Через пару дней весь детский дом в полном составе вывозят за город на уборку яблок. Такие мероприятия мне нравятся! Во-первых, они вносят разнообразие в наши монотонные будни; во-вторых, в саду можно вволю насладиться яблоками; в-третьих, неподалёку от сада течёт речушка, а это значит, что купание нам обеспечено. О чём ещё можно мечтать в разгар летнего зноя?

Как обычно, руководит трудовым десантом Жаба. Её задача — обеспечить выполнение нормы. В среднем мы должны собрать по десять ящиков на каждого. Справимся — нам будет разрешено увезти с собой по одному ящику на человека. На самом деле, задание это пустяковое, но за такими работничками, как мы, всё равно нужен глаз да глаз. Любителей сачковать в детдоме хоть отбавляй, но на то и существуют смотрящие, чтобы всевозможные хитрецы не паразитировали за чужой счёт. В таком непростом деле, как обеспечение выполнения плана, Жаба может полностью на нас положиться. В отличие от неё, в арсенале смотрящих имеется целая куча способов повышения производительности труда: это и крепкое словцо, и смачный пинок, и запрет на купание, и даже карцер по приезду в детдом.

Разумеется, смотрящие освобождены от трудовой повинности. Иначе, как говорит по этому поводу Беня, от работы каторжанской потеряем вид жиганский. А если серьёзно, у нас и без того забот хватает. Перво-наперво, следует правильно разбить класс на пары. Делать это нужно не по принципу, кто с кем дружит или кто с кем гуляет, а по справедливости: слабой девчонке — в помощь парня посильнее, лодырю — трудягу, болтуну — молчуна, ну и так далее. От того, как будут составлены пары, зависит, насколько быстро будет выполнен план. Закончишь раньше — больше времени останется на купание. В три часа дня будет объявлена посадка на автобусы — стало быть, к этому времени и работа, и обед, и купание должны быть завершены.

Помимо расстановки пар, смотрящие следят за дисциплиной, командуют перекурами и ведут учёт собранного урожая. Работа эта не трудная, но уж больно ответственная. Ещё бы! О результатах придётся докладывать Чуме. Ошибёшься разок-другой — на третий раз можно запросто лишиться должности смотрящего. Это ведь только кажется, что уборка — несерьёзное мероприятие. На самом деле, привезённые нами яблоки уже на следующий день будут выставлены на рынке. Полторы сотни ящиков — дело нешуточное. Накануне Чума объяснил смотрящим, что на вырученные деньги будет завершён ремонт в директорской сауне. Услышав об этом, мы сразу же прониклись важностью момента: детдому сауна жизненно необходима. Куда ещё пригласить проверяющих? В ресторан — дорого, в директорский кабинет — несолидно: в нём намеренно не делают ремонт, чтобы не упрекнули в разительном контрасте с другими помещениями. Для услады проверяющих идеальный вариант — сауна: расположена на отшибе (её пристроили к котельной), с улицы имеется отдельный вход, другая дверь смотрит на спортплощадку. Над ней красуется надпись: «Дитячий оздоровчий центр». Если спросят, любой воспитанник, не моргнув глазом, подтвердит, что так оно и есть: паримся тут едва ли не каждый день. Дисциплина — великое завоевание нашего славного учреждения!

Подбирая пары, я нарочно определяю помощницей Шкуры не кого-нибудь, а Шайбу: «Нехай он пашет за двоих! Пацан нехилый, справится…» Получить такую напарницу — удовольствие ниже среднего, потому что уж больно она ленивая, болтливая и слабосильная.

Расположившись около ящиков, я то и дело поглядываю в их сторону. С самого начала Шайба откровенно филонит, работая по большей части языком. Шкура помалкивает, но я вижу, с какой неприязнью он косится на свою нерадивую помощницу. Меня это радует. Посмеиваясь, мысленно читаю новенькому ехидные нравоучения: «Ну чё? Обделался, боксёр? Привыкай… Это в шашках: раз, два — и в дамках, а тут три пуда говна надо сожрать, пока до моего дослужишься». Шкура бросает в мою сторону взгляд — в ответ я хмурю брови: «Чё зыришь, козёл? Завидно? Ещё бы! Смотрящий — он с карандашиком да на командном пункте, а у тебя жопа в мыле… Давай-давай, корячься! Ты у меня ещё не так попрыгаешь…»

К моему удивлению, вместо того чтобы дать Шайбе хорошего пинка, Шкура всё чаще и чаще вступает с ней в общение. При этом всё так же споро набивает ящики и так же без устали таскает их в общий штабель. Само собой, меня это злит. К концу работы они вообще ведут себя, как закадычные друзья. Особенно раздражает меня то, что Шайба украдкой ему что-то нашёптывает, причём, делает это в своей излюбленной манере: сначала осматривается по сторонам, затем складывает ладошки рупором и только после этого быстренько выпаливает какие-то сплетни. Проговорив, она вновь оглядывается по сторонам — проверяет, что никто лишний этих тайн не слышал. И, словно сговорившись с ней дразнить меня по полной, Шкура то улыбается в ответ, то качает головой, а то и хмурится, многозначительно поглядывая в мою сторону. «Всё ясно, — скриплю зубами я от злости. — Перемывают мне и Вороне кости…»

Ворона трудится в паре с Косым. Только ему я и могу доверить свою подружку. Она — девчонка не самая жилистая, ей нужен такой напарник, который безропотно таскал бы ящики, а если потребуется, потрудился бы за двоих. Косой именно таким и является, другой не смог бы стать моим другом. Впрочем, и Ворона оказывается на высоте, так как трудится не в пример своей подружке. Во время работы им не до трепотни: понимают, что нельзя меня подводить. Не случайно они первыми выполняют норму. Конечно, я тут же ставлю их в пример: «Косой и Ворона курят! Последние отдают им полдник!»

Как ни печально это осознавать, но вторыми делают норму Шайба и новенький. Поскольку за время работы Шайба не прикоснулась и к десятой доле ими собранного урожая, напрашивается вывод о семижильности Шкуры. Но не это больше всего угнетает меня в тот момент, когда я вывожу в тетради жирный плюс напротив этой парочки. Меня волнует другое: о чём это Шайба трепалась с новеньким?

Последний плюсик я ставлю Апельсину и Помойке. Одно радует: их полдники достанутся моей девчонке и моему лучшему другу, а не этой так неожиданно спевшейся парочке.

Глядя в осунувшееся лицо Апельсина, «украшенное» здоровенным лиловым фингалом, я совсем не испытываю к нему былой неприязни: «Спёкся Апельсин… Уже не соперник…»

По окончании уборки, пока Чушка с Макакой готовятся к раздаче обеда, нам разрешают искупаться. Под предводительством Жабы девчонки уходят вниз по течению и там занимают удобный песчаный пляж. Мы остаёмся неподалёку от того места, куда сгрузили обеденную утварь. Здесь спуск к воде довольно крутой, зато можно понырять: глубина начинается у самого берега. За нами приставлены наблюдать преподаватель украинского языка по кличке Микола, фельдшер Баян и воспик Тишка. Как только Жаба скрывается из виду, они усаживаются в тенёчке отметить выезд бутылочкой «Перцовки» и пятилитровой флягой с пивом.

Доедая очередное яблоко, я прохаживаюсь вдоль берега и приглядываю за нашими. Конечно, хотелось бы быстрее залезть в воду, но положение обязывает вести себя степенно. Мне сразу же бросается в глаза странное соседство Апельсина и Шкуры. Они раздеваются рядом, облюбовав для развешивания одежды один и тот же куст. «Чё-то я не понял, — размышляю про себя, — Шкура ему морду набил, а он к нему клеится… Я бы так не смог! Чё за мужик? Ну, дела! И этот хмырь думал стать нашим смотрящим?! Надо будет рассказать Чуме…» Хоть я и делаю вид, что глазею по сторонам, но от моего взора не может укрыться то, как Апельсин нашёптывает о чём-то Шкуре, озираясь из опасения, чтобы никто не услышал. «Интересное кино, — сплёвываю я жёваную яблочную кожуру. — Быстро же они снюхались! С чего бы?»

Старожилы детдома — все, как один, купаются голышом. Шкура раздевается до плавок и в таком виде отправляется к воде. Я поглядываю ему в спину с лёгкой завистью: «Здоровый, чёрт… Боксёр хренов… Вот бы вломить ему пинка под задницу!» Но, разумеется, я этого не делаю. Вместо пинка, отпускаю обидную реплику, да так, чтобы слышали все:

— Глянь, пацаны! Он без трусов стремается! А мог бы Пинча порадовать!

Мои слова тонут в дружном хохоте. Новенький оборачивается, и я вижу его глаза, полные обиды и неприязни. Мою шутку подхватывает Гвоздь, который указывает пальцем в сторону Пинча, устроившегося на корточках под кустом калины:

— Пригласи его, Шкура! Нехай спинку тебе помоет!

Пинч смотрит на Гвоздя с нескрываемой ненавистью. Вопреки своему обыкновению сносить обиды молча, он уже готов ответить, но в разговор вмешивается Косой:

— Сдурел, Гвоздяра? Лично я с таким в одной речке плавать не стану!

Довольный завязавшимся разговором, я с улыбкой наблюдаю, как наливается кровью физиономия моего противника и как сжимает он кулаки. Скинув шлёпанцы, бросаю ему с презрением:

— Давай, боксёр, подходи! Разберёмся, чё круче — бокс или драка?

После такой подначки я бы на его месте наверняка затеял мордобой. Когда дело доходит до кулаков, все сомнения — кто прав, кто виноват, кто сильнее, кто слабее — я отметаю. В этот момент мною движут решимость и злость. В спокойной обстановке ещё могу взвешивать за и против, но когда перед лицом возникает опасность, бесстрашнее меня не сыскать. Вот и сейчас план действий я намечаю с холодной решимостью: «Подойдёт — бью первым. Кулаком не буду: он же боксёр — может увернуться… Врежу ногой по яйцам. Хрен докажет, что я ударил первым. Любой подтвердит, что было нападение на смотрящего. За такое трое суток карцера ему обеспечены. Потом и тёмную не грех устроить…»

Пока Шкура топчется на месте, не решаясь начать драку, я успеваю отметить, с каким интересом восприняли наши этот конфликт. Даже купаться бросили. Ещё бы! Не каждый день среди детдомовских находится смельчак, готовый вступить в драку со смотрящим.

Косой подсказывает мне:

— Воспики в карты режутся, сюда не смотрят!

Сбоку подзуживает Гвоздь:

— Врежь ему, Шнырь! Врежь!

Мой дружок продолжает злить Шкуру:

— Шнырь кишки ему выпустит! Так же, ребя?

Косой знает, что если Шкура на него нападёт, я обязательно вступлюсь. Получается, как ни крути, драться всё равно придётся мне.

В толпе замечаю Апельсина. Он смотрит на происходящее с азартным блеском в глазах. Мне хочется сказать ему что-нибудь обидное, но, конечно же, я молчу. Важнее не выпускать из виду противника.

Сделав шаг, Шкура останавливается и начинает озираться по сторонам. Мне кажется, за этим кроется какая-то хитрость, но выясняется, что всё гораздо проще: Шкура признаёт своё поражение. Не глядя мне в глаза, он мямлит:

— Не надо меня обзывать, я тебе не Пинч!

Я усмехаюсь:

— Ты забыл про доску и гвоздики. Не выпячивайся — дольше проживёшь!

И как-то уже совсем жалко он трясёт головой:

— Забыл, точно…

К великому разочарованию зрителей конфликт завершается. Признав поражение, Шкура подходит к своему кустику и начинает стягивать плавки. Присев на корточки, я за ним наблюдаю. Со стороны реки слышатся крики купающихся и шлепки падающих в воду тел. Мне очень хочется освежиться, но я не спешу — достаю сигарету, чиркаю спичкой, прикуриваю. Шкура тоже медлит, аккуратно развешивая плавки на ветке. Я догадываюсь: «Чё-то хочет сказать…» И точно, бросив взгляд в сторону реки и убедившись, что кроме меня поблизости никого нет, он подходит и присаживается рядом:

— Покурить оставишь?

— Ты же не куришь, — усмехаюсь ему в ответ.

— Буду учиться, — буркает он, не глядя мне в глаза.

В его голосе слышатся какие-то странные нотки, и это меня настораживает.

— На хрена? — интересуюсь бесстрастным тоном, но окурок ему протягиваю.

— Так надо! — отрезает Шкура и решительно затягивается.

Прокашлявшись, он возвращает мне окурок и направляется к реке. Я бросаю ему в спину:

— Всё равно не получится! Кишка у тебя не та…

— Получится! — огрызается он не оборачиваясь. — Вот увидишь!

Меня вновь охватывает злость: «Какого хрена он не полез в драку? Уже бы всё и решилось… Хитрый, падла… Чё-то задумал… Гадом буду, задумал!» В сердцах отшвырнув окурок, я начинаю раздеваться.

Плавает Шкура неплохо, пожалуй, получше, чем я. Во всяком случае, когда мы устремляемся в погоню за мячом, и он начинает меня обгонять, приходится сделать вид, что состязание мне не интересно — я скрываюсь под водой и беру курс на поросший камышом берег. Плаванье плаваньем, но под водой дольше меня мало кто выдержит. Добравшись до камышовых зарослей, выныриваю и незаметно выбираюсь на берег. Забавно наблюдать, как среди купающихся разрастается паника. Особенно нервничает Шкура. Ещё бы, это же он вовлёк меня в соревнование — случись что, с него и спрос. А вот Косой, наоборот, спокоен. Знай себе, барахтается в воде и в ус не дует! А что ему волноваться? Уж он-то меня знает.

После того как мой трюк раскрывается, я устраиваюсь на солнышке и начинаю наблюдать за новеньким. Он продолжает рисоваться. На сей раз, собрав вокруг себя немалую толпу, он демонстрирует технику исполнения сальто. Что и говорить, делает он это ловко! Разбегается, отталкивается ногами от земли, совершает полтора оборота в воздухе и под одобрительные возгласы собравшихся головой уходит в воду. Меня не отпускает злобное чувство: «Ну, не гад ли? Говорил же ему: не выпячивайся!»

В тот момент, когда я в сотый раз прокручиваю в голове собственный прыжок, готовясь показать нашим, что смотрящий у них тоже не лыком шит, со стороны полевого харчоблока раздаётся долгожданная команда. Макака тарабанит поварёшкой по пустой кастрюле и истошным голосом вопит на всю округу по-хохляцки: «Обид! Обид!» Заслышав долгожданный клич, я одеваюсь первым. Уж во время-то обеда я всегда найду возможность подколоть новенького. Тяжело он привыкает к детдомовской пище — как этим не воспользоваться?

На обед у нас всегда подают неизменный украинский борщ. Меж собой мы называем его «борщ с гландами». Как он готовится, знает любой детдомовец: сначала на кухне варят мясо, затем сливают бульон (для преподов и воспиков), срезают мякоть с костей (для заправки бульона), оставляя только «гланды» — мослы и жилы, затем их снова заливают водой, а уж из этого-то и варят «украинский борщ», который заправляют квашеной капустой и подгнившими на складе овощами: картошкой, свёклой, морковью и луком. Хитрюга Чушка добавляет в эту баланду постного масла, так что в каждой тарелке всегда красуются круги жира — поди придерись, что борщ не в наваре!

Казалось, пора бы уже и привыкнуть, но, тем не менее, во время каждого обеда Шкура не упускает случая высказаться по поводу этого варева. Вот и теперь, пропустив пару ложек, он морщится, а затем гнусавит себе под нос:

— Из чего они это готовят?

Пока я обдумываю, что бы такое сказать, откликается Косой:

— Борщ кандей из бычьих мудей!

Шкура выплёвывает хрящ, после чего таращится на Косого:

— Врёшь!

— А ты не знал? — подключается к разговору Ворона. — Очень даже полезно, правда, девчонки?

В подтверждение своих слов она выуживает из тарелки длиннющий хрящ, поднимает его над головой, затем тянется к нему языком и демонстративно облизывает, прикрыв глаза от удовольствия. Раздаётся взрыв хохота, но Шкуру это не настораживает. С самым серьёзным видом он спрашивает:

— Что, прямо из этого варят?

Краем глаза я вижу, что он посматривает в мою сторону.

— Отвечаю! — киваю для большей убедительности головой, с трудом сдерживаясь от смеха. — Будешь хавать такое, будут девки любить.

Идею подхватывает Косой:

— У нас только Пинч такое не жрёт, потому его никто и не любит!

— Эй, пидор! — кричит Пинчу Апельсин. — Обсосёшь?

Апельсин бросает кусок мосла, да делает это так метко, что попадает бедолаге в плечо. Наши заходятся от смеха. Улыбаются даже Чушка с Макакой: уж больно смело реагирует на эту выходку Пинч:

— От пидора слышу! — отрезает он, продолжая жевать. — Сам соси!

Веселье достигает своего апогея. Не смеётся один только Апельсин. Он ставит миску на землю и раздражённо бросает в неё ложку:

— Все слышали?

Апельсин впивается в меня взглядом:

— Смотрящий, ты слышал? Пусть отвечает за базар!

Приходится вмешаться:

— Эй, Пинч! Ты зачем его обозвал?

— А зачем он кидает мне кости? Что я, собака? — в голосе Пинча отчётливо слышится испуг. Похоже, до него начинает доходить, что он совершил промах.

— Нет, ты не собака, — спокойно возражаю я, но в моём голосе звучат металлические нотки. — Ты пидор! Твоё дело молчать и слушать. Апельсин — правильный пацан. Ты чё, охерел такими словами разбрасываться? Давай, извиняйся по-быстрому, пока я добрый!

Во время произнесения приговора Пинч наблюдает за мной исподлобья. И вообще в этот момент на меня смотрят все, ну, а Шкура — так просто с особым вниманием. Про себя я успеваю отметить: «Смотри-смотри, умник! Это тебе не шашки двигать и не сальто крутить…» В том, что Пинч пойдёт на попятную, я нисколько не сомневаюсь. По опыту знаю: трусость всё равно задавит в нём обиду. А вот для Шкуры этот урок будет поучительным. Пусть видит, какими серьёзными делами приходится заниматься смотрящему.

Моё предположение сбывается довольно скоро. Поиграв немного желваками, Пинч опускает глаза и начинает тараторить:

— Ладно, Апельсин, замяли… Извиняюсь… Больше не повторится…

В этот момент в Апельсина вселяется какой-то бес. Он подбегает к Пинчу и начинает визгливо орать, подпрыгивая и размахивая руками:

— Замяли?! Ну, ничего себе! Становись на колени, урод!

Распалив себя до крайности, он поднимает с земли упавший мосол и бросает его в миску Пинча. Не успокоившись на этом, плюёт ему в недоеденный борщ. Пинч даже не пытается сопротивляться, что ещё сильнее заводит Апельсина. Ударом ноги он отправляет миску в реку, обдав при этом самого себя борщом. Новенький наблюдает за происходящим с брезгливым любопытством. Чушка перестаёт улыбаться и начинает подавать какие-то знаки Жабе, расположившейся на обед в самом конце поляны. В голове у меня мелькает мысль: «Хватит, пора завязывать…» Мне скандал с участием директрисы не нужен. Ещё не хватало, чтобы Чума усомнился в моей способности контролировать ситуацию. Приходится рявкнуть:

— Слышь, Апельсин! Не мельтеши! Сядь, покури… Тебе чё, мало извинения? Хорош борзеть!

Апельсин перестаёт размахивать кулаками и с недовольным видом возвращается на место. При этом бурчит себе под нос:

— Ладно, мы ещё поговорим…

— С кем? Со мной? — ехидно интересуюсь я. — Да хоть сейчас!

Апельсин испуганно оправдывается:

— Да не с тобой, с Пинчем!

Обратив внимание, что на меня с любопытством посматривает Шкура, я подмигиваю ему:

— Чё уставился? Завидуешь?

Не дожидаясь ответа, кричу поварихе:

— Да всё путём, Нин! Не парься, кина не будет!

Вечером, во время построения, Жаба пребывает в замечательном расположении духа. Ещё бы ей не радоваться: три тонны яблок сдала оптовикам на рынке! Даже если ей за это заплатили полцены, всё равно неплохо: деньги-то, как ни крути, халявные…

Прохаживаясь вдоль строя, директриса источает благодарности. По её словам, мы и трудились по-ударному («Чё за дура? — ухмыляюсь я собственным мыслям. — До ударов-то как раз и не дошло!»), и вели себя достойно («Не достойно, а отстойно», — комментирую, обернувшись к Вороне), и на нужды детдома заработали («Это точно, не врёт, старая», — вынужден я согласиться с единственным её бесспорным умозаключением). «Могла бы и смотрящих отметить!» — сплёвываю я под ноги, как только она поворачивается ко мне спиной.

Наши слушают Жабу и потихонечку посмеиваются. Ясно, что она рисуется перед спонсорами: двумя пузатыми боровами в обвислых малиновых пиджаках. Они прикатили на двух машинах: главный — на серебристом «БМВ»; второй, с пузом поменьше, — на микроавтобусе «Фольксваген». Привезли в подарок спортивный ширпотреб: маечки, костюмы и кроссовки. «Будут раздавать, тогда и поглядим, чё там хорошего», — ворчу себе под нос в ответ на Жабины восторги по поводу подарков. Мне вторит Косой:

— Лучше б сигарет приволокли!

— С коноплёй, — зубоскалит Апельсин.

Стоящая за спиной Шайба шепчет Вороне на ухо:

— Сейчас будет кино, вот увидишь!

Точно так и происходит. Откуда ни возьмись появляется оператор с телекамерой и подбегает чуть ли ни вплотную к спонсорам, опускается на одно колено и начинает их снимать. Сияя от счастья, Жаба объявляет:

— Слово предоставляется лучшему другу нашего дома — директору вещевого рынка, уважаемому Михал Евграфычу!

Главный боров делает полшага вперёд, принимает из рук Жабы микрофон и начинает говорить, исподлобья водя глазами вдоль нашей шеренги:

— Дамы и господа! Уважаемые детдомовцы!

После такого вступления Ворона отворачивается и утыкается лицом в моё плечо. Её разбирает смех:

— Во, дятел! Это кто ж тут дамы? Жаба?! А может, я?!

— А чё? — отвечаю ей на полном серьёзе. — Теперь будешь моей дамой, а я твоим господином!

Стоящие рядом начинают давиться от смеха, и я вынужден на них цыкнуть. Тем временем боров завершает затянувшуюся паузу — должно быть, он хорошо выучил только вступительную фразу, потому что дальше его речь делается корявой и косноязычной:

— Наш долг помогать всем… убогим…

— Сам ты убогий! — цедит сквозь зубы Косой.

— Так же, Санё…, извиняюсь, Сан Саныч? — продолжает боров. — Нам оно не трудно… Как говорится, заработаем… А шо не заработаем, то… То Бог даст!

Удачно завершив вступительную часть своей речи, боров извлекает из нагрудного кармана платок и вытирает пот со своей жирной физиономии. «Ещё бы не упариться! — усмехаюсь про себя. — В такую жару пиджак напялил, галстук…» Оператор ужом стелится перед спонсорами, выбирая такой ракурс, чтобы в кадре те смотрелись величественными исполинами.

— Кстати, о Боге, — бросает боров взгляд на директрису. — У вас Филарет был?

Жаба с готовностью поддакивает, норовя попасть в объектив. Уловив, что встреча с батюшкой уже состоялась, боров расплывается в улыбке:

— Это мы ему поручили… Ихнюю церкву, шо на проспекте Чекистов, мы тоже крыш… Э-э-э, опекаем! Типа, спонсоры у них… Мы с Сан Санычем хочем сказать, шо и дальше будем опекать церкву и ваш приют…

— Детский дом, — поправляет его Жаба, но боров её не слышит. Выдохшись, он передаёт микрофон своему напарнику.

— Правильно сказал… Будем и дальше… — боров номер два набирает воздуха в лёгкие и выпаливает, видимо, заранее заученную фразу. — Потому, что мы в ответе за тех, кого приучили! Так сказал… Э-э-э…

— Ленин, — несётся из наших рядов.

Выступающий радостно трясёт головой:

— Ага, он самый! Владимир Ильич!

Судя по тому, как вытягивается лицо Миколы, я догадываюсь, что Ленин вряд ли имеет отношение к этой фразе. У него всё было намного проще: «Учиться, учиться и учиться», — так написано в нашем актовом зале над сценой. «А чтобы Ленин за кого-то подписывался — такого я не слышал…» — мысленно усмехаюсь я тупости наших спонсоров. Микола шепчет что-то на ухо борову номер два, и тот даёт команду оператору:

— Ленина вырезать!

За спинами спонсоров среди воспитателей красуется Беня. Сегодня он выглядит необычно: белоснежная сорочка, красный галстук, чёрный атласный костюм и модные тупоносые туфли. «Во, вырядился! Сказано, начальство прибыло!» — отмечаю про себя, и в этот момент, как по заказу, о нём вспоминает выступающий:

— Мы с боссом хочем лишний раз всем напомнить, что если… у кого будут какие непонятки, ну… там, пожалиться, ещё чего, то обращаться к нашему… э-э-э… менеджеру, Бен Иосифычу…

Беня вышагивает вперёд и делает едва заметный кивок головой. По шеренге пробегает шумок: никто не понимает, что означает мудрёное словечко «менеджер», но я догадываюсь: «Наверное, это смотрящий за смотрящими…»

«Надо у Чумы уточнить», — решаю я, и тут же Жаба объявляет об окончании построения.

После ужина в коридоре меня ловит Шайба. Схватив за рукав майки, она шепчет:

— Ой, что будет! Пинч с Апельсином подрались!

— Че-во?! — не верю я услышанному. — Рехнулась?

— Говорю тебе! Только ты из столовки — Апельсин сразу к Пинчу. Тот хавает у окна, ничего не видит. Апельсин как даст ему пинка! У того и ложка шмякнулась. Пинч разворачивается — и Апельсину в морду! И понеслось говно по трубам… Лысый подбежал, разнял… Пинч и убил бы нашего…

— Та-а-к… — прикидываю я возможные последствия этого инцидента. — Будет весело!

— Пойду девчонкам расскажу! — радостно докладывает Шайба и бегом бросается в сторону спальни.

Во дворе в беседке Беня, Чума, Липа и Лысый играют в буру. Я подхожу к ним поближе и начинаю следить за игрой. Скинув пиджак, расстегнув ворот и выпустив из штанов рубаху, Беня одной рукой держит карты, другой почёсывает волосатую грудь.

— Шоб я так жил, как его карта любит! — кивает он в сторону Липы.

В ответ тот усмехается:

— Нашёл кому завидовать — инвалиду! Да меня только карты и любят…

— А шо твоя Сова? Не даёт? Чи шо? — подмигивает ему Беня и в сердцах швыряет карты на стол.

Липа сгребает мелочь со стола и начинает тасовать колоду.

— Даёт! Так то ж разве любовь? — посмеивается он, сдавая карты. — То называется секс по-учёному… Вот у Шныря любовь! Так же, малой?

Липа косится в мою сторону, гоняя папироску из одного угла рта в другой.

— Не, у меня тоже секс! — докладываю я, гордо поглядывая в сторону Бени.

— Да шо ты говоришь? — делает он удивлённое лицо. — Какой разумный мальчуган!

— Ага, разумный, — подкладывает язык Лысый. — Говорят, самого батюшку Филарета зачморил.

Я усмехаюсь:

— Было дело! Он меня к себе позвал… «Заходи, — говорит, — побазарим!»

В ответ Беня испускает блеющий смешок:

— Филя? К себе?! А шо, сладенький попик… Ты сходи до него, малой, он грехи на раз отпустит!

Наконец, подаёт голос Чума, угрюмо молчавший до этого момента:

— Спортите мне нормального пацана… Нашли куда послать…

— Беня тот ещё миссионер! — вставляет Липа заумное словечко.

Нахально подглядывая в карты Чумы, Беня хмыкает:

— Нашли православного… Да мой пра-пра-пра… дедушка самого Христа продал! За тридцать шекелей…

Очередной кон вновь заканчивается выигрышем Липы. Расплывшись довольной улыбкой, он балагурит:

— Зато теперь его внучок зачастил к попам, как на работу!

Беня выпучивает глаза:

— Шо за прокладки?! Ну, зачастил, так не молиться же! Шо я тебе, богомольной ориентации? Да я со всех святых одного тока знаю — Луку Мудищева!

— Это кто? — настороженно интересует Чума.

Беня оборачивается в мою сторону и разводит в стороны руки:

— Шо за вольты? Пархатый еврей учит русской классике потомков Пушкина! Куда страна котится?

Всё это произносится с такой потешной интонацией, что «потомки» Пушкина начинают весело гоготать, на время позабыв об игре. Воспользовавшись случаем, я обращаюсь к Лысому:

— Слышь? Чё с вашим Пинчем делать? Он Апельсину зуб выбил.

Лысый в момент серьёзнеет. Нахмурив лоб, он начинает рассуждать, искоса поглядывая в сторону старших:

— Озверел, урод! Надо ему все зубы повыбивать… А, может, в карцер?

Беня живо интересуется:

— И шо это ваш босяк накосорезил?

— Да какой он босяк? Жопошник… — нехотя докладывает Лысый. — На правильного пацана наехал.

— Тю-ю-ю! — огорчённо выдыхает Беня. — Петух шукает на свою жопу насморк? Таки в чём проблема?

Бенины глазки суживаются и делаются колючими и злыми. Он оборачивается в мою сторону и выдаёт приказ:

— Нехай ваш Мандарин прочистит петушку дымоход. И шоб не тока он! Тут надо всем кагалом поработать! Развели тут птицеферму, понимаешь! При живом-то Бене…

— А если кто откажется? — осторожно прощупываю я вариант своего неучастия в этом деле.

Беня расплывается в улыбке:

— Я-таки не понял: у них смотрящий или Мать Тереза с перепугу?

— Да не, я просто спросил, — шарахаюсь я, испугавшись гнева старших.

— Ну вали-вали, малой… Исполняй! — подмигивает мне Чума и принимается изучать свои карты.

— Эй, погоди! — останавливает меня голос Бени в тот момент, когда я бегом устремляюсь к себе. — Глянь, какой разгон взял! А ну, веди-ка сюда свою кралю, щас заценим, шо там у тебя за объект необузданной страсти!

«Вот это другое дело! — предвкушаю я Бенину похвалу. — Ворону показать не стрёмно…»

У входа в здание меня караулит Шайба. Она сидит на крыльце и лузгает семечки. По её виду сразу можно догадаться: есть новости. Я подхожу и протягиваю руку:

— Ну-ка, сыпани!

Шайба лезет в карман и выуживает оттуда жменю. Не успев отсыпать, начинает верещать:

— Пацаны в спальне собрались, шепчутся. Апельсина жалеют… Жаба домой не идёт: должен спонсор приехать… Баяна за водкой послала — значит, кого-то из девок отдаст на ночь…

Присев рядом с Шайбой на корточки я обдумываю услышанное: «Шепчутся? Прям, как девки… Хрена шептаться? Придёт смотрящий — всё расскажет… Чё у них, старшого нет? Апельсина жалеют… Ха! Посмотрим, чё они запоют в палате Пинча!» Недобро усмехнувшись, я поднимаюсь и небрежно бросаю:

— Лушпайки за собой прибери! Нахаркала, а пендюлей Жаба мне вставит…

Подойдя к беседке, Ворона жеманно здоровается. Беня меряет её взглядом: сначала — снизу вверх, затем — сверху вниз. После этого удовлетворённо кивает головой:

— Девка шо надо! На мой извращённый вкус надо бы года на три постарше, но тут, шо называется, на любителя. Коль уж потенция нашего юного друга не выдерживает такой богатой половой палитры, остаётся одно — пожелать молодым щастья!

— Ты прям, как в церкви, — хмыкает Липа.

Беня расплывается в улыбке и потешно крестит нас двумя руками одновременно:

— Ступайте с Богом, дети мои! Личное вам благословение от митрополита Рахита!

Переглянувшись, мы с Вороной убегаем. У самого входа она замечает:

— Такой прикольный! А я, дурочка, стеснялась…

Как только я захожу в нашу комнату, ко мне подскакивает Лом:

— Ты слышал? Пинч чуть не задушил Апельсина! Если бы не Лысый…

— Остынь! — осаживаю его и прохожу к своей койке. — Значит так, братва. Был я у Бени… Тока что от него… Приказано хором чистить Пинчу дымоход. Как Жаба слиняет, всем классом идём к ним. Лысый всё устроит… Усекли?

В комнате воцаряется гробовая тишина. Я обвожу всех взглядом. Апельсин сидит на кровати Шкуры. «Нашёл себе дружка боксёр… Ничё, поглядим на него ночью. Там сальто крутить не надо…» — усмехаюсь я в предвкушении вероятного конфуза новенького. Гвоздь замер у окна с открытым ртом. «И на тебя поглядим…» — подмигиваю ему весело. Червь отрывает от подушки заспанную физиономию и смотрит на меня непонимающим взглядом. Надо будет окатить его кружкой воды, а то ещё заснёт под кроватью у Пинча… Сидя на соседней койке, в упор на меня пялится Косой.

— А чё ты думал? — бросаю ему зло. — Жалеть маленького любой дурак сумеет. Тут надо дело делать, а не языками ляскать.

Заканчивая фразу, перевожу взгляд на Шкуру. Тот понимает, что адресовано это ему, и тут же опускает голову. Я поднимаюсь и подхожу к двери. На выходе бросаю через плечо:

— Пока Жаба не слиняла, пойду с девчонкой погуляю. Если чё, буду во дворе…

Разогнав с нашего места пацанов-картёжников, мы с Вороной усаживаемся на бревно. Осмотревшись, вижу, что кусок толя, предусмотрительно прибранный с прошлого раза, находится в том же самом месте, куда его и спрятали. Поймав мой взгляд, Ворона смеётся:

— В другой раз одеяло захватим, а то все коленки покарябала…

— А ну, покажи! — склоняю я голову, а сам обнимаю подружку за талию.

Не увидев никаких царапин, сообщаю главную сегодняшнюю новость:

— Ночью будем Пинча опускать… Беня приказал.

Всю дорогу от здания до нашего места я думал о том, как она отреагирует на моё участие в этом деле? Но мои волнения оказались напрасными.

— Знаю… — совершенно спокойно реагирует Ворона. — Шайба уже пронюхала.

— И чё? Ты не против?

— Мне-то что? — пожимает она плечами.

Я стискиваю её талию покрепче, давая понять, что именно на такой ответ и рассчитывал.

— Думал, обидишься… — шепчу ей на ушко, а сам начинаю действовать руками.

— Вот ещё, обижаться! Я же понимаю, если приказано… — шепчет она в ответ, подставляя губы для поцелуя.

В душе я ликую. Ну, не девчонка, а мечта смотрящего! И целуется она здорово, и понимает всё верно… Закрыв глаза, я забываю обо всём, что меня мучило ещё несколько минут назад: необходимость расправы над Пинчем, страх признаться Вороне в том, что мне предстоит верховодить этим пакостным делом, тревоги в связи с зарождающейся дружбой Апельсина и Шкуры…

Отстранившись после долгого поцелуя, Ворона огорошивает меня:

— А я наколочку сделала!

— Чё?! — до меня не сразу доходит смысл сказанного. — Какую ещё наколочку?

Ворона задирает маечку и тыкает пальцем в воспалённый участок кожи под левой грудью. Неровными печатными буквами там выведено слово: «ЕПИСКОП».

— Не понял, чё это?

Ворона заливается смехом:

— Не знаешь? Переводится так: «Если Позовёшь И Сердцем Крикнешь, Обязательно Приду».

— И кто это тебе замастырил? — интересуюсь я недобрым голосом, вспомнив о Лысом, лучшем кольщике детского дома.

Ворона щёлкает меня по носу:

— Про Лысого подумал? Не-е-е, это Сова!

— Тебе-то оно на хрена? — спрашиваю уже не так сердито. — Ты чё, пацан?

— Сова говорит, лучше с детдома без паспорта выйти, чем без наколки.

— Ну, это да… — вспоминаю я о том, как Лысый колол мне пальцы и плечо. — Хотя могла бы и у меня спросить.

Ворона вновь тянется ко мне губами, но в это время в поле моего зрения появляется Шайба. «Ну вот, начинается…» — думаю я про себя, а сам указываю пальцем на бегущую вприпрыжку сплетницу:

— Сюда Шайба чешет… Видать, Жаба смоталась…

Ещё издали Шайба начинает размахивать руками:

— Ленка, Ленка! А ну, поди сюда! Да скорее же! Тебя Кубышка зовёт!

Ворона вскакивает и бросается навстречу Шайбе, как угорелая. В ответ кричу ей:

— После Пинча зайду, слышишь?

— Ага! — машет она рукой, уносясь вслед за Шайбой.

Я достаю из кармана сигаретный «бычок» и чиркаю спичкой. Затянувшись, смотрю вслед убегающим девчонкам, пока они не скрываются из виду. «Пойду-ка немного покемарю…» — поднимаюсь я и щелчком отправляю окурок через забор.

Проходя по центральной аллейке, вижу припаркованный у ворот «БМВ» — тот самый, на котором ездит главный боров. «Понятно… — делаю нехитрое умозаключение. — Сегодня наши девки будут отрабатывать спонсорские шмотки…»

В спальне застаю привычную глазу картину, какую можно наблюдать здесь каждый день перед отбоем. На сдвинутых койках в самом центре комнаты расположились едва ли не все её обитатели: это картёжники режутся в свою неизменную треньку. В игре человек пять, остальные — зрители. Они-то и создают тот жуткий гвалт, который слышен почти до самой лестницы. Картёжники ведут себя потише. Ну, разве что матерятся время от времени по ходу игры. Как обычно, по кругу гуляет дежурный окурок, под потолком висит облако табачного дыма, а под одной из кроватей красуются два трёхлитровых баллона: один с питьевой водой, другой — отхожий. Не прерывать же игру, если кому-то приспичит? Играют на фантики, поскольку денег ни у кого нет. Фантик — это такая расписка, в которой указывается размер ставки. В конце игры всё подсчитывается, проигравшие отдают долг не деньгами, а тараканами. Курс простой: одна копейка — один таракан. Пока не наберёшь в баночку нужное количество прихлопнутых газеткой насекомых, ложиться спать запрещено. Наутро всё пересчитывается, и, если кто-то обманул, таракашек придётся собирать в два раза больше.

Скользнув взглядом по картёжникам, оборачиваюсь в сторону Шкуры. Он тоже занят привычным делом: играет в шашки сам с собой. Рядом с ним сидит угрюмый Апельсин. Он тоже при деле: набивает «козью ножку» табаком из выпотрошенных окурков. «Ну, чё за урод! — вскипает во мне злость при виде Апельсина. — Из-за него весь вечер испорчен…»

Косой увлечённо бренчит на гитаре, меня не замечает. Звуки, которые при этом он извлекает из видавшего виды инструмента, просто ужасны. Уже устал ему объяснять: для приличной игры одного желания мало. К сожалению, Косому, что называется, медведь на ухо наступил — вот и приходится ему заучивать аккорды каждой песни… Разве не бестолковое занятие? Аккорды учи не учи — пение выдаст. Исполняет-то он всё на один мотив…

При моём появлении Шкура отрывается от доски:

— Шнырь, сыграем? Могу без двух шашек!

— Не-е-е, я только в очко, — недобро усмехаюсь и подхожу к своей койке.

Завидев меня, Косой вскидывается и просит показать начало его любимой песни «про извозчика». Буркнув, что я не в настроении, падаю на кровать и закрываю глаза. «Подремлю хотя бы полчасика… — устало зеваю и отворачиваюсь к стене. — Только бы не приснилось ничего такого…»

Есть у меня одна слабость, которой я очень стыжусь: иногда разговариваю во сне, особенно если привидится прошлое. Поэтому я всегда ложусь спать последним, а если приходится прикорнуть в чьём-то присутствии, настраиваюсь поскорее проснуться.

— Братва, вентили прикрыли! — командует Косой, и картёжники сразу же переходят на шёпот.

В наступившей тишине я быстро отключаюсь, и, как назло, мне снится сон, в котором чередой проносятся события шестилетней давности…

Пригородный посёлок на окраине Бендер. Лето. Двор нашего дома. Со всех сторон слышна беспорядочная стрельба, изредка ухают взрывы. К небу чёрными столбами поднимается дым: это горят крыши, крытые толем. Раньше ребята постарше поджигали его ради баловства, и я всегда с интересом наблюдал за тем, как на землю капают маленькие зажигательные бомбы. «Смерть муравьям» — так называлась эта забава… В детдоме тоже в такое играют, но только это уже не для меня — видел, как горит толь по-настоящему, а под ним корчатся не муравьи — люди…

Калитка распахнута настежь. Я сижу напротив входа, и мне видно, что происходит на улице. Мимо пробегают вооружённые люди в камуфляже. Они жмутся к забору, потому что наша длинная и широкая улица простреливается…

Во дворе накрыт стол. На нём — кринка с молоком, каравай хлеба и овощи. Неподалёку от стола в луже крови лежит убитый отец. Только что его сразила шальная пуля. Побежал запирать ворота и калитку, а в это время со стороны дальних пятиэтажек дали очередью из автомата. Ворота закрыть он успел, а калитку — нет. Мать сама дотащила тело до самого стола. Здесь относительно безопасно: с одной стороны — наша хата, с другой — сарай. С двух других сторон — сад, но оттуда вроде бы не стреляют.

Мать уже не кричит. Покачиваясь из стороны в сторону, она стонет, схватившись за голову… Ещё пару минут назад она тащила тело отца, а сама голосила так, что от страха я забился под яблоню. Выстрелов не испугался: даже интересно было, когда посреди двора шлёпали пули, поднимая фонтанчики пыли… А вот материного крика не выдержал… Теперь сижу в стороне, смотрю на неё, дрожу и размазываю по щекам слёзы.

Мать совсем не похожа на ту, какой я привык её видеть. Все соседи говорили про неё: «Оленька-красавица». Худенькая, смешливая, рыжеволосая, с коротенькой стрижкой и большими голубыми глазами — такой я её и запомнил. После смерти отца она сильно изменилась и внешне, и внутренне, но в памяти осталась такой, какой была до войны… А отца почти и не помню. Высокий был, строгий, работящий. Всё мастерил что-то по дому…

…Шальная пуля попадает в кринку. Глиняные осколки долетают и до меня. По скатерти стекает молоко. Ещё одна пуля бьёт в землю совсем близко от распростёртого тела. Этот звук приводит в мать в чувство. Она подхватывает меня и бросается к дому, открывает дверь, но оттуда вырываются клубы дыма. Мать прижимается к крыльцу и укрывает меня своим телом…

Несколько пуль бьёт в стену совсем рядом с нами. Я вижу, как отваливается кусок штукатурки и с грохотом падает на доски крыльца. Очередная пуля попадает в окно. Со звоном разлетаются стёкла и осыпают нас осколками. Из разбитого окна начинает валить густой дым. Мать вновь подхватывает меня и бросается в глубину сада — туда, где расположены хозяйственные постройки. Забившись в сарай, мы видим, как занимается крыша и весь дом превращается в один пылающий факел…

На мгновение опередив Косого, который уже протянул руку, чтобы меня растормошить, я открываю глаза. Склонившись надо мной, он шепчет:

— Опять сон про беженцев?

Ладонью вытираю покрытый испариной лоб.

— Бля, ну и жара… — произношу достаточно громко, давая понять, чем был вызван неспокойный мой сон.

Хоть наши и в курсе, что я когда-то видел войну, но всё равно это не дело, если смотрящий будет скулить во сне от воспоминаний. Я усаживаюсь и внимательно оглядываю комнату. В мою сторону никто не смотрит, и это меня немного успокаивает. «Может, и не орал я вовсе? — пытаюсь себя успокоить. — Бывает-то по-всякому… Взять Ваську Ломова, так он просто шепчет во сне…»

Косой выжидающе на меня смотрит, и это меня злит. «На хрена прогибался? — припоминаю его команду, после которой в спальне все притихли. — Правильно мамка говорила: услужливый дурак опаснее врага».

Опустив голову чуть ли не до самого пола, я неспешно шнурую старенькие кроссовки. Даю Косому понять, что на его вопрос отвечать не намерен. Не дождавшись ответа, он сообщает:

— Лысый заглядывал…

Я поднимаю голову и встречаюсь с ним взглядом.

— Чё пялишься? — спрашиваю с напускной развязностью.

— Да это я так… — отворачивается он в сторону.

— Сильно орал? — перехожу я на шёпот.

— Да так, средне…

Меня начинает душить злость, и я сжимаю кулаки. Косой испуганно шепчет:

— Сначала просто мычал, потом мамку стал звать. От того и проснулся.

— Наши слышали? — киваю я в сторону картёжников.

— Я ж говорю, ты сразу проснулся… — отвечает он уклончиво, и я понимаю, что получилось паршиво: что же это за смотрящий, который во сне зовёт мамку?

И тут же в голову мне приходит другая мысль: «А может, врёт всё Косой? Наговаривает на меня из вредности? Обиделся за свою мать — теперь мстит… Ну, если так, то хорошо!» Немного приободрившись, решаю не высказывать ему ответную обиду — как ни крути, всё же единственный друг.

— Ладно, братан… — хлопаю его по плечу. — Во сне сопли не считаются!

Встав с койки, громко командую «подъём». Отметив, что многие как-то странно косятся в мою сторону, я сжимаю кулаки и принимаю угрожающую стойку:

— Чё такое? Или кто обделался со страху? Подходи, ща выпишу пилюлю!

В душе-то я понимаю, что косятся на меня не из страха от предстоящей экзекуции, а из-за этих криков во сне, но именно это меня как раз и заводит. «Похоже, всё-таки не соврал Косой…» — вынужден я признать свою неправоту.

Убедившись, что желающих получить зуботычину нет, направляюсь на выход. Остальные послушно топают за мной.

В коридоре на подоконнике, прямо напротив нашей спальни, играет с котёнком Шайба. Завидев меня, она начинает махать руками — требует, чтобы я подошёл. Хотя сейчас и не до сплетен, любопытство заставляет меня подчиниться: уж больно решительно она меня призывает. Приближаюсь к ней с недовольным видом. Наши молчаливой процессией направляются к лестнице. Дождавшись, пока они отойдут подальше, Шайба начинает тараторить:

— Ворону увезли на машине! Вот же повезло! Тебе привет от неё…

От этих слов меня бросает в жар, а в глазах начинает мутиться. Удостоверившись, что её слова произвели на меня должный эффект, Шайба расплывается в улыбке. Её самодовольный вид меня отрезвляет — на смену смятению приходит злость.

— Заткнись! — осаживаю её трескотню, а сам поглядываю в сторону лестницы. — Кому уже растрезвонила?

Вопрос, конечно, дурацкий: у нас такие тайны долго не хранятся. Не огласки я опасаюсь, ничего зазорного с точки зрения детдомовских понятий в случившемся нет. Меня волнует, не с этой ли новостью связано странное поведение наших? Меньше всего хотелось бы выслушивать их мнения на этот счёт, среди которых мне в равной степени были бы неприятны как поздравления завистников, так и сочувствия Косого. Чума в аналогичной ситуации поступил просто: взял, да и завёл себе ещё одну подружку. Он и Кубышку вроде бы не бросил и в то же время сохранил своё лицо. А как мне поступить? Ну, не смогу я на глазах у окружающих как ни в чём не бывало улыбаться Вороне и при этом ходить под ручку с другой девчонкой.

— Шкуре сказала, Косому… — начинает перечислять Шайба, а потом спохватывается. — Тебе велели передать, что завтра денег получишь!

Она смотрит на меня так, словно сообщила о предстоящем усыновлении.

— Кто велел? — не выказываю я никакой радости.

— Сова, Кубышка…

— А чё мне? Пусть Вороне дают!

Шайба делает удивлённое лицо:

— Ну, ты даешь! Мороженого купишь, газировки… Угостишь её…

Ничего не ответив, разворачиваюсь и ухожу. «Охренели?! — сжимаю я кулаки. — Какое мороженое?! Купить меня решили?» Шайба кричит мне вслед:

— С тебя причитается!

«Да пошла ты!» — мысленно отвечаю ей, не переставая думать о случившемся.

Уж сколько раз я представлял себе, как Ворону увозят на шикарной машине, но всё равно дурное известие застаёт меня врасплох. Не думал, что это случится так скоро. Поднимаясь по лестнице, пытаюсь понять, что же теперь делать, но ответа не нахожу: «Послать её куда подальше? Найти другую подружку? Это можно… А чё это даст? Выберешь красивую — достанется чужому дяде… Завести себе страхолюдину? Дело нехитрое… Рогомётов у нас хватает, только на хрена мне такая сдалась?»

Почувствовав, что у меня дрожат руки, я останавливаюсь на лестничной площадке и присаживаюсь на корточки. Достаю из кармана сигарету, закуриваю. «Самое время заниматься Пинчем… — горько усмехаюсь я. — Чё за порядки такие? За какого-то Апельсина должен поганиться, а за свою девчонку слова сказать не могу!» От злости у меня непроизвольно сжимаются кулаки. Делая короткие затяжки, я с сожалением наблюдаю за тем, как быстро тлеет сигарета, приближая момент, когда придётся встать и преодолеть ещё один лестничный марш.

Сверху спускается Косой. Подойдя ко мне, опускает глаза:

— Дай курнуть?

Я протягиваю ему сигарету, опасаясь, чтобы он не заметил мои дрожащие руки. Получается нескладно — окурок падает. Косой поднимает его и произносит виноватым голосом:

— Руки дырявые…

Я молчу. Сделав пару затяжек, он начинает меня успокаивать:

— Фигня это, Шнырь… Все понимают… Вон, даже у Чумы…

— Мне Чума по барабану! — отрезаю я. — В этом деле каждый сам за себя мазу держит!

— Ты чего надумал? — закашливается Косой, услышав, каким тоном я произнёс последнюю фразу.

— Завтра побазарю с Вороной, с Беней — там видно будет…

— Ты, это… Без дураков, ладно? — Косой присаживается рядом и осторожно кладёт мне руку на плечо. — А то назначат другого смотрящего, а оно нам нужно?

Его слова заставляют меня усмехнуться: «Ишь, чего испугался! Неужто, поверил? Не боись, с Беней базарить не стану и с Чумой не стану… Как-нибудь переживу…»

— Так ты идёшь к Лысому? — спрашивает он с надеждой в голосе.

— Угу, — буркаю я и направляюсь к лестнице.

«Надо идти… Неохота, но надо, — оправдываюсь перед самим собой. — Ну и радости с того, если дам Бене предъяву? Набьют рожу, уберут из смотрящих… Вороне чё, легче станет? Апельсин со Шкурой только и ждут, чтобы я облажался… Не-е-е… Я не дурак…»

— Как там Баян? — задаю вопрос, а про себя удивляясь тому, как неестественно звучит мой голос.

— Дрыхнет уже! — радостно сообщает Косой.

В коридоре третьего этажа, столпившись у окна, меня поджидают наши. Дымят, передавая по кругу окурок.

— С ним Лысый уже поработал! — подскакивает ко мне Гвоздь, иллюстрируя слово «поработал» недвусмысленными жестами.

Я киваю головой, представляя, что происходило за запертыми дверями спальни. Червь передаёт мне «бычок»:

— Курни, Шнырь, твоя затяжка последняя…

В тот момент, когда я с осторожностью принимаю куцый окурочек, голос подаёт Шкура:

— Ты, Шнырь, не переживай… Пацаны все на твоей стороне. Тут ничего не поделать… Деньги…

Он тяжело вздыхает, окидывая взглядом стоящих. В ответ мне хочется усмехнуться и дать понять им, что ничего такого не случилось, но в этот момент Апельсин подхватывает тему:

— Ты бы, Шнырь, заплатил Жабе столько, она бы и тебе отдельную палату выделила! Девки все продажные… И Ворона — та ещё проститутка!

Испепелив его взглядом, я до боли стискиваю зубы: «Ну, вот и понятно, на ком я сегодня отыграюсь! Только сначала надо дело сделать… Чтобы потом никто не вякнул, что я хреновый смотрящий». Мне кажется, Апельсин улавливает в моём взгляде угрозу. Во всяком случае, с его физиономии в момент слетает пакостная ухмылка.

— Погнали! — командую я и направляясь к двери.

На условный стук дверь открывает Лысый. Чуть ли не под нос протягивает мне кулак и жалуется:

— Глянь, сюда! Кажись, кость разбил…

С рукой у него и впрямь не всё в порядке: то, что она в крови, не самое страшное — подумаешь, рассёк кожу! Хуже, что ладонь распухла так, будто её накачали воздухом.

— Надо под воду сунуть, — даю Лысому совет, а сам глазами ищу Пинча.

«Ага, вот он… Ох, и ни фига ж себе!» — ужасаюсь от вида его физиономии.

Пинч сидит на полу возле своей койки и тихонечко скулит, размазывая по лицу кровь и слёзы. Один глаз у него заплыл до такой степени, что превратился в узенькую щелочку; кровоточащие губы распухли пострашнее, чем кулак Лысого; вдобавок ему зачем-то изорвали рубаху…

— А ну, приволоки ведро воды! — командует Лысый одному из своих, и тот послушно бросается к двери.

Апельсин приближается к своей жертве и склоняется над ней, что-то внимательно высматривая.

— А, это мы ему боевую наколочку соорудили, — поясняет Лысый. — Родинка на щеке — петушиный знак… Беня научил!

Апельсин начинает куражиться:

— Ну и кто тут пидор? Громко отвечай! Ещё громче!!!

Пинч с трудом шевелит распухшими губами, чем распаляет своего мучителя ещё сильнее. Я отворачиваюсь и встречаюсь глазами с Кысей, который смотрит на меня с такой недвусмысленной ухмылкой, что становится ясно: про Ворону ему всё известно. «Смейся, падлюка! — невольно сжимаю я кулаки. — Пока на твоей улице праздник!»

Пока не вернулся гонец Лысого, Апельсин не имеет права начать экзекуцию — дверь не заперта. В это время он только и может, что куражиться над несчастным Пинчем словами. В тот момент, когда в дверную ручку, наконец, вставляется швабра, я осаживаю не в меру разошедшегося «мстителя»:

— Хорош хлебалом щёлкать! Ты пацан или баба базарная? Нам чё, до утра здесь париться?

Апельсин смотрит на Лысого, явно ожидая от него поддержки. Тот сидит с закрытыми глазами, опустив руку в ведро. Кажется, ему нет никакого дела до происходящего.

— Оглох?! — подступаю я к Апельсину, давая понять, что балаган мне порядком надоел.

Апельсин орёт Пинчу:

— Поворачивайся, падла! Быстро!

Апельсин начинает стягивать штаны, а я отворачиваюсь и подхожу к Лысому. Присев на край его кровати, командую:

— Давай, братва! Кто хочет, помогайте Апельсину, кто не хочет — разрешаю по роже вмазать. Тоже зачтётся…

— А сам-то? — подмигивает мне Лысый.

— Не царское это дело, — бросаю я с наигранным равнодушием.

Меня тошнит от этой процедуры. Да, и не только меня. Со стороны видно, что только Гвоздь и Шкура внимательно следят за происходящим у койки Пинча. Гвоздь — это понятно, он вообще малый без тормозов, а вот Шкура меня удивляет: «Пялится, можно подумать, первый раз голую жопу видит… А сам-то порнушечный журнал уже до дыр протёр… Каждый день его мусолит… Там, что ли, не насмотрелся?»

— А то бы позабавился, — ехидно усмехается Лысый. — Сам-то без бабы сегодня!

— Мне это не нужно! — зло отрезаю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не засветить ему по морде.

— Не кипятись, дурик! Слушай старших, и всё будет чики-чики.

Здоровой рукой Лысый берёт меня за шею и подтягивает к себе поближе. Повернувшись в мою сторону, начинает шептать мне на ухо:

— Кто тебя за язык тянул? Кто? Ты же сам её привёл… Как раз перед твоим приходом Беня базарит: «Директор рынка девку заказал помоложе». Мне и поручили подыскать… Я бы твою Ворону не тронул, что у нас девок мало?

От этих слов мне становится не по себе. Шёпотом спрашиваю:

— А чё же Беня? На хрена он так со мной?

— Дурак ты! — горестно вздыхает Лысый. — Он же к тебе присматривается! Сегодня ты бабой поделился, завтра тебе услугу окажут… Не будешь жлобом, дорастёшь до главного… Чуму вспомни!

— А если буду жлобом?

— Тогда не дорастёшь! — испускает Лысый смешок. — А пока ты просто глупый жлобяра! Сначала сам подставляешь девку, потом волосы на заднице рвёшь.

Возразить на это нечего. Я сижу, опустив голову, и ругаю себя последними словами. Лысый продолжает нравоучения:

— Слыхал? У меня девок пять штук! Думаешь, стану их подставлять? Ещё чего! Но я не жлоб! Попросят — пожалуйста!

И на это мне нечего возразить. Про его подружек у нас любой наслышан. Ворона говорит, к нему Шайба шастает. Девок у него действительно пятеро, и спит он с ними то по очереди, то с двумя, то с тремя, а то и со всеми сразу. Знаю, что его подружек изредка увозят на ночь, потом они возвращаются, а он ведёт себя с ними, как ни в чём не бывало. Раньше я не мог этого понять, и только теперь до меня начинает доходить, что поступать по-другому — себе дороже станет. В детдоме нельзя надеяться, что на твою подружку никто не позарится. Если она не уродина и не дура, рано или поздно её свезут к какому-нибудь «спонсору». Здесь каждый обречён на объедки — что на кухне, что в койке…

К нам подходит Косой и присаживается на корточки. Обращается вполголоса, не понятно к кому:

— У него не получается…

Лысый выдвигает ящик тумбочки и достаёт оттуда отвёртку. Испустив смешок, швыряет её по полу в направлении Пинча:

— Эй, Апельсин! Держи инструмент! Потом с мылом помоешь.

— Она же колется! — ужасается Косой.

— Ну, болван! — заливается смехом Лысый. — Надо ручкой работать! Ручкой!

После этого мне становится настолько тошно, что я не выдерживаю — поднимаюсь и иду к двери. Стоящие в проходе расступаются, освобождая мне дорогу. «Будь, что будет… Плевал я на всех! Ворона там… с боровом… по моей вине, а я тут хрен знает чем занимаюсь…» Из-за спины слышу испуганный голос Косого:

— Шнырь, ты куда?

У самого выхода, облокотившись о дверной косяк, стоит Шкура. Он смотрит на меня с насмешкой, но мне на это тоже наплевать. И только пнув ногой дверь, я наконец-то ужасаюсь тому, на что решился. Меня пробирает страх: «Ох, и влетит же мне завтра!» Пришедшая в голову мысль отрезвляет. Я оборачиваюсь:

— Косой за старшего! Проследи, чтобы всё было по масти. Я пошёл… дожидаться Ворону…

Выйдя, громко хлопаю дверью. Злюсь на самого себя, что и тут подставил девчонку — на сей раз, чтобы оправдать своё бегство. В то же время в глубине души шевелится пакостная и постыдная надежда: «А может, простит меня Беня? Скажу: по Вороне тосковал, вот и не смог досидеть до конца в этой комнате… Беня — не беспредельщик, он меня поймёт…»

У самой лестницы меня ошарашивает неожиданно пришедшая мысль: «Ей же больно, наверное… Она-то мелкая, а этот кабан, небось, два центнера весит!»

Зайдя в спальню, падаю на кровать и, чтобы хоть немного отвлечься, достаю кубик Рубика. Перемешав цвета, приступаю к сборке. Сам при этом думаю о чём угодно, только не о том, как побыстрее решить головоломку: «Апельсин — тварь… И дружок его тоже — скотина… Я бы точно не стал в это дело пачкаться, а Шкура станет! Хитрый, гад… Такой на всё пойдёт, чтобы вытурить меня со смотрящих… А чё бы не вытурить, когда на пути такой олух, как я? Сам же подставляюсь… Сам сдаю им козыри… Сам!»

Кубик не складывается, и меня это злит: «По-хорошему складываю за три минуты, а тут не настроение, а дерьмо… Чё-то надо придумать! Чё-то такое сотворить…» Швырнув кубик в тумбочку, усаживаюсь на кровати и закуриваю. «А хрена тут думать? Надо вызвать Шкуру на драку! Отметелю его до полусмерти, и хана ему, как смотрящему…»

Я уже начинаю потирать руки в предвкушении развязки, как откуда ни возьмись в душу закрадывается сомнение: «А за что его бить? Повода-то нет! Я ж не беспредельщик? Апельсин — другое дело, он мою девчонку обидел… И вообще, сегодня мне со Шкурой не справиться… Чтобы такого победить, нельзя думать ни о чём другом, а у меня все мысли о Вороне… Нет уж, Апельсин так Апельсин… Тут и братва поймёт, и мне будет нетрудно: раз-два и… дело сделано!»

Чтобы разжечь в себе злость, я вспоминаю поведение Апельсина во время наказания Пинча: «Урод! Дешёвое трепло! Из-за него вся эта бодяга заварилась, а он сам же первый и облажался! Прыгал вокруг, ручонками махал, сопли пузырями пускал… Да я бы на месте Пинча подох бы, но не дал над собой издеваться! Конечно, мне этого петуха не жалко, но Апельсин разве лучше? Наверное, петухи для того существуют, чтобы на них всякие гниды сползались…»

Когда я в сотый раз прокручиваю в голове тошнотворную сцену издевательства над Пинчем, распахивается дверь и на пороге появляется Косой. Увидев, что я не сплю, он докладывает:

— Всё нормально, Шнырь. Сделали…

— А где остальные?

— Пошли в душ…

Косой усаживается на свою койку, а я, наоборот, поднимаюсь и начинаю завязывать шнурки.

— Ты куда? — с опаской поглядывает на меня Косой.

— Пошли, братан… Дело есть… Надо Апельсину мозги прочистить.

— За Ворону? — вскакивает с места Косой. — Да он перед тобой извинится!

— Пусть он свои извинения, знаешь, куда засунет?

Не дожидаясь ответа, я направляюсь к двери.

Апельсин сразу догадывается, зачем я пожаловал. Ещё бы не ему не понять: зайдя, я присаживаюсь на корточки и начинаю демонстративно его разглядывать. Знаю, это очень эффективный приём, когда необходимо поиграть на нервах. Апельсин то и дело бросает на меня опасливые взгляды, но я молчу. Жду, пока он оденется. Наши давно уже поняли, что за этим последует, поэтому одеваются молча, в мою сторону не смотрят.

Первым не выдерживает Шкура:

— Может, не надо? Апельсин всё сделал, как полагается… Пацаны тоже… Никто не сачковал, тебя не подвели… Чего ещё?

Я усмехаюсь:

— Про Пинча завтра расскажешь. Только не в столовке, а то стошнит… А за Ворону он сейчас ответит.

Апельсин с надеждой смотрит на Шкуру, но подмоги не просит. По детдомовским понятиям каждый сам должен отвечать за свои слова. Можно, конечно, извиниться, но я имею полное право и не принять его извинения…

Для меня очевидно: Апельсин просчитался. Не сомневаюсь, он надеялся, что расправа над Пинчем всё спишет и что, в крайнем случае, за него вступится новоявленный дружок, но я уверен, что этого не случится. Не дурак же Шкура? Должен понимать, что стоит ему только вмешаться, я могу преподнести это Чуме как нападение на смотрящего. Поэтому единственное, на что Шкура может пойти, это — увещевания. Апельсин же до сих пор надеется, что между ним и мной встрянет защитник. Что поделать? У парня вообще с головой нелады. Сказываются конопля и та гадость, которую он нюхает, выискивая чёрт знает где.

Не выдержав моего взгляда, Апельсин начинает оправдываться:

— Чего я такого сказал? Любой знает, что за это платят деньги…

Я его перебиваю:

— Любой?! А я вот не знаю… Ты чё, видел?

Апельсин что-то мямлит в ответ, но я его не слушаю. Обращаюсь по очереди к присутствующим:

— Ты видел, Косой?

Тот изображает крайнее удивление и отрицательно качает головой:

— Не-е-е…

— А ты, Гвоздь?

— Не видел…

— Червь?

— Не-а…

— Максимка?

Негритёнок расплывается в белозубой улыбке и отрицательно мотает головой.

— А, может, ты видел? — подмигиваю я Шкуре.

В ответ он, конечно же, открещивается от такого предположения. После этого я вновь впиваюсь ненавидящим взглядом в Апельсина:

— Значит, ты у нас важный свидетель… Видел, как спонсоры платят деньги за девок. Давай, колись: кому платят? Сколько?

Апельсин испуганно пожимает плечами:

— Жабе платят, кому ещё?

— Ах, Жабе! — потираю я руки. — И ты это видел?

— Не видел. Все и так про это знают, — выдаёт Апельсин очередную глупость.

— Все говорят, что не знают! — отрезаю я. — Так же, братва?

Наши дружно кивают головами, поскольку давно уже поняли, что за такие признания можно дорого заплатить.

— Значит, так… — начинаю объявлять свой приговор с металлическими нотками в голосе. — Получается, ты нагадил на наших девчонок, на директрису… С меня за это спросят!

И уже с оттенком сожаления я заканчиваю:

— Не уследил смотрящий… Но хорошо, вовремя заметил, пока ты не растрепал про эти пакости кому-нибудь на стороне. Придётся тебя немного проучить…

В глубине души я ликую. Роковая ошибка Апельсина напрочь исключает участие в его судьбе Шкуры. Кто же станет «подписываться» за дурака, который запросто выбалтывает тайны детдома? Как говорит в таких случаях Беня, это дело не пацанское, а политическое…

И действительно, как только я умолкаю, Шкура сразу же отходит в зеркалу и начинает причёсываться. Я воспринимаю это как сигнал к началу драки…

Избиение заканчивается тем, что присутствующие оттаскивают меня от лежащего на полу Апельсина, у которого уже не осталось сил защищаться от моих безжалостных и болезненных ударов. Тяжело дыша и не особо сопротивляясь, я с ненавистью смотрю на неподвижное окровавленное тело.

— Не боись, братва, больше не трону… — освобождаюсь я от цепких рук, а про себя с удовлетворением отмечаю, что выглядит мой враг намного хуже Пинча.

Шкура бросается к Апельсину, долго колдует над ним, пока я застирываю испачканную кровью рубаху, затем испуганно произносит:

— Он глаза не открывает… Не пойму, мёртвый, что ли?

— Иди, Баяна буди, — приказываю Косому, и он мигом исчезает.

— А ты Чуму найди, — поворачиваю голову в сторону Шкуры.

К приходу фельдшера Апельсин понемногу приходит в себя. Сначала он открывает глаза и пытается понять, что с ним случилось, затем усаживается на кафельном полу и начинает мотать головой, мыча при этом от боли. Именно в таком виде его и застаёт Баян.

Чума приходит в санчасть гораздо позже: Шкуре пришлось дожидаться, когда у того завершится свидание с молодой подружкой. Выслушав мои объяснения, главный смотрящий хмуро цедит:

— Помрёт — попадёшь на малолетку, дурень…

— А чё, дело-то было политическое! — напоминаю ему Бенину присказку.

Чума крутит пальцем у виска, затем кивает в сторону Шкуры:

— Этот поумнее тебя будет…

Эти слова действуют на меня как удар током: «Ни хрена себе! Я же ещё и виноват! Старался, Жабу выгораживал, девчонку свою защищал… Ну, Шкура! Ну, гад! И тут меня облапошил! Наверняка потому и не стал заступаться за Апельсина — почуял, чем дело кончится… Представляю, чё он про Пинча выдал… Вполне мог сказать, что я чуть ли не защищал его, сам смылся, а пацанов оставил… Надо было Косого посылать к Чуме… Эх, дурак я, дурак… Не подумал… Решил, у новенького язык подвешенный, сумеет рассказать спокойно, без паники… И вообще надо было Шкуру мочить, а я, дурак, Апельсина уделал…»

Из дверей санчасти выходит Баян:

— Вы, расходитесь. Я скорую вызвал… Врачи наверняка сообщат в милицию. Попробуем соврать, что это хулиганьё на улице.

— Жить будет? — угрюмо интересуется Чума, а сам косится в мою сторону.

— Будет, будет! — крестится Баян. — Сотрясение мозга у него.

— Да у него и мозгов-то нет, Петрович! — усмехаюсь я, обрадовавшись, что ничего страшного нет.

Баян отвешивает мне подзатыльник:

— А ну, марш в постель!

На лестнице Чума приказывает Шкуре, чтобы тот поднялся к нему в спальню. В голове у меня мелькает: «Будет заговор… Точняк, будет… Ну, и хрен с ним! Залечу кулаки и уделаю Шкуру пострашнее, чем Апельсина. Поглядим, кого после этого назначат смотрящим… Лишь бы Баян договорился с ментами…»

В спальне я снимаю с гвоздика гитару и вместе с ней падаю койку. Прикрыв глаза, перебираю струны, а сам при этом размышляю: «Чё бы такое слабать? Надо жалостливое, чтобы братва сопли пустила… Пусть знают, как мне хреново… После такой драки могут подумать, что у них не смотрящий, а собака… А я нормальный… Просто у меня девчонку увели…»

— Слушайте, пацаны, колыбельную, — обращаюсь ко всем, подстраивая гитару.

Жалостливых песен я знаю много, но к ситуации подходит только одна. Проиграв вступление, начинаю петь подчёркнуто тоскливо и заунывно:

А ты опять сегодня не пpишла,
А я так ждал надеялся и веpил,
Что зазвонят опять колокола,
И ты войдёшь в pаспахнутые двеpи…

Посреди песни в спальню заходит Шкура. Он усаживается на свою койку и начинает что-то вертеть в руках. Что именно, мне не видно. Как только я допеваю, он с гордостью сообщает:

— А мне шашки Чума вернул!

Привстав, он демонстрирует всем чёрный коробок — тот самый, что я отобрал у него в день знакомства.

— Ну, и засунь себе их… — шёпотом комментирует Косой.

— Гаси свет, чудо! — пренебрежительно бросаю я безмерно радостному Шкуре. — Смотрящий спать хочет…

Закрыв глаза, я мысленно возвращаюсь к только что случившейся драке. Вообще-то совладать с Апельсином не так уж и просто. Малый он неслабый и удар держит неплохо. Его тактика всем известна: набычится, станет в защитную стойку — попробуй пробей! Физиономию прикрывает кулаками, чуть что, норовит перейти в контратаку. И ногами его особо не достанешь: уж больно вертлявый. В такой защите может держаться довольно долго, выжидая удобный момент. Стоит сопернику расслабиться, Апельсин мгновенно делает выпад: бьёт прямым, вкладывая в удар всю свою силу. Пропустишь — считай, бой закончен. Он тут же выдаёт серию боковых ударов, после которой не встанешь.

Отправляя его в нокаут в день своего прибытия в детдом, Шкура сработал на чистой внезапности. Не ожидал Апельсин от него такой наглости. Ну, и удар, конечно, у боксёра, должно быть, поставлен неплохо. А если бы они сошлись в драке? Чёрт его знает, чем бы оно закончилось…

В отличие от Шкуры, против Апельсина я действовал не внезапностью, а измором. Довольно долго бой шёл с переменным успехом. То он меня достанет, то я его. Но я-то знал, что Апельсин рано или поздно начнёт уставать: выносливость-то у него ни к чёрту… Так оно и случилось: как только я уловил его кашель и сипящее дыханье, немедленно взвинтил темп. Замордовав соперника своей активностью, начал откровенно над ним издеваться. В ход пошли комментарии: «Бобик сдох… Гляньте, чё я с ним сделаю… Ну, чучело! Учись, Шкура! Тут не бокс, а драка…» Это и вывело Апельсина из равновесия. Позабыв о защите, он зарычал и бросился в атаку, но из-за усталости не сумел вовремя закрыться от моего бокового — я попал ему в висок. Апельсин упал, ударом ноги я заставил его скрючиться… Потом прыгнул на него сверху и начал беспорядочно молотить кулаками, пока меня не оттащили…

Мысли об этой драке напрочь лишают меня сна… Приходится достать сигаретку и закурить. Сделав пару затяжек, начинаю корить себя за малодушие: «Надо было со Шкурой махаться… Чё мне этот Апельсин? Я бы и Шкуру уделал… Проку-то с его бокса! Прыгают, дурачки, на ринге, как вши на сковородке. Ногами у них нельзя, по яйцам нельзя, драться умеют только в перчатках… Да у меня реальных драк было в сто раз больше, чем у него тренировок! И каких драк!»

Я начинаю перебирать в памяти наиболее запомнившиеся свои поединки — те, когда на кон было поставлено всё… И мои воспоминания невольно замыкаются на одной давней истории, приключившейся неподалёку от Макеевки — в тот год, когда мы с матерью беженцами прибыли на Украину…

Сойдя с электрички, мы оказываемся на высокой платформе. Мать тащит меня за руку в крохотное станционное здание. Ей нужно купить бутылку вина и сигареты. Я не возражаю — пусть пьёт. Покупая вино, она всегда берёт для меня конфету «Гулливер».

Сегодня удачный день. Мало того что в электричке нам надавали кучу мелочи, ещё и отсыпали полведра картошки. Мать знает, в каких электричках выгоднее всего побираться — конечно, в дачных. Особенно в конце лета, когда народ тащит со своих участков урожай.

Отсчитывая деньги продавщице, мать косится на двух милиционеров. Один из них кивает в нашу сторону и говорит о чём-то с усмешкой. Нас они не трогают: примелькались им ещё с начала лета.

Печёная картошка — это здорово! А у матери и сала шматок припрятан, я-то знаю! Второй день она носит его завязанным в платке и держит в кармане. Сама до него не дотрагивается — даёт мне по кусочку. Конечно, она не будет его есть, ведь купила-то вместо бутылки — понимает, что как только оно закончится, придётся покупать новое. Значит, в этот день она рискует остаться без выпивки.

Когда мы подходим к краю платформы, мать показывает мне на противоположную сторону путей:

— Туда лучше не ходить. Видишь, табор? Ну их к лешему, этих кибиточников!

Сойдя с платформы, мы спускаемся в овражек. Мать торопит меня:

— Быстрее, сынок! Видишь, тучи какие? Поедим, и тикать надо… Как бы в грозу не попасть!

Я всматриваюсь в мрачные тучи, надвигающиеся со стороны железнодорожной насыпи. Всполохи молний на фоне чёрных грозовых туч и впрямь не предвещают ничего хорошего. С другой стороны, картошки-то хочется! Перед этим полустанком, уткнувшись в окно тамбура, я противно канючил: «Ха-чу печёной кар-то-шечки! Мам, ну давай спе-чём!» Пришлось выходить, не доехав до города…

Костёр разводим под насыпью, совсем недалеко от платформы. Мать говорит: «Чтобы укрыться в случае дождя». Как-то раз мы с ней уже пережидали дождь прямо под платформой — даже нитки не намокло… Дело, можно сказать, привычное… Лишь бы картошка испеклась, а с ней-то, поди, веселее будет!

…Прихлёбывая из горлышка «Портвейн», мать безучастно наблюдает за тем, как я счищаю с картошки подгорелую чёрную корочку. Увлеченные каждый своим делом, мы не сразу замечаем, как по тропинке с насыпи спускается цыган. И только когда он оказывается совсем близко, мы одновременно поднимаем головы.

Почуяв недоброе, я кладу неочищенную картошку на траву и начинаю рассматривать незваного гостя. На нём рваные штаны чуть ниже колена, пёстрая рубаха навыпуск и сдвинутая набекрень фуражка. Физиономия неприятная: волосы всколоченные, борода лопатой, нос крючком. Приближаясь, он не спускает с нас глаз. Краем глаза вижу: мать ставит бутылку на землю и начинает озираться. Я оглядываюсь в сторону платформы. На ней — ни души.

Подойдя к костру, цыган хватает меня за шиворот и рывком ставит на ноги. Матери он объявляет по-украински:

— Щеняти забираю!

От ужаса я закатываю истерику. Пытаюсь вырваться, но он держит меня крепко. Понимая, что сейчас может случиться непоправимое, я ору, что есть силы. Ору не столько в надежде, что кто-нибудь услышит, сколько от страха. Опрокинув бутылку, мать неуклюже поднимается с места. Будто издалека до меня доносится её голос:

— Сдурел, цыган? Это мой сын!

— Брешешь! — выкрикивает он и ещё больнее затягивает ворот моей рубашки. — Документи?

— Сгорели документы! Да ты сам у него спроси! — в отчаянии мать пытается призвать меня в свидетели, но цыган не желает слушать мои подтверждения:

— Тепер це — мий син. Навищо вин тоби? Усе ривно проп’єш!

Он тащит меня к насыпи, я пытаюсь вырваться, но тщетно. На помощь приходит мать. С поразительной для её состояния ловкостью она в два счёта настигает цыгана и повисает на нём, вцепившись ногтями в его рубаху. Трещит ткань, злодей исторгает звериный вопль и отпускает меня. Завязывается драка. Нетрезвая женщина не в состоянии оказать ему серьёзного сопротивления. Он бьёт её жестоко и хладнокровно: по лицу, в грудь, в живот. Я пытаюсь ей помочь, но всякий раз он без труда отшвыривает меня в сторону. После очередного удара мать падает. Я хочу уцепиться за неё руками, но не успеваю. Цыган хватает меня за шиворот и волоком тащит к насыпи. Изловчившись, я изо всех сил кусаю его в руку, отчего он взвизгивает от боли и со злостью наносит мне удар коленом в грудь. Делает он это неожиданно и очень сильно. У меня перехватывает дыхание, и я падаю, согнувшись от боли. Пока цыган наматывает на руку ворот моей рубашки, мать хватает бутылку и разбивает её об камень. Она поднимается и, покачиваясь, приближается к цыгану, угрожая ему острыми краями битого стекла. Такой я не видел её даже в тот день, когда мы бежали из объятого пламенем посёлка — её давно немытые волосы развиваются на ветру, по лицу течёт кровь, а в глазах застыло безумие. Приближаясь, она страшным голосом выкрикивает цыгану:

— А ну, отпусти его! Убью, тварь!

— Виддай щеняти! — усмехается цыган достаёт из кармана нож. — Вин пиде з мною!

Он отшвыривает меня пинком и щелчком выбрасывает лезвие. Не сводя с него глаз, мать кричит мне:

— Беги, сынок! Беги!

Но у меня и в мыслях нет оставлять её один на один с этим уродом. Я поднимаю с земли камень и запускаю цыгану в спину. Жаль, удар получается не очень сильным… Выругавшись, цыган пытается достать меня ножом. В этот момент на него бросается мать, и он вынужден вновь переключиться на неё. Не мешкая, я запускаю в него второй булыжник. Понимая, что рано или поздно цыган пырнёт кого-нибудь из нас, мать снова призывает меня к бегству. Бросив на неё взгляд, вижу: она устала и задыхается, её лицо стало бледным и осунувшимся, а «розочка» в руках уже нацелена не на врага, а смотрит в землю. Да и призывы её ко мне звучат уже не так громко и напористо… И всё равно я упорно не желаю бросать её одну. Решаю: коль она устала, надо мне быть пошустрее. Пусть попробует достать!

Когда силы окончательно оставляют мать, и она оседает наземь, со стороны платформы доносится трель милицейского свистка. Я поднимаю голову и вижу, что вдоль железнодорожного полотна бегут двое милиционеров — тех самых, что дежурили на станции. Цыган швыряет в кусты нож и бросается вдоль насыпи. Милиционеры устремляются за ним…

Начинает накрапывать дождь. Не выпуская из рук битую бутылку, мать прижимает меня к себе. Она плачет, и я реву. Продолжается это довольно долго, и только когда дождь перерастает в ливень, мы собираем свои пожитки и уходим на станцию…