В Одессу мы прибыли далеко за полночь, хотя езды всего-то было два часа. Состав специально придерживали на полустанках, чтобы армия беженцев выплеснулась на улицы, когда город спит. Подвыпивший карлик громко объяснял в тамбуре: «Нѐхер мозолить глаза отдыхающим!»

Нас высадили не на центральном вокзале, а на товарной станции, да ещё под пристальным контролем милиции. Стражей порядка собралось не меньше, чем прибывших, и им не составило труда за полчаса очистить близлежащие кварталы. Мама опасалась паспортного контроля, но записка есаула и здесь нас выручила.

Усатый лейтенант долго её изучал, вертел так и этак, задавал вопросы. Мама обрушила на него поток слов: «Муж погиб, дом разрушен… лучший учитель, завуч школы, доска почёта… паспорт сделают через неделю… надо деток устроить в безопасности… родня пригласила… адресок в справке указан… паспорт подвезу… пару дней перекантоваться…»

Лейтенант занёс наши данные в журнал и процедил сквозь зубы: «В недельный срок стать на учёт, при себе иметь паспорт и свидетельства на детей, любое правонарушение – депортация». Он окинул Вовку суровым взглядом и тот поспешно спрятал за спиной татуированные руки. Мама погладила меня по голове и вкрадчиво произнесла: «Моя гордость, скрипач-виртуоз. Поступит в консерваторию…», но лейтенант уже манил пальцем следующих…

Через минуту мы вышли в город, и мама вздохнула с облегчением.

Вовка уважительно пробасил: «Ну, ты артистка, ма!»

Оставив его слова без внимания, она протянула мне ладонь: «Пальцы трясутся – уму непостижимо!» Я повис у неё на руке, прошептав: «Наконец, мы в Одессе!»

 

Мама чувствовала себя неважно, но стоило нам где-нибудь присесть, из темноты как назло вырастали патрульные и требовали «не рассиживаться». Мы не спорили – покорно поднимались и брели дальше.

Мама панически боялась конфликтов с милицией, которые непременно привели бы к аресту и высылке. Мы хотели уйти подальше от станции, забиться в какой-нибудь закуток, где можно спокойно дождаться утра.

Вскоре отыскалось укромное местечко в окрестности вокзала – на скамейке автобусной остановки. Дул прохладный ветер, но после духоты вагона я был не прочь немного помёрзнуть.

Мы с мамой примостились на лавочке, а Вовке места не досталось. Он присел у столба метрах в десяти и уже через секунду уткнулся подбородком в грудь.

Продрогнув, я прижался к маме, но она отстранилась. Шёпотом произнесла: «От меня отвратительно пахнет. Уму непостижимо! Сама себе омерзительна». Я принюхался. Действительно, она впитала в себя все запахи вагона. Впрочем, и от меня несло не лучше.

Громов спал на удивление чутко. Когда мама поднялась размять затекшую спину, он вскинулся: «Уже идём?»

Конечно, я ему завидовал! Способность дрыхнуть на холоде, да ещё в сидячем положении, и нам пришлась бы весьма кстати. Но, увы, люди благородного происхождения, как объяснила мама, нуждаются в элементарном комфорте.

«А всякое быдло, — она кивнула в сторону Громова, — может спать даже в помойке».

Я прыснул, и Вовка тут же заёрзал. Мама метнула в его сторону недовольный взгляд: «Прямо, как часовой!»

Всё так же с оглядкой она прошептала: «Надо от него избавиться. Не делить же деньги на троих?»

«Разве ты не отдала их коменданту?» — изумился я.

«Нет, конечно, — улыбнулась мама. — Ещё чего!»

«Но справка стоит денег…»

Мама погладила меня по голове: «Ты же слышал: есаул – сослуживец отца».

«Я думал…» — пролепетал я и осёкся, испуганно уставившись на маму. Не мог же я признаться, что подслушал разговор в тамбуре? А до моих ушей тогда чётко донеслось – комендант нам сделал справочку не за спасибо.

«Думай о чём-нибудь хорошем, — сказала мама, — денежные заботы оставь мне».

Некоторое время мы молча ёрзали по жёсткой скамье. Заснуть не получалось. Я спросил – как будем избавляться от Громова? На мой взгляд, его следовало прогнать. На худой конец, можно культурно объяснить – в кугутской компании мы больше не нуждаемся. Я зажмурил глаза, представив Вовкину обескураженную физиономию, но мама предложила другое решение.

Она задумала избавиться от Вовки хитростью. Ей не хотелось портить настроение конфликтом, вдобавок, она опасалась, как бы он в отместку не настрочил донос о получении справки «по знакомству». За такие дела её вполне могли арестовать. Если же мы расстанемся как бы невзначай, ему и обижаться не за что.

 

Ближе к утру стал накрапывать дождик, и Вовка перебрался под навес. Хоть и быдло, — усмехнулся я, — а дождика боится.

Мама пожаловалась: «Вторую ночь в таких условиях я не вынесу. Уму непостижимо!»

Вовка небрежно бросил: «Прорвёмся, со мной не пропадёшь…»

«Легко сказать, — вздохнула мама, — а у меня ребёнок на руках, и ни копеечки в кармане».

«На “Привозе”, — ответил Вовка, — легко надыбать адресок недорогой ночлежки. Пару раз когда-то останавливался – не “Интурист”, конечно, но на крайняк сгодится».

«Недорогая нам не подойдёт, — сказала мама. — Нужна совсем бесплатная».

Вовка расплылся в самодовольной улыбке: «Ма, не кипишѝсь. Сказал же, со мной не пропадёшь!»

Он поправил повязку на голове и вывернул на лавочку содержимое карманов. В складках грязного носового платка обнаружил окурок и радостно потёр ладони: «Оба-на! А я думал, не осталось!»

Нашлось угощение и для нас – пара леденцов, пропахших табаком, но мы и этому обрадовались так, что даже не сумели скрыть свою радость.

Покуривая, Вовка предложил план действий. На «Привозе» у него остались старые знакомые. Прежде с ними всё строилось на доверии, а он никогда их не подводил. Дадут взаймы, после он отработает. Ему трудиться – не привыкать. Грузчики на базаре всегда нужны, и за прилавком он может подменить. На оплату ночлежки хватит, и даже на еду останется, а дальше видно будет.

Мама протараторила в ответ: «Как замечательно! Ну, просто чудесно. Что бы мы без Володи делали?»

С рассветом дождь прекратился, и он предложил отправиться на «Привоз», который открывался в шесть утра.

«Заодно и поха̀ваем, — сказал он, — добрые люди не дадут подохнуть с голодухи».

Мама упавшим голосом взмолилась: «Сходи, Володя, сам, у меня такая мигрень, наверное, давление… В глазах круги, уму непостижимо…»

Вовка дёрнул меня за рукав и предложил составить ему компанию, пообещав в награду шоколадный батончик и колу, но мама попросила: «Пусть останется, вдруг «скорую» придётся вызывать».

Нехотя я подчинился, хотя в моём воображении уже маячили обещанные кола и шоколад.

Едва Вовка скрылся за углом, мама потащила меня прочь. И тут я понял – сработал её план избавления от Громова. Конечно, я радовался, но колы с шоколадом мне всё же сильно не хватало…

 

Мы отправились на пляж – мама решила помыться. Она сказала: «Не идти же в таком виде в квартирное бюро?»

Ларьки, в которых за небольшую плату предлагали адреса квартир, находились как раз на пляже. Мама решила снять недорогое, но приличное жильё, а поскольку везде «встречают по одёжке», она решила для начала привести себя в порядок. Я восхитился, насколько у неё было всё продумано!

«Ты деньги не потеряла?» — спросил я с опаской.

Она похлопала себя по тому месту, где находился потайной карман: «Триста долларов! Нам до осени хватит».

 

Я с нетерпением ждал встречи с морем, и ожидание меня не обмануло. Когда моим глазам открылась необъятная морская ширь, мама торжественно объявила: «Пляж Ланжерон!»

Звучало красиво и волнительно. Я шёпотом повторил: «Лан-же-рон!»

Солнце уже основательно припекало, и мне не терпелось окунуться. Мама присела на песок, а я бросился к воде. Она оказалась прохладной, но меня это нисколько не смутило. Я плескался довольно долго, а мама тщетно пыталась загнать меня на берег.

Наконец, с дрожащими губами и весь в гусиной коже, я выскочил на песок. Пока я купался, пляж заполнился отдыхающими. Недалеко от нашего места на огромной цветастой подстилке восседала безобразно толстая тётка. С выпученными глазами она надувала резинового дельфина. Перед ней на клеёнке красовались кушанья, от вида которых я застыл на месте. Распластанный «цыплёнок табака» и отварной картофель с укропом источали такой восхитительный аромат, что у меня невольно закружилась голова.

Перехватив мой взгляд, тётка зажала пальцами надувной клапан и с недовольным видом отстранилась от дельфина. Я понимал – неприлично разглядывать чужую еду, но ничего поделать с собой не мог.

Молчание продолжалось недолго – хозяйка еды недовольно буркнула: «Ты шо тут, стеклянный?»

Не сводя глаз с жареной курицы, я стороной обошёл подстилку.

«Бо́ра! — обратилась тётка к кому-то за моей спиной. — Немэдленно выходи сюда, а то вырастут такие же сопли, как у этого бэздомного мальчика в семэйных трусах!»

Я обернулся: по пояс в воде стоял такой же толстый, как и его мамаша, мальчишка лет шести, с девчачьей панамой на голове.

«Я ещё не по пописял!» — ответил он капризным голосом.

В ответ тётка возмутилась: «В другой раз сообщи всей Одэссе, когда мама пошлёт тебя какать!»

Я не знал куда деваться – казалось, все смотрят только на меня. Особенно, мальчишки, разодетые кто в плавки, кто – в цветастые шорты. На пляже у Днестра на мои трусы и внимания бы не обратили, на курорте же, как оказалось, бездомных узнавали по нижнему белью…

 

Мама велела мне греться на солнце, а сама ушла в душевую – мыться и стирать замызганные вещи. Мне она оставила заветный кошелёк с деньгами, обёрнутый в целлофан и наглухо застёгнутый тремя булавками. Вокруг душевой вертелось много народу, и она опасалась, что во время стирки на наше богатство кто-нибудь позарится. По маминому указанию я уселся на него верхом и замер в ожидании, стараясь не смотреть на пиршество соседей.

Неподалёку двое мальчишек увлечённо играли в карты. Один из них – лысый с болячками на голове, примерно моих лет, другой чуть младше, лохматый и чумазый, как трубочист. Оба – в семейных трусах.

Я про себя отметил – тоже бездомные! – и удовлетворённо ухмыльнулся. Картёжники не производили впечатления счастливчиков, которых ожидает квартирное бюро.

Лысый поймал мой взгляд и поманил меня к себе: «Иди, в буру перекинемся!»

Я покачал головой: «Мне мама не разрешает».

Чумазый показал мне язык и скорчил рожу, обнажив редкие коричневые зубы. Лысый уверенно произнёс: «Беженцы!», а чумазый прошепелявил: «Ш Приднештровья…»

Я отвернулся и стал играть сам с собой в крестики-нолики, рисуя пальцем на песке. А на подстилке тем временем приступили к завтраку…

Чтобы не сойти с ума от чавканья соседей, я уставился на душевую кабину. Мамина медлительность выводила меня из себя. Но ещё больше я сердился из-за того, что она не догадалась перед стиркой принести мне хотя бы пирожок. Обещала вернуться через «минуточку», а застряла на целую вечность!

Неожиданно меня окликнула толстая тётка: «А ну, поди сюда, бездомный мальчик! Чего-то дам…»

Я оглянулся. Она манила меня пирожком и конфетой «Гулливер», вкус которого я уже и не помнил.

Слегка привстав, я ладонями нагрёб песка под зад, а затем поднялся и ногой соорудил холмик – отметину, где спрятан клад.

Тётка протянула мне пирожок, конфету и бумажный стаканчик с газировкой.

«С Молдавии, — объяснила она своему упитанному сыночку. — У них на лбу написано, откудова!»

Мальчишка важно кивнул и промычал с набитым ртом: «Угу».

«Ступай, — махнула тётка рукой. — Не мозоль глаза».

Я поблагодарил и вернулся на место, где к моему великому ужасу увидел разворошённый холмик. Набив еды за обе щеки, я потыкал песок ногой, но ничего не обнаружил. Весь в слезах, я глотал угощение, не разжёвывая, давился водой и продолжал рыть ногами в том месте, где оставил наше сокровище. Закончив с едой, которую так и не распробовал, я упал на колени и погрузил руки в песок. Увы, единственное, что я нашёл – колечко из плетёной разноцветной проволоки…

Окончательно потеряв надежду, я разревелся на весь пляж. Тётка покрутила пальцем у виска: «Малохольный какой-то!»

Её сынок предположил: «Наверно, мать потерял».

Казалось, на меня смотрит весь пляж, но никто из них, конечно же, не ведал, какая приключилась беда. Краем глаза я отметил – мальчишки-картёжники куда-то испарились, и в тот же момент до меня дошло – они-то и поживились нашими деньгами! От страшной догадки мне стало ещё горше…

Вскоре прибежала мама. Узнав о случившемся, она опустилась рядом на колени и заголосила, как простая кугутка из затрапезной бендерской дворни…

 

 

* * *

 

На выходе с пляжа мама увидела свободную скамейку в тени и поволокла меня к ней. Слёзы в три ручья катились у меня из глаз. Я плакал не от обиды, а от боли – мама сжимала мою ладонь с такой же силой, как в тот день, когда мы бежали от пьяной казачни в Бендерах.

«Ты натуральный идиот! — отпустила она мне лёгкий подзатыльник, когда мы уселись. — Остались без копейки, уму непостижимо!»

Я захныкал по новой: «Сама виновата, надо было кошелёк передать незаметно…»

«Сказано было – не вставать!» — перебила мама.

«Мальчишки следили за нами! — ответил я и с вызовом добавил: — Выблядки!»

Я думал, мама шлёпнет мне по губам, но она покачала головой и со всей язвительностью произнесла: «Нет, Сергей. Выблядок – это ты!»

Я горько разрыдался, а мама мне вторила. Утирая слёзы, она приговаривала: «Хоть в пѐтлю лезь! Ни единой копеечки. Таким трудом досталось! Уму непостижимо!»

Когда слёзы у неё иссякли, я предложил: «Пошли в милицию, я их запомнил…»

Мама перебила: «Три раза ха-ха! Спросят, где остановились, а справка есаула осталась в кошельке. Поймут: мы – бездомные и выдворят в два счёта!»

Я бросился ей на грудь, и мы заныли в унисон…

 

«Шо за дела?» — заставил нас вздрогнуть Вовкин голос.

Он стоял перед нами, прихлёбывая из бутылочки пепси-колу.

Впервые в жизни я обрадовался его появлению, но, разумеется, не подал виду.

Вовка протянул мне бутылку: «Держи!»

Я жадно припал к горлышку, а мама пустилась в объяснения: «Такой кошмар – украли справку от есаула. И Колины наградные листы. Самое дорогое! Последняя ниточка…»

Она сдавила мою руку, чтобы я не брякнул лишнего, но при первых же её словах я и сам понял – лучшего объяснения не придумать.

Вовка сделал удивлённое лицо: «Только и делов? Да, восстановят! В военкомате есть картотека…»

Он посетовал, что мы его не дождались, но особой обиды не выказал. Лишь заметил – с ним бы у нас ничего не пропало. Затем он сел перед нами на корточки и рассказал о своих похождениях. Его голос подействовал на нас успокаивающе, и вслед за мной мама тоже перестала трястись.

Вовка сообразил, где нас искать, припомнив мамины жалобы на дурной вагонный запах. Поскольку мы без копейки денег – решил он – помыться можно только в море. Пришлось ему отшагать три километра вдоль берега.

Поправив на голове повязку, он покосился на маму: «Сказала бы сразу – встречаемся на Ланжероне. Шёл бы по тенёчку. Теперь башка трещит! Докторша предупреждала – не жариться на солнце…»

Мама сухо извинилась, а он и бровью не повёл, приняв её слова как должное.

«На базаре угостили пепси, — кивнул он на пустую бутылку. — Пока гулял, нагрелось, как моча! Пришлось открыть, а то бы закипело…»

Мама горестно вздохнула: «Лучше бы хлебом угостили, воду можно и в фонтанчике попить».

Вовка достал из кармана две десятидолларовых купюры: «А это видали? Будет и хлеб, и колбаса с сыром!»

Следом он выудил клочок бумаги: «А вот и адресок – гостиница “Атлантика”!»

Глядя на деньги, мама всхлипнула: «Представляешь, мы со вчерашнего дня не ели, уму непостижимо!»

Вместо того чтобы нам посочувствовать, он хвастливо произнёс: «Не боись, со мной не пропадёшь. Завтра иду разгружать фуру с картошкой. За неделю отработаю, а там видно будет…»

Я взял у него бумажку и по слогам прочитал, с трудом разбирая корявый почерк: «Большая Арнаутская, двор со стороны Канатной. Подвал, спросить тётю Софу».

Мама всхлипнула: «Не знаю, как тебя благодарить…»

«Да, ла-а-адно! — махнул он рукой, поднимаясь. — Купим поха̀вать, устроимся, всё будет в ажуре…»

 

 

* * *

 

По пути мама забеспокоилась – приличное ли заведение у тёти Софы? В ответ Вовка хвастливо заметил: «Я плохое место не выберу», а затем пустился в разглагольствования: «Ночлежка годная, а Софа – баба шо надо. Пускает всех – больных и убогих, с детя̀ми и без доку̀ментов. Только гро̀ши плати и всё будет ништя̀к…»

Мама была так обеспокоена предстоящим заселением, что даже не обратила внимания на его жаргон.

Из разговора я понял: места, где принимали без документов, в Одессе можно пересчитать по пальцам. А с детьми так и вовсе брала только Софа.

В итоге мама со вздохом заключила: «Ты прав, Володя… Выбирать не приходится…»

На Большой Арнаутской первый же встречный подсказал, где находится наша ночлежка. По его словам, тётя Софа находилась «на посту» – у входа торговала семечками.

«Низкий поклон Софье Марковне, — добавил он, меряя нас взглядом. — Святая женщина! Шо б вы без неё делали, босяки Приднестровские!»

Я поморщился. Казалось, у нас на лбу было написано: прибыли из кугутской столицы в город высокой культуры.

Зычный голос: «Семачки! Семачки! Покупаем семачки!» разносился на всю округу. Мы ускорили шаг и за поворотом увидели обрюзгшую толстую бабку, с морщинистым, кирпичного цвета лицом.

Сидя на приступке у водосточной трубы, тётя Софа лузгала семечки. Она черпала их из алюминиевого тазика, стоявшего перед ней на табурете. Выплюнув шелуху, она тянулась за очередной жменей и оглашала улицу призывами.

«Тёть-Соф, — деловито начал Вовка, — мы до вас от Павлика с “Привоза”».

«Это, шо джипсами торгует?» — смерила его хозяйка взглядом.

«Не-е-е, табаком и жвачкой».

«Армяшка?»

«Ага!»

Софа придирчиво оглядела нас: «С Бендер?»

Вперёд выступила мама и завела привычную пластинку: «Мужа убили, дом сгорел. Всё пропало: документы, вещи… Двое детей на руках…»

Враньё о детях меня жутко покоробило, но я не подал виду. Сообразил: из благодарности мама временно нарекла Гитлера сыночком. Но не век же она будет ему в ножки кланяться за сегодняшнюю услугу? Благодарность скоро забудется, а вместе с ней увянет и ненавистное родство с дегенератом.

А он, тем временем, присел на корточки у тазика и нахально зачерпнул семечек. Я последовал его примеру, но мама меня одёрнула: «Серёжа, что о нас подумает Софья Марковна?»

Я, конечно, оставил семечки в покое, хотя хозяйка в мою сторону и взглядом не повела.

Мама рассказала об украденном кошельке и предстоящей Вовкиной работе на «Привозе», на которую мы все очень рассчитывали. Хозяйка сидела с непроницаемым лицом, не переставая поглощать свой аппетитный товар.

«Три места найдётся?» — спросила мама заискивающим тоном.

«Да хоть четыре, — усмехнулась Софа, — нам не жалко».

Она громко по-кугутски расхохоталась, но быстро осеклась и строго произнесла: «Но койка – одна!»

«Как?! — ужаснулась мама. — Уму непостижимо!»

Хозяйка нахмурилась: «Не нравится – ступай в гостиницу!»

Вмешался Вовка: «Мы согласны».

Он прошипел маме: «Я буду работать!»

«Армян цену сказал? — спросила Софа. — Два бакса с носа за ночь».

Вовка лихо отправил в рот очередную семечку и подмигнул Софе: «За одну-то койку? Тёть-Соф, надо бы сбросить. У нас денег всего – с гулькин хер».

Он помахал у неё перед носом десяткой.

«Пять и ни копейкой меньше!» — отрезала Софа.

«Четыре! — покачал головой Вовка. — Ну, не жлобься!»

Хозяйка перевела взгляд на маму: «Ксива есть? Справка какая или шо там у вас?»

«Дом сгорел, — скорбно повторила мама, — уму непостижимо…»

Софа раздражённо махнула рукой: «Тогда шесть с троих и не морочьте мне мо́зги! Буду я за сраную пятёрку на каждом шмоне перед ментами подкидываться!»

«Тёть-Соф, — Вовка погладил её морщинистую руку, — пусть будет пятёрочка. Наперёд плачу, за два дня! Нам и пожрать-то не на что…»

Хозяйка выдернула у него десятку: «У-у-у, подлиза!» и погрозила ему кулаком, но совсем не грозно.

«Простите, — проговорила мама, — если придёт проверка, как нам избежать неприятностей?»

«Не твой геморрой, — буркнула Софа. — Когда я приняла жильцов, считай, за их и подписалась. Здесь до вас не прицепятся. А ша касаемо города, то извиняй. То уже – ваш геморрой!»

Мама запричитала: «Проверки в городе? Какой кошмар!»

Софа хмыкнула: «Нарисовать ксиву – две тыщи зеленью. Могу через своих ментов устроить без комиссии».

Мама ужаснулась: «Две тысячи? Уму непостижимо!», а хозяйка хмыкнула: «Не при Сироже будь сказано, но было бы желание. Вы дамочка ещё молодая, шобы, как я, зарабатывать семачками…»

Вовка торжественно объявил: «Мама – лучший учитель Бендер! Её фотка на доске почёта висела!»

От досады я поморщился – он меня опередил!

Мама горестно выдохнула: «Пойду в гороно. Хорошие учителя на дороге не валяются…»

«Хорошие учителя! — прыснула Софа. — Не смеши мои тапочки! Шоб ты знала, в Одессе своего говна навалом!»

Мама легонько толкнула меня в спину: «Пойди, погуляй», но не успел я сделать и шагу, хозяйка спросила: «А шо умеет делать Сирожа?»

Я замер как вкопанный, а мама растерянно проговорила: «Что вы имеете в виду?»

«Ну, там… в карты играть, — принялась перечислять Софа, — напёрсток двигать, фокусы показывать, в конце концов, воровать! Он шо-то умеет полезное, или весь в маму?»

«В карты – это моё!» — напыжился Вовка.

«Да по тебе нема вопросов, — усмехнулась Софа, — вижу, не пропадёшь».

Вовка поднял вверх указательный палец: «О, вспомнил! Серый на скрипке играет».

Хозяйка удовлетворённо кивнула, а затем произнесла, глядя на маму: «Я очень дико извиняюсь, милочка, но твои оглоеды имеют, чем заработать маме на хлеб и косметику. Так шо придёт время квартплаты – не грузи мине, будь ласкова!»

Отпустив подошедшему покупателю семечек, Софа перечислила основные правила заведения: «Готовить в порядке живой очереди, у своих не тырить, срать-ссать только в ведро». Последнее она почему-то произнесла, впившись в меня колючим взглядом, и я невольно спрятался за мамину спину.

Софа указала на дверь сарайной пристройки: «Вам туда» и затянула: «Семачки! Покупаем семачки!»

 

Постояльцы ночлежки, да и сама хозяйка, жили в одном большом подвальном помещении. В него попадали через ту самую пристройку. Спустившись, мы невольно заткнули носы – внизу стоял густой тяжёлый смрад, и мне сразу вспомнился плацкартный вагон.

Нам показали свободную кровать. При виде ржавых спинок и продавленных пружин мама закатила глаза: «Уму непостижимо…», а Вовка, словно издеваясь, ухмыльнулся: «Зато недорого!»

Внутри скатанного матраса мы обнаружили ворох тряпья, ранее служившего кому-то постельным бельём.

Брезгливо связав постельные принадлежности в узелок, мама попросила у жильца корыто с мылом и ушла в соседний двор, где находилась колонка с водой. Владелец корыта – худющий, с трясущимися руками, и давно не стриженой головой – вызвался её проводить. Вовка потащил наверх тряпьё – маме было противно до него касаться. Мне поручили замести мусор у кровати.

В дальнем углу, отчаянно матерясь, мальчишки играли в карты. Стоило маме и Вовке уйти, они как по команде прервали игру, и бросились ко мне знакомиться. В первых рядах – самые маленькие и нахальные.

Я выдал привычное: «Приднестровские беженцы… отца убили, дом сгорел… Всё пропало: документы, вещи и деньги…»

Едва из моих уст прозвучало слово «деньги», откуда ни возьмись вынырнули чумазый и лысый. Я едва не проглотил язык от неожиданности!

«Деньги стырили?» — участливо спросил лысый и отхлебнул пива из импортной баночки.

«Вот же ш-шуки!» — прошепелявил чумазый и приложился к своей баночке.

«Это вы стырили!» — выдохнул я, втянув голову в плечи.

«Не-е-е, — замотал головой лысый. — Это поклёп!»

Шепелявый обиженно произнёс: «По бешпределу гонит!»

«Я скажу брату! — выкрикнул я. — Он главарь Первомайской шоблы!»

«Нам нашрать, — ухмыльнулся шепелявый, — тута швоя шобла!»

Лысый вынул из кармана ножичек с выкидным лезвием, нажал кнопочку, и в тусклом свете блеснуло лезвие.

Малыши хором заверещали: с ними лучше не связываться – уже не одного пришили! При этих словах лысый удовлетворённо причмокнул и спрятал ножик.

«Джон, — представился он, как ни в чём не бывало. — А вообще, Женька».

«Серёжа», — нехотя буркнул я.

Мне очень не хотелось отвечать на его рукопожатие, но после демонстрации сверкающего лезвия ничего другого не оставалось.

«Никогда не протягивай руку незнакомым!» — важно изрёк Джон и продемонстрировал снятое с моего пальца колечко из плетёной проволоки.

Единственную свою ценность я проводил печальным взглядом. Памятуя о ноже, протестовать, конечно, не осмелился.

Лысый тут же напялил себе колечко и придирчиво его осмотрел.

Затем голос подал чумазый: «А меня жовут Краб!»

«Вообще-то он Саша, — со вздохом пояснил Джон, — но называть своё имя не любит».

Договорив, он неожиданно переменился в лице – скорчил гримасу и издевательски протянул: «Ша-а-а-ша!»

Чумазый обиженно поджал губы, а малыши как по команде загоготали.

Почувствовав в Крабе союзника, я сам протянул ему руку, но он сдавил её с такой силой, что у меня из глаз невольно хлынули слёзы.

Негодяй расплылся в мерзкой, редкозубой ухмылочке: «Шерёжа маменькин шынок!»

«Мой отец, — произнёс я плаксиво, — герой войны!»

«Фу-у-у, шты-до-ба! — протянул Краб. — Папашка – герой, а этот – маменькин шынок!»

Я хотел добавить: «Мама – лучший учитель!», но на пороге появился Вовка, вернувшийся за матрацами. Он быстро смекнул, что надо мной сгустились тучи, и без лишних вопросов поспешил на помощь.

Вовка указал Крабу в потолок, а когда тот поднял голову, схватил его двумя пальцами за нос: «И кто тут маменькин сынок?»

Другой рукой он отвесил Джону подзатыльник, и малыши, не сговариваясь, бросились врассыпную.

Потирая ушибленное место, лысый виновато промямлил: «Да мы так, чисто познакомиться…»

Про свой ножик он даже не вспомнил, но я о нём не забыл!

«Он мне ножом грозил!» — указал я пальцем на Джона.

Вовка свирепо прорычал ему: «В другой раз тебе этот нож в одно место засуну!»

Я уже открыл рот, чтобы пожаловаться на кражу, но вовремя прикусил язык. Пусть лучше пропадут деньги, — резонно заключил я, — чем об их существовании узнает Громов.

«Кто братана обидит, — зловеще проговорил Вовка, оглядывая ночлежку, — тот и дня не проживёт!»

Джон поспешно протянул мне колечко: «Да мы так, просто пошутили…»

«Мы бакшы у него не тырили! — торжественно произнёс Краб. — Вот те крешт!»

«Угу, — уныло подтвердил я, хотя в тот момент ненавидел воришек даже больше, чем Вовку. — Не тырили, у нас их и не было».

«Это я так, на будущее, — миролюбиво ответил Вовка и по очереди пожал руки мальчишкам, представившись: — Гаврош».

Когда он ушёл, я ещё раз напомнил обидчикам: «Главарь первомайской шоблы!»

«Да мы поняли, — отозвался Джон, потирая сдавленную ладонь, и добавил уже не так презрительно: — А ты всё равно маменькин сынок!»

«Нам вообще-то нашрать, — расплылся Краб. — Маменькин шынок – не жападло, ешли мамка не шлюха».

Пока я собирал мусор, мои новые приятели потягивали пиво, купленное, судя по всему, на наши денежки, и взахлёб рассказывали о ночлежке. С их слов я узнал много интересного…

 

Бомжиха Софа обжила подвал с незапамятных времён, когда мыла лестницы в подъездах соседних домов. Пару лет назад она пустила к себе первых постояльцев. Затея полностью себя оправдала. Софа оставила грязную работу уборщицы и зажила новой жизнью. Она собирала плату за ночлег, торговала семечками и сбывала краденое. Подвал считала своей собственностью и прочно держалась за него, имея двойную защиту – оказывала мелкие услуги бандитам и милиции.

По вечерам Софа выпивала бутылку дешёвого вина и часами распевала старые одесские песни, не давая никому уснуть. Её любимая: «Шаланды полные кефали». Эту песню любила горланить и наша дворня в Бендерах. Про себя я отметил – музыкальные вкусы быдла повсюду одинаковы…

Со слов хозяйки все знали: «рыбачка Соня» – тётя Софа в молодости, а песня посвящена не кому-нибудь, а лично ей. После стаканчика она в тысячный раз рассказывала о том, каким шикарным мужчиной был Марк Бернес, который когда-то ухаживал за ней – дарил розы, водил в лучшие рестораны, где специально для неё выходил на сцену.

 

Когда я закончил уборку, мальчишки подвели меня к двери, ведущей в катакомбы. Они предупредили – спускаться вниз без фонарей и провожатых не следует.

«Нашли, кого предупреждать!» — подумал я.

Джон показал мне трубы водопровода и отопления, а также электрощит. Все эти приспособления были, конечно, незаконными, но потому хозяйка и платила дань милиции, чтобы никто не предъявил ей претензий.

Канализацию в подвале заменяла «параша» – отхожее ведро за ширмой у входа. В него, как выразилась тётя Софа, нам предстояло «срать и ссать». В паре метров от параши располагалась кухня – стол с электроплиткой и кран, кустарно врезанный в трубу. Под краном стоял тазик для грязной воды. Парашу и таз жильцы выносили по расписанию. Нечистоты сливали в канализационный люк. Чтобы сдвинуть крышку люка, использовали специальный крючок, висевший рядом на гвоздике. На приготовление пищи занимали очередь с утра пораньше. Вне очереди плиткой могла пользоваться только хозяйка. Вечерами она подолгу жарила свои «семачки». Занимать в это время плиту не дозволялось.

Насчёт проверок документов тётя Софа, как выяснилось, загнула. Мальчишки схватились за животы, когда я передал им слова хозяйки. Никто ничего не проверял, а если бы и потребовали предъявить паспорт, за пять долларов проблема решилась бы моментально.

К маминому возвращению я уже прилично поднаторел в истории и нравах ночлежки и жаждал скорее её просветить. Выслушав, она прижала меня к себе и прошептала: «Вот мы и на дне, сынок».

Вовка успокоил её в своей излюбленной манере: «Ничё, прорвёмся. Говорю же: со мной не пропадёшь!»

 

К концу дня бельё просохло, и мама застелила койку. Мы с Вовкой сходили в продуктовый магазин и принесли поесть: хлеб, немного колбасы и печенье. Я хотел пепси, но пришлось довольствоваться минералкой. Вовка сказал: надо растянуть до его получки. Мама постелила поверх тряпья газету, и мы, наконец, уселись обедать.

На соседней койке лёжа покуривал пьянчуга по прозвищу Фитиль, который помог маме со стиркой.

Едва мы приступили к еде, он заявил: «Беру над вами шефство. Полагаю, вы не будете разочарованы…»

Мама ответила: «А вы начитанный. Такой словарный запас… Случайно, не из интеллигенции?»

Фитиль усмехнулся: «Происхождение здесь не имеет значения, мадам. Меньше условностей – вам же проще».

Кто-то из жильцов прокомментировал: «Дон Жуан очередную шмару клеит…», и ночлежка зашлась смехом вперемежку с надсадным кашлем.

«Для меня имеет, — ответила мама. — Я была и остаюсь человеком высокой культуры. И превращаться в быдло здесь не намерена!»

«В быдло нельзя обратиться, — возразил Фитиль. — Если рождён аристократом, таким и останешься, а угораздило быдлом – никакое образование не спасёт. Социальная среда порой маскирует задатки, но глубинную суть не меняет. С чем родился, с тем и живёшь до гробовой доски».

Мама замотала головой, но отвечать с полным ртом не стала.

Тем временем, Фитиль затушил сигарету и продолжил: «И потому я бы советовал вам раствориться в здешней среде. Знаете, есть такое термин – мимикрия. Ваше врождённое величие духа не пострадает, я уверяю…»

«Вздор! — наконец-то отозвалась мама. — Как педагог с десятилетним стажем, как лучший учитель Республики, авторитетно заявляю: подстраиваться к среде обитания чревато необратимыми последствиями. Наоборот, надо среду формировать под себя!»

Вовка восхищённо проговорил: «Вот это врезала!»

Я шёпотом спросил у него: «А что такое Дон Жуан?»

Он пожал плечами.

«А шмара?»

«Женщина» — пояснил Вовка.

Фитиль сердито на него зыркнул и перевёл взгляд на маму: «Красивые слова, мадам. Для педагогического собрания сойдёт. Впрочем, не смею спорить – у вас же дети».

«Естественно! — гордо ответила она. — Спорить абсолютно бессмысленно, но не потому, что слушают дети. Вы уж поверьте, я далеко не теоретик. У меня есть собственный опыт выживания в агрессивной социо-культурной среде!»

«Скажите, как интересно! — криво усмехнулся Фитиль. — И в чём он состоит?»

«Увидите на практике, — раздражённо бросила мама. — Разумеется, я не собираюсь здесь никого перевоспитывать, но мои сыновья никогда не станут частью этой клоаки!»

Она погладила меня по голове, а Вовка ещё раз восхитился: «Так его, ма!»

Меня сильно раздражало, с какой лёгкостью он записался маме в сыночки, но пока мы жили на его деньги, я ничего поделать не мог.

«Дай-то господь!» — отозвался Фитиль.

Мама небрежно махнула рукой: «Даст, куда он денется!»

Она протянула руку к еде, но на газете уже ничего не осталось. Вовка прошипел мне: «Ты бы о матери подумал!», а я огрызнулся: «Мало купили!»

 

Вечером мы с мамой улеглись на нашей кровати, а Громов разместился на соседней, застеленной приличным и довольно чистым с виду бельём. Я поглядывал на него с завистью – и тут ему повезло!

Мы заранее оговорили, что он будет спать на полу, и даже раздобыли немного лишнего тряпья, но рядом пустовало чьё-то место, и Вовка без раздумий его оккупировал. В грязной, сто лет не стираной одежде, он повалился на белоснежное покрывало и шумно, по-кугутски, зевнул.

«Это койка шлюхи Лулу!» — предупредил его Джон.

Получив нахлобучку, лысый откровенно подлизывался и даже заискивал перед Вовкой.

«Плевать! — сладко зевнул Громов. — Придёт – встану».

Вовка вынул из-за уха сигарету и закурил. В другой бы ситуации мама его отчитала, но в ночлежке курили все от мала до велика, и потому воевать с Вовкой было бессмысленно.

Джон присел рядом на корточки и, не сводя глаз с сигареты, принялся сплетничать о нашей соседке.

Единственная из всей ночлежки, Лулу стирала постельное бельё в прачечной. Шлюха-аккуратистка не переносила, когда усаживались на её драгоценную койку. Застав постороннего на белом покрывале, она поднимала такой крик, что можно было мёртвого поднять, и даже распускала руки. В отличие от неё, другие шлюхи были безобидными, и потому над ними куражились все кому не лень. Ночами Лулу пропадала в порту, а возвращалась только под утро. И горе тому, кого она заставала у своей койки!

«Я с любой шлюхой договорюсь, — самодовольно заметил Вовка. — Положу под бочок – ей понравится!»

Он хрипло рассмеялся и вручил Джону куцый окурочек: «Вали, спать охота!»

Лысый затянулся с такой жадностью, словно сто лет не курил, хотя из кармана его рубахи торчала красная пачка «Мальборо».

«Купленная на наши денежки…» — подумал я, глядя ему в спину со всей неприязнью.

Мама ласково прошептала: «Спи, сыночек. Такой день тяжёлый, уму непостижимо…»

Но едва я прикрыл глаза, хозяйка ночлежки во всю свою лужёную глотку затянула «Шаланды полные кефали…»

Мама крепко прижала меня к себе, словно опасаясь чего-то, и прошептала на ухо: «Быдло проклятое…»

Уткнувшись носом в подушку, Вовка шумно втянул воздух: «М-м-м… Французские духи!»

Он свесился с кровати и вполголоса доверительно произнёс: «Мы такие с «Привоза» таскали в Бендеры. Называется: «Ангел». Брали  оптом по червонцу, сбывали – по  два. Их тут – сто пудов! – самопалом фасуют. Я Жорке предлагал – самим надо наладить. Вот это бизнес – не то, что сраная торговля! Ничё, теперь мы развернёмся…»

Мама его одёрнула: «Не ругайся, пожалуйста. Ты ведь собирался изжить в себе кугута. Разговор в тамбуре помнишь?»

«Извиняюсь», — виновато ответил Вовка.

«Не извиняюсь, а прошу прощения, — поправила мама. — В школе чему вас учила? «Ся» — возвратная частица. То есть ты как бы извиняешь сам себя».

«Угу, помню», — буркнул Вовка.

Хозяйка ночлежки завопила на пределе голосовых связок: «Р-рыбачка Соня как-то в мае…»

Мама заговорила громче: «А криминал до хорошего не доведёт. Решил трудиться грузчиком на базаре, вот и чудесно. Выше головы, Володя, не прыгнешь».

«Не-е-е, — протянул он, — я бизнес открою, вот увидишь!»

«Бред! Надо реально смотреть на вещи…» — ответила мама раздражённо.

Он вновь свесился с кровати: «А чё, хитрого? Я всё давно прошарил! Спиртюган, краситель и турецкая пахучка. Флакончики закажем на стекольном, этикетки и коробочки – тоже не проблема. Знаю хитрое местечко – чёрта лысого сварганят!»

Мама тяжело вздохнула: «Володя, ты же не маленький. А деньги откуда? Простых вещей не понимаешь…»

Не успела мама договорить, он как ужаленный вскочил и уселся на корточки в изголовье нашей кровати. Его глаза в отблесках лампы горели огнём.

«Возьму под процент! — заявил он уверенно. — Бандиты на “Привозе” дают. Буду работать, как проклятый, всё посчитаю, докажу – мне поверят. Вот увидишь!»

Мама замотала головой: «Володя, не лезь в авантюры! Возникнут неприятности – мне отвечать. Ещё и Серёжа ни за что пострадает».

Вовка упрямо мотнул головой: «Всё будет нормально! У меня опыт в коммерции – о-го-го!»

Мама прижала меня к себе: «Мы тоже будем работать, правда, сынок?»

Я охотно кивнул: «Конечно!»

«Первым делом заработаем на скрипку, — произнесла она мечтательно. — Вот это реальное дело, а не какой-то там бизнес!»

Последнее слово она произнесла с издевательской интонацией.

 

 

* * *

 

Я проснулся от истошных воплей. Женщина в короткой юбке, колготках-сеточках и белоснежной блузке таскала Вовку за воротник. Ночлежка покатывалась от смеха.

Фитиль пытался успокоить хозяйку кровати: «Лулу, угомонись – дети спят».

Наконец Вовка вырвался и запрыгнул на нашу кровать. Тяжело дыша, Лулу опустилась на своё белоснежное покрывало и закурила. Выпустив дым, она смерила нас презрительным взглядом и проговорила сквозь зубы: «Быдло приднестровское!»

«Ленка?! Ты, что ли?» — неуверенно спросила мама.

Лулу прищурилась: «Ой, Любка-а-а!»

Она протянула руку и коснулась маминого плеча, словно желая удостовериться, что та – не призрак.

«Ах-ре-неть!» — по слогам проговорила Лулу, качая головой.

Мама уселась на кровати, и между ними завязался разговор. Сна у меня, как ни бывало, хотя в подвальном окошке небо даже не начало сереть. Вовка тоже навострил уши, усевшись у нас в ногах.

Из разговора я понял: они жили в одной комнате общежития во время учёбы в кишинёвском педагогическом. Ленка-Лулу училась на «инъязе». С тех пор в её жизни произошло много всяких событий, о которых она вкратце и поведала.

После второго развода Лулу приехала на заработки в Одессу. Хотела устроиться переводчиком – портовый город! – но тут, как выяснилось, своих переводчиков пруд пруди. Помыкалась, но не возвращаться же с пустыми руками? Плюнула на условности и устроилась в сауну…

«Помнишь, Любка, — с хрипотцой рассмеялась Лулу, — в общаге что вытворяли? Дым коромыслом! Здесь тоже самое, но за деньги».

Мама взмолилась: «Лен, не при детях!»

Оборвав смех, Лулу продолжила. Дела у неё в последнее время шли хорошо, и даже отлично. В скором времени она собиралась перебраться из ночлежки – нашла подходящую квартиру в квартале от сауны. Будет куда привезти трёхлетнюю дочку от первого брака, когда та подрастёт. Пока за ней присматривали родители Лулу.

«Твои чада?» — она скользнула взглядом по мне и сердито посмотрела на Вовку.

Не успела мама ответить, он буркнул: «Чё, не похожи?», а затем поправил повязку на голове и обиженно добавил: «Налетела, как танк…»

Я хотел возразить: «Вовсе он не похож!», но мама опередила: «Двое у меня: Серёжа и Вова».

«Ладно, пусть спят у меня, — миролюбиво махнула рукой Лулу. — Вам разрешаю».

Она обвела взглядом ночлежку: «Я тут всех приучила к порядку, должны были предупредить».

«А мы предупреждали!» — пропищал из глубины ночлежки Джон.

«Вольдемар! — расплылась в улыбке Лулу, как ни в чём не бывало. — Ты не злишься, мой сладенький?»

Вовка также миролюбиво протянул: «Не-е-е…»

«Что у него с головой? — спросила Лулу. — Война?»

Мама вкратце рассказала о наших бедах, приплюсовав к ним и Вовкино ранение. Лулу выслушала, цокая языком и качая головой, затем достала из сумочки плоскую фляжку, и они выпили за встречу.

«Все наши педички в Одессу слетелись! — сообщила Лулу после выпитого. — Прямо как мухи на говно. Ирка Голубева в кабаке работает, Зинка Сенченко – в пивной на пляже. Ольку Кузовлёву помнишь?»

«Ещё бы, — кивнула мама, — красный диплом!»

Лулу изобразила гримасу отвращения: «Отличница лучше всех пристроилась. Начала секретуткой в мэрии. Само собой, ноги раздвигала, но вместо квартиры – шиш!»

Она изобразила неприличный жест, и Вовка захихикал.

«Лен, при Серёже не надо», — погладила меня мама по голове.

«Да брось ты! Не детский же сад…»

«Так чё там с отличницей?» — спросил Вовка.

Невзирая на мамины протесты, Лулу продолжила: «В один прекрасный денёк баба мудро решила – штуку баксов можно зарабатывать и за неделю. Написала заявление и пошла в народ. Теперь морячков иностранных радует, не при Серёже будь сказано. Две штуки в месяц – чистыми! Хату снимает на Французском бульваре…»

«С кондиционером?» — спросил я.

Прикурив, Лулу выпустила дым тонкой струйкой, а затем по-свойски подмигнула мне: «Со сплит-системой, Сэрж! И с панорамным окном».

Не сводя с глаз с рассказчицы, Вовка выудил из её пачки сигарету. Она перехватила его взгляд и погрозила пальцем: «Э-э-э, ну хватит пялиться!»

«А чё, нельзя?» — удивился он.

Лулу уважительно заметила: «Кобелина растёт. Наверно, весь в папашку, царство ему небесное…»

Мама сухо подтвердила, и на лице Вовки засияла улыбка.

«Ну, а младшенький как?» — спросила Лулу.

Мама рассказала о моих музыкальных способностях и предстоящей учёбе в интернате при консерватории.

Лулу предложила выпить «за пацанов, таких разных, но по-своему интересных».

Мама заметила: «Володя мечтает стать бизнесменом, а Серёже судьбой уготовано стать вторым Ойстрахом».

«Да что там вторым? — отмахнулась Лулу. — Первым будет!»

«Больше всего скрипочку жаль, — тяжело вздохнула мама, — сгорела в пожарище…»

Лулу пожала плечами: «Купи, какие проблемы?»

«Не на что…» — опустила мама глаза.

«А сколько стоит?»

«Не меньше ста! — ответила мама. — Серёжа на какой попало играть не станет».

Лулу открыла сумочку и вытащила сотню. Она не возражала, если мы вернём долг через месяц-другой. Пока мама рассыпалась в благодарностях, Лулу записала на листке свой будущий адрес.

 

 

* * *

 

После завтрака мы отправились покупать скрипку, хотя Вовка уговаривал не спешить. И это был тот редкий случай, когда я был с ним полностью согласен.

Вовка предложил добавить к деньгам Лулу свой заработок за пару недель и «обернуть» всё с выгодой. Он хотел закупить на «Привозе» сигарет, жвачки и шоколадных батончиков, а затем перепродать товар в Тирасполе. По его прикидкам, из пары сотен за день можно было получить полтинник чистой прибыли. А если совсем не спешить – и тут я вновь с ним согласился! – деньги можно было обернуть не один раз, а несколько. И через месяц-другой мы бы и скрипку купили, и маму бы приодели.

Он смерил её критическим взглядом: «Не ходить же в таком виде?»

Мама его осадила: «Володя, не лезь не в свои дела! Скрипка – вопрос решённый. Это символ нашего возрождения…»

Он пожал плечами и умолк.

Я разочарованно вздохнул – и зачем мама спешила со скрипкой? Можно подумать, завтра меня ждёт интернат, а послезавтра – большая сцена одесской консерватории.

Всё прояснилось, когда я остался с ней наедине. Она сердито произнесла: «Доверь ему деньги – с ними и скроется. Жулик и прохиндей!»

В итоге скрипку мы приобрели за десятку на «Привозе», а на остальное накупили для мамы косметики. Это единственное, в чём она согласилась с Вовкой. Ей предстояло искать работу, и выглядеть она хотела «подобающе».

 

* * *

 

Потянулись будни. Ни свет, ни заря – до прихода Лулу – Вовка уходил на рынок. Иногда ему удавалось заработать на погрузке-разгрузке до десяти долларов. В такие дни он приходил уставшим, но довольным, и падал замертво. Мама тоже не сидела, сложа руки. После завтрака она уходила на биржу труда, правда, каждый раз возвращалась ни с чем.

Как и предупреждала тётя Софа, учителя Одессе не требовались. Варианты устроиться уборщицей и мойщицей посуды мама решительно отвергала. Она опасалась, что после хлорки её руки станут уродливыми, как у школьных техничек.

Заработок Вовка отдавал маме, себе оставлял на сигареты и пиво. Его денег нам хватало впритык на оплату ночлежки, питание и мамину косметику. О вещах ей и думать не приходилось. В ночлежке она ходила, в чём приехала, а на поиски работы отправлялась в нарядах из «гардероба» Лулу. Когда мама жаловалась на безденежье, Вовка каждый раз попрекал её сотней, которую можно было приумножить торговлей. Она отмалчивалась или пускала слезу, после чего ему приходилось долго вымаливать прощение.

Когда все уходили, я оставался в обществе новых друзей – Джона и Краба. Моя обида постепенно угасла, и я влился в их компанию. Окончательно я их, конечно, не простил – каждый день, засыпая, представлял сцены с ужасными экзекуциями, к которым приговаривались воришки. Хотя по справедливости их следовало благодарить – если бы они не украли наши деньги, мне пришлось бы жить, как прежде: без друзей, в четырёх стенах съёмной квартиры, и с утра до ночи пилить смычком по струнам.

Вообще-то, мама велела мне заниматься музыкой и в ночлежке, но я себя этим не утруждал. Зачем корпеть над нотами, когда вокруг столько интересного? Мама дала мне пару недель на восстановление техники, но под гнётом своих проблем о контроле быстро позабыла.

Хотя она и приказала не откровенничать с посторонними, я во всех подробностях рассказал дружкам о нашей мирной жизни в Бендерах, о войне и даже о маминых врагах – ненавистной дворне и Анжеле Ионовне.

Джон с Крабом долго меня пытали – в чём выгода портрета на городской доске почёта? Я толком не мог объяснить, и лишь упорно твердил – даже директора школы не удостоили такой чести, и если мама этим гордилась, значит, оно того стоило. Мальчишки в ответ глупо хихикали и называли меня и маму «дерёвней». Они считали – только деревенские могли радоваться фотографии на столбе. Я в долгу не оставался и обзывал их «быдлом». Поскольку их это совершенно не задевало, я тоже перестал обижаться на «дерёвню».

Другим поводом для насмешек служило моё упорное нежелание гулять в катакомбах. Пару раз я туда спускался, но пройти больше десяти метров у меня не хватало духу. Да и мама строго-настрого приказала: вниз – ни ногой! Вовка же не испытывал никакого страха перед подземельем. С фонарём, позаимствованным у Фитиля, он бродил там однажды полдня и принёс для меня сувениры – ржавые гильзы и дырявый противогаз.

Моим любимым местом для прогулок был, конечно же, пляж. К морю я ходил без всяких уговоров, и не только ради купания. Мы ловили с пирса бычков, клянчили деньги у отдыхающих и даже по мелочам подворовывали.

Однажды Краб стащил кассетный магнитофон из-под носа у зазевавшихся курортников. В другой раз Джон стибрил часы. В тот же день мы продали их на «Привозе». Ну, а всевозможной мелочью нам удавалось разжиться ежедневно. Добычу мы непременно делили поровну, а затем играли в карты на деньги. Я полюбил азартные игры, хотя всегда оставался в проигрыше.

Помимо картёжных сражений, в ночлежке мы развлекались тем, что устраивали пакости шлюхам. Здесь я ни в чём не уступал моим новым приятелям.

Вместе с Лулу, на постое у тёти Софы жили три шлюхи. Поначалу меня удивляло: откуда у мальчишек такая к ним неприязнь? Девицам подпиливали ножки коек, подкладывали дохлых крыс и мышей, мочились в постельное бельё и кастрюли, малевали в их адрес непристойности на стене – чего только не вытворяли!

Краб, сын шлюхи по имени Ляля, принимал во всех каверзах самое деятельное участие. Однажды я спросил у него: «Не жалко мать?» Без тени сомнения он ответил: «Такую не жалко!» Тогда я ещё не знал, что Ляля была наркоманкой, и все заработанные деньги тратила исключительно  на «дурь».

Моя мама возненавидела её с самого начала из-за отвратительной привычки по каждому поводу выдавать идиотские двустишья. По словам Фитиля, Ляля когда-то работала в редакции городской газеты и писала стихи на «злобу дня». Когда мама ей представилась, в расчёте «познакомиться с интеллигентным человеком, лучиком света в тёмном царстве», Ляля сиплым прокуренным голосом продекламировала: «При всех её изысканных манерах не скажешь, что жила она в Бендерах», а затем расхохоталась.

От неожиданности мама пролепетала: «Уму непостижимо!», а Ляля добавила: «Её уму непостижимо, что счастье так недостижимо!»

Пока мама глотала воздух от возмущения, Ляля выудила из-под вороха тряпья шприц и поманила подружек: «Девки, вштыримся?» Они тоже «сидели на игле», и в дурмане совсем не обращали внимания на проделки мальчишек. А уж те себя ни в чём не сдерживали.

«Все шлюхи – наркоманки! — открыл мне глаза Джон. — Отвечаю!»

«А как же Лулу?» — спросил я.

«Лулу недавно работает, — пояснил Краб. — Погоди, через годик-другой шкурвится».

И всё равно до поры до времени я не очень понимал, откуда у мальчишек такая неприязнь к безобидным женщинам. Ясность наступила, когда однажды у одной из шлюх среди ночи началась «ломка». Вот тут-то я и понял, за что их ненавидели!

В ночлежке часто звучала поговорка: «Лучше отец-сифилитик, чем мать-потаскуха». И никто не смел возразить. Сочувствующие проституткам неминуемо становились объектами такой же травли.

Тётя Софа, наоборот, всячески защищала шлюх – они исправно платили деньги, в то время как другие постояльцы то и дело залезали в долги. Мама объяснила: неприязнь к «падшим женщинам» (так она называла шлюх) идёт от зависти к их заработкам. В ответ я процитировал поговорку про отца-сифилитика и напомнил о «ломках». И даже разыграл небольшой спектакль, изобразив наркоманские страдания! Труда большого не составило – мы нередко соревновались, у кого получится натуральней. Глядя на мои конвульсии, мама не нашла что возразить.

 

Мои приятели открыли мне немало интересного! Особенно о женщинах. После моего очередного рассказа о нашем житье в довоенных Бендерах, в котором я упомянул о мамином знакомстве с дядей Женей, Краб уверенно заключил: «Яшное дело – пахан на войне, а мамка – к хахалю!»

Я, конечно, возмутился. С жаром рассказывал им о митингах и подпольной работе, но приятели подняли меня на смех. Мне не хотелось выглядеть в их глазах наивным простачком, и скрепя сердце я согласился.

«Угу, — хмуро кивнул я, — но и подпольной работой они тоже занимались».

Джон нравоучительно произнёс: «Все бабы – любо шлюхи, любо бляди. Шлюхи работают за деньги, а бляди – по кайфу».

Возразить я не мог, ведь даже у мамы был хахаль.

С тоской я подумал – неужели она блядь? И словно угадав мои мысли, Краб изрёк: «Твоя мамашка – чештная давалка».

Если бы не наши приятельские отношения, они бы неминуемо произвели маму в «бляди». Но и в таком случае я бы не обиделся, поскольку в понимании мальчишек быть блядью для женщины не считалось обидным.

И всё же в глубине души меня терзали сомнения. Если дядя Женя – хахаль, а мама никогда не скрывала, что она общается с ним ради выгоды, то к той ли разновидности её отнесли? Но я себя успокоил – мама никогда не заикалась о деньгах, полученных от дяди Жени. Портрет на Доске Почёта – единственное, чем он помог, но никаких особых выгод портрет нам так и не принёс.

И назначение мамы завучем, к которому исполкомовец не имел никакого отношения, тоже не принесло ей выгод. Деньги она заработала, когда занялась торговлей полковничьими товарами. Но успех в этом деле целиком зависел от неё, а не от каких-то хахалей…

На том я и успокоился. В конце концов, если никто в ночлежке не считал слово «блядь» оскорблением, то и мне не следовало печалиться из-за такого пустяка.

 

Поднабравшись знаний о женщинах, я поделился ими с Вовкой. В последнее время общались мы от случая к случаю, но тут мне непременно захотелось блеснуть своей осведомлённостью. Как-никак, ещё живы были в памяти его насмешки.

«Детский сад», — процедил он в ответ на мои откровения.

Я поджал губы, а Вовка, словно в насмешку, добавил: «Ты бы лучше на скрипке учился…»

Я вспылил: «Да пошёл ты!»

Его реакция надолго отбила охоту с ним общаться.

Вскоре Джон поинтересовался – почему я сторонюсь брата? По наущению мамы я буркнул: «Мы от разных отцов». Мальчишек такое объяснение вполне устроило. Как и я, они не искали с Вовкой общения. Но у них были на то свои причины. Во-первых, они побаивались его, а во-вторых, он обзывал их «малолетним быдлом» и держал на расстоянии.

Иногда мама слышала обрывки разговоров «малолетнего быдла», на фоне которого всё громче звучал мой голос. Конечно, её удручали мои одесские «университеты», но что она могла поделать? Я её успокаивал: зато теперь меня не надо учить элементарным вещам, о чём она так сильно беспокоилась в поезде.

Мама старалась «быть выше среды обитания». Нисколько не стесняясь косых взглядов обитателей ночлежки, она делала салфетки из газеты, заставляла меня «блюсти гигиену» и постоянно приговаривала: «Мы не должны терять своего лица». Но стоило ей отвернуться, под одобрительные взгляды друзей я демонстративно вытирал рот рукавом, а руки лишний раз старался не мочить. Увидела бы меня бабушка Нюра, её бы на месте сразил инфаркт! Вовка же, наоборот, старался угодить маме во всём: вытирал рот салфетками, регулярно мыл руки с мылом и совсем не сквернословил.

Отхожим ведром мама не пользовалась, поскольку мальчишки имели привычку подглядывать через занавеску. Когда ей хотелось по нужде, она уходила в соседний двор, где на отшибе стоял общественный дощатый сортир.

Вечерами мама с Фитилём вели занудные беседы «о культуре». Пьянчуга когда-то работал актёром в театре музыкальной комедии и помнил наизусть отрывки из разных постановок, включая и его любимого «Дон Жуана», в котором он играл главную роль. Фитиль декламировал монологи вперемешку с жалобами на свою горемычную судьбу и покаяниями «в предательстве богини Мельпомены». В ответ мама изливала ему свои печали. С её слов я уже знал, чем прославился реальный Дон Жуан, и потому невзлюбил Фитиля так, словно он был законченным негодяем. Вовка тоже его не жаловал…

В прошлом году Фитиль по собственной глупости потерял жильё. Опаздывая на премьеру, оставил дома включённым утюг. Квартира выгорела дотла. С горя он запил, и в результате сначала его уволили из театра, а затем от него ушла жена.

Смешно сказать, но Фитиль пребывал в твёрдой уверенности – жизнь в любой момент наладится, стоит лишь бросить пить. Ему вроде бы обещали место в театре, если возьмётся за ум. Никто вокруг не сомневался – не видать ему сцены, как своих собственных ушей. Каждый раз, потягивая пиво с похмелья, он откладывал на завтра новую жизнь, а ночлежка дружно над ним подтрунивала. Исключение составляла мама. Она не могла опуститься до уровня быдла, и потому лишь мягко журила алкоголика: «Все беды от пьянства. Уж я-то на своём веку повидала…»

Ляля дразнила неудачника обидными стишками: «Фитиль отправился в утиль!» или «На свете много простофиль, но главный среди них – Фитиль!» Её выпады он переносил особенно тяжело, а мама всякий раз его умело успокаивала. В ответ пьянчуга рассыпался в благодарностях…

В один прекрасный день я сделал любопытное открытие: Фитиль и мама почти всё время говорили об одном и том же – о его неминуемом возвращении на сцену. Мама охотно фантазировала вместе с ним, обсуждая грядущие премьеры, овации и красочные афиши…

Лишь изредка они касались тем, не связанных с пустопорожними мечтаниями алкаша. Однажды, латая дыры в нижнем белье, мама завела разговор обо мне. Я немедленно оставил карты и ринулся к ней, опасаясь пропустить что-либо интересное.

Она погладила меня по голове: «Моя надежда, будущая мировая знаменитость», а затем кивнула в сторону Громова, который по обыкновению спал после ужина: «У Володи планка пониже. Мечтает попасть в сферу торговли».

Фитиль хмуро покосился в мою сторону: «Ему бы заниматься побольше».

Я вжал голову в плечи, опасаясь, что он выдаст подробности моего времяпрепровождения, но Фитиль перевёл взгляд на маму: «Стремиться к высотам – дело хорошее, но от падения никто не застрахован».

Мама замотала головой: «Сергей застрахован на сто процентов! В нём живёт дух моих предков».

«А в старшем?» — поинтересовался Фитиль.

«В меньшей степени, — ответила мама и, понизив голос, добавила: — Пытаюсь вытравить из него повадки быдла. Знаете ли, тлетворное влияние улицы…»

Фитиль важно кивнул: «Всё верно. У меня на этот счёт теория имеется. Представьте, в каждом человеке дремлет быдло. Стоит окунуться в благоприятную среду, и оно просыпается. Здесь обстановочка, сами видите, какая…»

«Вздор! — перебила мама. — Я, между прочим, потомственная аристократка!»

Хотя она и говорила вполголоса, Ляля тут же отозвалась: «Трусы в заплатках у потомственной аристократки», но мама уже привыкла и не обращала на неё внимания.

«Никто не застрахован, — печальным голосом завершил Фитиль. — Здесь каждый второй – интеллигент с дипломом. Приходят культурные и воспитанные, а через год – куда всё подевалось? Да что там говорить, я по себе сужу…»

«Идиотская теория! — в сердцах сказала мама. — Уму непостижимо!»

Фитиль примирительно заметил: «Должен успокоить – во враждебной социо-культурной среде быдло всегда впадает в анабиоз. Нам бы только вырваться…»

Мама не удостоила его ответом. В тот вечер они больше не разговаривали. Фитиль мрачно курил одну сигарету за другой, а мама сосредоточенно орудовала иголкой.

 

 

* * *

 

К августу война в Приднестровье закончилась. Беженцы, у которых сохранилось жильё, потянулись домой. В ночлежке проживало несколько таких семей и до сентября все они съехали.

Многие и нам советовали вернуться в Бендеры, напоминая маме о её заслугах и перспективах стать депутатом. Со всех сторон ей твердили о муже-герое, сооружении памятника на кладбище, и о книге, которую она собиралась написать об отце. В общем, перечисляли всё то, о чём мама сама же и рассказывала в ночлежке.

Я опасался, как бы она не поддалась на уговоры, но оказалось, и думать позабыла о Бендерах. На мой вопрос без тени сомнения она ответила: «Было бы ради чего возвращаться! Снова воевать с Анжелой? Обивать пороги в исполкоме ради комнаты в малосемейке? Кормить клопов? До старости ждать получения  квартиры? Я не дура!»

Тогда я поинтересовался о памятнике и книге, втайне надеясь, что и на это у мамы найдутся возражения. Так оно и вышло!

«Памятник без нас поставят, — ответила она, — в рамках какой-нибудь патриотической кампании, а книгу можно и в Одессе написать. И вообще, поменьше обращай внимание на пересуды быдла».

Фитиль особенно рьяно уговаривал нас вернуться, хотя если бы мы уехали, разговаривать о культуре ему бы пришлось только с Лялей. Вечерами он нудным голосом убеждал маму восстановиться в школе, похлопотать насчёт общежития и стать в очередь на квартиру.

Мама выслушивала его с кислым видом и напоминала о моей предстоящей учёбе в интернате. Для меня её слова звучали лучшей в мире музыкой. Ради того, чтобы не возвращаться в кугутскую столицу, я был готов хоть завтра отправиться в интернат!

Но Фитиль выдумывал всё новые и новые доводы в пользу Бендер. Моя предстоящая учёба не помеха – убеждал он маму. Вспоминал о своих школьных годах, ответственности и самостоятельности. И вообще, — напирал он, размахивая руками, — если дело лишь в интернате, он «за мной приглядит, возьмёт в ежовые рукавицы и заставит заниматься музыкой как следует».

Но мама, к счастью, не дала слабины: «Зажимать творческую натуру в тиски? Уму непостижимо! Сергею ежовые рукавицы противопоказаны. Кому, как не мне, это знать!»

Она твёрдо решила связать дальнейшую нашу жизнь с Одессой. Подходил к концу летний отпуск, но мама даже не вспоминала о школе. Возврат означал бы для нас поражение, — раз за разом звучало в ответ на уговоры Фитиля, — а она не из тех, кто пасует перед трудностями.

Вовка нас горячо поддерживал. Город, где погибли его родные, с недавних пор вызывал у него неприязнь. Фитиль что-то мямлил о могилах предков и чувстве долга, но мы дружно ему возражали: могилы никуда не денутся, придёт время – навестим.

Вовкины речи мне нравилась, зато совсем не нравилось другое – он мечтал, чтобы мама его усыновила. Меня от этого жутко коробило – не хватало, чтобы в нашу семью затесалось быдло! Мама обещала исполнить его мечту, как только мы выправим новые документы. А поскольку документы не маячили даже на горизонте, огорчать отказом единственного кормильца семьи не имело смысла.

Время от времени она подпитывала его мечты проникновенными речами: «Формальности – не самое главное…  мы и без того одна семья… общее горе нас сроднило…» И ещё много других ободряющих слов вливалось Вовке в уши, лишь бы он и впредь исправно работал и приносил деньги.

Оставаясь наедине, мы с мамой над ним потешались. Ради своих несбыточных надежд он каждый день горбатился с утра и до позднего вечера, отдавая «в семью» почти всё заработанное. Мама, разумеется, этим пользовалась, еженедельно пополняя свой гардероб и запасы косметики. Отправляясь на биржу труда, она любила повторять: «встречают по одёжке». А наивный дурачок тем временем ходил в натуральных лохмотьях. Мама шутила: так же выглядел и настоящий Гаврош, персонаж романа Гюго…

Раз в неделю мама устраивала ему праздник – втроём мы ходили в кафе на Французский бульвар лакомиться мороженым и пепси-колой. Фитиль нам завидовал, но в компанию не набивался. Мама всего лишь раз объяснила ему – с перегаром и опухшей физиономией, в приличном обществе делать нечего! – и он всё понял.

Хотя Вовка выглядел оборванцем, в отличие от «Дон Жуана», он пользовался привилегиями кормильца семьи. Походы в кафе настолько его воодушевляли, что в остальное время он терпеливо сносил любые наши колкости.

Мама то и дело прилюдно укоряла его за дурные манеры и безграмотные обороты речи. Я позволял себе выходки и похуже, но мне многое сходило с рук. Мамина показная придирчивость к Громову меня здорово веселила. Вовка исправно наматывал на ус замечания, надеясь таким образом приобщиться к нашей семейной культуре. Услышал бы он мамин приговор: «Быдло и в смокинге останется быдлом!»

Смешно сказать, Вовка мечтал обзавестись – нет, не смокингом, он и слова такого, наверняка, не слышал – костюмом! Ещё и маму цитировал: «Встречают по одёжке». Он считал – костюм просто жизненно необходим для ведения бизнеса. Я заметил, с какой брезгливой насмешливостью поглядывала на него мама, а Вовка, не замечая косых взглядов, упорно твердил о своём грядущем достатке.

Мама велела не возражать ему. Пусть фантазирует, лишь бы дурные мысли не лезли в голову. Нам от его фантазий не холодно и не жарко. «Вступая в спор с идиотами, — повторяла мама, — умные люди рискуют опуститься на один уровень с ними».

 

 

* * *

 

Время, отпущенное для восстановления скрипичной техники, в один недобрый день истекло, и мама устроила мне экзамен. Под насмешки мальчишек кое-как я вымучил «Сурка», а на четвёртом такте мендельсонова концерта запнулся. Мама воздела руки к потолку и гневно произнесла: «Сергей, позорище! Уму непостижимо!»

В ответ я отшвырнул скрипку и разыграл истерику. Мама тут же заключила меня в объятия. Ей мучил стыд – она усомнилась в моих способностях не перед кем-нибудь, а перед быдлом! Я вырвался и пнул скрипку ногой. Ляля сиплым голосом продекламировала: «Не может быть страшнее пытки, чем бездарь со смычком и скрипкой», и ночлежка взорвалась хохотом.

Звонким голосом мама отчеканила: «Омерзительно! Ребёнок столько перенёс… Прости, сынок, я поступила бессердечно!»

Фитиль укоризненно пробурчал: «Ему бы не дурака валять, а репетировать…», а затем со вздохом добавил: «Я бы из него человека сделал…»

Мама раздражённо бросила: «А может, с себя начать?»

Она подняла скрипку и бережно уложила её в футляр. Затем обвела ненавидящим взглядом ночлежку и произнесла ледяным тоном: «Вы все когда-нибудь лопните от зависти!»

В итоге я получил ещё пару недель на подготовку…

Вообще-то, мы с мамой не сомневались – если на прослушивании меня подведёт техника, приёмная комиссия оценит мой совершенный слух и уникальный потенциал. Техника – не самое главное, её можно отшлифовать в процессе учёбы…

 

Однажды, после очередного возлияния, Фитиль громогласно объявил на всю ночлежку – с пьянством покончено, начинается новая жизнь.

Мы с мамой многозначительно переглянулись.

«Свежо предание», — усмехнулась она, застилая кровать.

Ляля подняла опухшую физиономию и заплетающимся языком прожевала: «Бросил, пить, курить, ебаться – начал спортом заниматься». Ночлежка нестройно захихикала, а Фитиль торжественно добавил: «Кстати, и курить тоже!» Он скомкал пачку «Примы» и швырнул её под кровать.

Мама с ехидцей спросила: «В театр позвали? Играть Актёра в горьковском «На дне»?»

Я не знал, чем прославился упомянутый Актёр, но, судя по маминому тону, сказано было что-то на редкость обидное. Жаль, Вовка к тому времени уже давно был на работе, а то бы и он добавил какую-нибудь колкость.

К всеобщему удивлению Фитиль действительно взялся за ум. Проходили дни, а он не притрагивался к спиртному и табаку. Более того, стал ежедневно бриться и стирать свои вещи.

Прежде он зарабатывал на жизнь сбором бутылок, теперь же, словно в насмешку над мамиными предположениями, устроился пусть не артистом, но всё же в театр. Его взяли техником-осветителем с испытательным сроком, но он не сомневался – не за горами возвращение на сцену.

Вовка сразу раскусил его хитрость и объяснил мне: Фитиль «клеится» к маме. Я криво усмехнулся: «Ещё чего!»

По моему мнению, которое я, разумеется, держал при себе, у «Дон Жуана» было столько же шансов стать маминым мужем, сколько и у Вовки – на усыновление.

Фитиль же, не догадываясь о безнадёжности своей затеи, подрядился ещё и на полставки уборщика в театре. Буквально за пару недель он приосанился, постригся, сменил гардероб и уже ничто не напоминало в нём прежнего пьяницу. Я наблюдал за перевоплощением хитреца с откровенной неприязнью, держа в уме его планы относительно мамы.

Последующие события показали – Вовкины предположения строились не на пустом месте…

 

С первой же зарплаты Фитиль купил маме розу. Она охотно приняла подарок, а в ответ на моё недоумение лишь отмахнулась. С её слов я понял – принимая подарки, она заряжалась оптимизмом. Если он видит в ней женщину, значит, и в нашем бедственном положении она не утратила привлекательности. А если так, надо с новыми силами бороться за лучшее будущее.

Мама с жаром убеждала меня – не в нашей ситуации вертеть носом. Фитиль, а точнее – Станислав Дмитрич, далеко не худший вариант для начала. С ним можно иметь дело, но только ни на секунду не отпуская вожжи. Если задать ему верный курс, мы непременно достигнем цели. Какой? Да хотя бы – вырваться из ночлежки. Каким образом мы отсюда вырвемся, мама не очень представляла, но других вариантов всё равно не видела. В итоге я пожал плечами – мне всё равно. Лишь бы не портили каникулы.

И взрослые, как по заказу, окончательно перестали донимать меня нравоучениями.

Вовке перерождение Фитиля не понравилось ещё сильнее, чем мне. Он косо поглядывал на бывшего пьяницу, а в отсутствие мамы, не гнушался отпускать в его адрес язвительные замечания. Фитиль пропускал выпады мимо ушей, а Вовку это только злило.

Убедившись, что слова на противника не действуют, Громов решил перещеголять его в соревновании – кто больше угодит маме подарками. Со стороны их поединок выглядел на редкость потешно. Один выворачивался наизнанку, мечтая стать маминым кавалером, а другой – в надежде на усыновление.

Мама и впрямь держала вожжи крепко в руках. Станислав Дмитрич – теперь она звала его Стасиком – слушал её беспрекословно. Он обращался к ней почтительно – Любовь Александровна – а нас с Вовкой звал «отроками».

Мы стали ходить на Французский бульвар вчетвером. Забавно было наблюдать, как бывший алкоголик пьёт газировку, а мой самозваный братик – пиво или джин-тоник!

 

 

* * *

 

Прослушивание в интернате назначили на третье августа. Первого Фитиль получил зарплату, и мама купила мне брюки со стрелочками, рубашку с бабочкой и лаковые туфли.

В оставшееся время перед отбором мне пришлось изрядно помучиться со скрипкой. Ни о каком Мендельсоне и речи быть не могло – я бы не сыграл и пяти тактов! Мы остановились на бетховенском «Сурке», но и он вытянул из меня все жилы.

Мама возлагала большие надежды на моё поступление, поскольку особо одарённым воспитанникам платили стипендию. Ни много ни мало – десять долларов в месяц! В последнее время мама только и говорила о моей одарённости, и потому я вовсю строил планы, как распорядиться первым в жизни заработком.

К концу дня второго августа с чувством исполненного долга я, наконец, объявил: «Готово!»

Звучало не идеально, но я решил – сойдёт. За такое исполнение в бендерской школе искусств мне бы поставили пять с плюсом, а в Одессе – я в этом не сомневался – вполне можно рассчитывать на пятёрку с минусом. А если комиссия сделает поблажку беженцам, то пятёрку поставят и без минуса.

Как обычно, мы с мамой пообедали в пункте раздачи «гуманитарки», и она отвела меня в парикмахерскую. У входа в интернат мама заставила меня нацепить крестик, который я таскал обычно в кармане, и трижды перекрестила наудачу.

Я скривился: «Ты же в бога не веришь!»

Она ответила: «Тут даже в чёрта поверишь…»

 

Увы, как ни старался я, на смотринах меня зарубили. Председатель комиссии, старая мымра с мерзкой жиденькой чёлкой, вынесла вердикт: «Просто чудовищно!»

Мама робко заикнулась о моём совершенном слухе, но комиссию её довод не впечатлил. Мымра заявила – в первую очередь они оценивают технику игры и выразительность звучания.

Тогда мама упомянула о моей блестящей характеристике, которая, увы, сгорела при пожаре, а затем перешла к нашим горестям. В порыве чувств она даже всплакнула, рассказывая о гибели отца. Но все её доводы оказались тщетными…

Она вышла в слезах, но не от обиды, а от возмущения. Я тоже пылал от злости – пришлось выслушать о себе такое, чего раньше никогда не слышал. В Бендерах педагоги меня только хвалили, одесские же усмотрели «низкий уровень исполнительского мастерства» и «абсолютную музыкальную безликость». И вообще, в отсутствие документов, — подвела итог председатель комиссии, — ни о каком приёме и речи быть не могло.

Мы зашли в кафе, и на последние деньги мама заказала мороженое и пепси. Себе взяла бокал шампанского – «снять стресс». Немного успокоившись, она с горечью проговорила: «Хороша комиссия! Ожидали подношения, твари продажные. Приведи им Ойстраха – они бы и его забраковали…»

Я охотно поддакнул, и мама ободряюще проговорила: «Ничего, зайдём с другого входа. Они у нас ещё попляшут, сволочи проклятые…»

 

На другой день Фитиль явился в ночлежку с сияющим видом и торжественно объявил: худрук театра в хороших отношениях с руководством интерната и мне будет оказано особое внимание. Чтобы оговорить детали, вечером маме назначили аудиенцию в кабинете директора. Предстояло настолько ответственное событие, что Фитилю даже предоставили отгул, хотя в театре на носу была премьера.

Мама с придыханием спросила: «Стас, его возьмут?» Фитиль прикрыл глаза и мечтательно произнёс: «Надеюсь, Любушка…» Впервые он обратился к ней без отчества…

Мама решила предстать перед директором в наилучшем виде. Ей срочно потребовались деньги на парикмахерскую. Фитиль обратился за помощью к тёте Софе, и после долгих уговоров хозяйка ссудила ему двадцать долларов. Приказав мне заниматься скрипкой, мама в сопровождении Фитиля направилась в «Салон красоты».

Я вышел вслед за ними. Мама держала Фитиля под руку, звонко отбивая каблучками дробь, а он о чём-то живо рассказывал, размахивая свободной рукой.

«С отцом так не ходила…» — мелькнуло у меня в голове.

Из-за спины подал голос Краб: «Тили-тили-тешто, жених и невешта», а Джон добавил: «Лучше бы Фитилёк буха̀л как раньше…»

Мальчишки сожалели о своих потерях. Прежде Фитиль угощал их пивом и развлекал монологами из спектаклей. Завязав со спиртным, он стал серьёзным, и быдло-компания его откровенно тяготила.

Я пожалел, что Вовка на работе. Только с ним я мог откровенно поговорить о маминой жизни. При всей неприязни к нему, в одном мы были единодушны – в отношении к «Стасику». Коварный хитрец хотел избавиться от нас после женитьбы на маме. Меня – сдать в интернат, а Громова… задвинуть и того подальше. Впрочем, на Вовку мне было плевать. Меня беспокоило собственное будущее.

 

 

* * *

 

Мама и Фитиль вернулись поздно вечером, мрачные и неразговорчивые. Вовка проводил косым взглядом «жениха», который без сил рухнул в койку, а я набросился на маму с расспросами. Снимая с лица косметику, она роняла слёзы. С трудом я вытянул из неё подробности.

Оказалось, директор дал согласие на моё поступление, но в обмен на «спонсорский взнос».

«Что такое спонсорский взнос?» — спросил я.

«Взятка!» — всхлипнула мама.

Я удивился, почему её так расстроило это известие? Не она ли когда-то рассуждала о взятке, как о чём-то, само собой разумеющемся?

«Тысяча двести долларов! — воздела мама руки к потолку. — Уму непостижимо! Проклятый город-кровосос!»

Я покосился на Фитиля. Мама перехватила мой взгляд и, будто в оправдание, сказала: «И Стасик ничего не мог поделать. Никто никому не нужен…»

Фитиль глухо отозвался: «Не-е-е, Любушка, мы ещё поборемся! Вернусь на сцену, будет совсем другой разговор…»

Ляля хохотнула из своего угла: «Предав богиню Мельпомену, и не мечтай ступить на сцену!», а в другом углу тётя Софа начала свой ежевечерний концерт: «Шаланды, полные кефали…»

До поздней ночи мама горевала по поводу денег, потраченных на завивку, маникюр и косметику, а Стасик её успокаивал: «Отработаем, возместим…»

Вовка, который всегда находил слова поддержки, когда мама жаловалась на безденежье, на этот раз хранил гробовое молчание. После традиционного вечернего пива он уткнулся носом в подушку и засопел.

 

* * *

 

Наутро мрачным голосом Вовка произнёс: «Сегодня нашим сорок дней».

Мама живо откликнулась: «Так время летит, уму непостижимо!»

«Похорона̀ прошли без нас, — напомнил Вовка, — не помянули, девятый день прошляпили. Сороковой – никак нельзя, перед людя̀ми стыдно».

Мама поправила: «Правильно говорить “по̀хороны” и “перед людьми”».

Вовка повторил за ней, как попугай.

«У нас такие траты – уму непостижимо! — жалобно проговорила мама с оглядкой на ночлежку. — Сейчас не до поминок…»

Вовка пошарил в кармане и выудил несколько мятых купюр: «Мужики на базаре скинулись. Надо помянуть… Сегодня на работу не пойду – меня отпустили».

Мама категорически не хотела тратить деньги на «кугутские ритуалы», но после долгих уговоров согласилась. Решающий довод привёл Фитиль: «Не обеднеем. Думаю, в театре кое-что подкинут…», и мама махнула рукой: «Делайте, что хотите!» Я с удивлением на неё посмотрел, а она шепнула: «Не хватало ещё с быдлом сражаться…»

А «быдло», тем временем, вразнобой верещало о памяти и долге. Все до единого, они с благодарностью встретили мамино решение устроить поминки «по-людскѝ».

Поток славословий в её адрес мгновенно утих, когда она громко распорядилась: «И никакого спиртного! Станиславу – нельзя, Володе – рано, а я в зелье не нуждаюсь. Почтим память погибших печеньем, конфетами и газировкой».

Для узкого круга мама наметила ужин в кафе с чебуреками, мороженым и пепси. И то, при условии, что Стасик разживётся в театре поминальными деньгами.

На том и сошлись. Вовка отправился на базар за покупками, Фитиль – оформлять материальную помощь, а мы с мамой – на пляж.

Она считала – мне, с моим хлипким здоровьем, ультрафиолет жизненно необходим. Поскольку солнце полезно лишь до обеда, уже который день после завтрака мы выходили принимать «солнечные и морские ванны».

Оздоровительные сеансы в нашем распорядке появились после того, как мама окончательно утратила надежду найти достойную работу. Различных вариантов подворачивалось немало, но ни один её не устроил.

Однажды ей предложили торговать на Ланжероне квасом. Оплата – пять долларов в день, ещё примерно столько же продавцы добирали на недоливе. К моему удивлению мама отказалась, хотя за те же десять долларов Громов надрывал пупок с утра до ночи. Дополнительная десятка, — заметил я, — решила бы многие наши проблемы. Но мама решительно меня осадила: во-первых, она не торгашка, а во-вторых, её могли увидеть знакомые из Бендер. «Позора не оберёшься!» — произнесла она, закатив глаза.

Звали её работать мойщицей посуды в кафе и даже в пункт проката на пляже, но по тем же причинам она отказывалась. А в конце июля и вовсе заявила – пока сезон не кончился, надо срочно заняться моим закаливанием.

Она вспомнила методику из отрывного календаря бабушки Нюры, над которой сама же когда-то потешалась. На неё произвели большое впечатление рассказы Фитиля о зимней сырости в ночлежке. Больше всего она боялась туберкулёза – болезни, которой особенно подвержены люди высокого происхождения. В подтверждение, мама сыпала примерами из художественной литературы. А всякое быдло, вроде Громова, — подчёркивала она, — никогда туберкулёзом не заболеет.

Методика закаливания состояла в чередовании коротких купаний и продолжительного загорания. Каждое утро, пока народу было немного, мама заплывала подальше от берега и набирала в бутылочку морской воды. Я полоскал горло и затягивал воду через ноздри. Три раза – через одну и столько же – через другую. Отвратительное занятие, но я выполнял его безропотно.

К счастью, мама включила в эту методику и приятные моменты. На пляже она ежедневно покупала холодную газировку, которую мне надлежало пить, постепенно наращивая количество глотков. Такие же опыты проводились и с мороженым.

Мама почти не купалась и совсем не загорала. Любопытным объясняла – загар ей не идёт. И только я знал истинную причину её сидения в тени – она не желала походить цветом кожи на «асфальтоукладчицу».

 

На пляже в день поминок всё прошло по заведённому распорядку. Под строгим маминым контролем я принял солнечные и морские ванны, прополоскал горло и нос, съел мороженое и выпил два стакана газировки.

К полудню солнце раскалило пляж, и мы отправились в центр. Как обычно, мама не спешила в ночлежку. До обеда ей нравилось коротать время в парке, где ежедневно проходили какие-то культурные мероприятия. Я бы предпочёл проводить послеобеденное время с Джоном и Крабом, но мама разрешала с ними гулять только в конце дня. Да и то лишь потому, что в такое время она обычно отдыхала, а затем приводила себя в порядок перед тем, как выйти в город со Стасиком.

В половине третьего мы пообедали в пункте раздачи «гуманитарки»: миска супа, макароны, гуляш и компот. Мясо и чёрствый хлеб мама отдала мне – её беспокоили зубы. Гуляш, как водится, состоял из жил и хрящей. Пищу я проглотил, почти не разжёвывая – мама панически боялась, как бы нас не увидел кто-либо из прежних знакомых.

По пути в ночлежку она сказала: «Не сомневаюсь, Громов сегодня напьётся… Как представлю эти пьяные слёзы, ужимки, поповские присказки – просто тошнит!»

Я усмехнулся: «Быдло…»

Мама вторила: «Ещё и в церковь собрался – свечки за упокой ставить!»

Я смачно харкнул, а мама с горечью добавила: «И ничего не поделать – мы от него пока зависим».

«Когда уже от него избавимся?» — протянул я капризным голосом.

«Вся надежда на Станислава, — ответила мама. — В сентябре открывается новый сезон, ему обещали аттестацию. Соберётся комиссия, будут решать. Стас говорит – шансы неплохие. У него же уйма талантов – играет на гитаре, поёт, демоническая внешность…»

«Что такое “демоническая внешность”?» — повис я у мамы на руке.

Она мечтательно произнесла: «Словами не передать… Есть такая порода мужчин… точнее, артистов… Вроде и ничего особенного, но каждое слово, мимика, жесты, тембр голоса – просто завораживают…»

«Понятно, — буркнул я, — мальчишки говорят – ты в него втюрилась».

Мама рассмеялась: «А что в этом дурного? Стас – культурный человек, внутренне интеллигентный. Разве плохо иметь такого отца? Поверь, ты только выиграешь…»

Я пожал плечами, а мама добавила: «Главное, не выпускать вожжи, чтобы не получилось, как с отцом. И я не выпущу! Пусть только вернётся на сцену – доведу до заслуженного и народного… И тогда начнётся совсем другая жизнь!»

«Какая?» — спросил я.

«Народный артист, — назидательно произнесла мама, — к твоему сведению, получает не меньше генерала!»

Я не знал, сколько получает генерал, но всё равно уважительно протянул: «Ух, ты-ы-ы!», а мама повторила: «Главное, не выпускать вожжи!»

 

У порога ночлежки нас встретили сияющие от радости мальчишки и Джон без предисловий выпалил: «Фитиль нажрался!», а Краб добавил: «Как шкотина!»

Мама схватилась за стену: «Нет!»

Она бы, наверно, и упала, но я поддержал её.

«А мы Гавроша предупреждали, — расплылся до ушей Джон, — мамка жопу надерёт!»

Мы ринулись вниз. Увы, мальчишки оказались правы. Рассевшись на койках, Фитиль и Вовка пьянствовали в обществе тёти Софы. Между ними на ящике я увидел почти пустую бутылку водки и початый баллон пива. На газете высилась гора рачков. Приглядевшись, я заметил ещё одну бутылку. Она валялась под кроватью.

Довольно трезвым языком Вовка проговорил: «Ма, я только двадцать граммов и пивка немного… За батю, за всех погибших…»

Мама зловеще прошептала, глядя на Фитиля: «Идиот!», а он лишь низко опустил голову и взлохматил свою шевелюру.

Вовка извиняющимся тоном добавил: «Ма, ты на него не обижайся! Проспится, похмелится – будет как огурчик».

«Виноват!» – вскинул голову Фитиль. Глаза его горели огнём, а в уголках рта пузырилась слюна.

«Горе мне, го-о-о-ре!» — мотнул он головой, и ошмёток пены полетел в нашу сторону.

Мама отступила на шаг, а я попятился следом.

«Больше н-н-ни глотка!» — Фитиль с ненавистью глянул на спиртное и посмотрел на маму, словно нашкодивший первоклашка.

Она всхлипнула: «Как ты мог?»

«Бес попутал, — приложил он руки к груди, косясь в Вовкину сторону. — Но и своей вины я н-е-е-е снимаю!»

Фитиль покачал у себя перед носом указательным пальцем. Голос его вибрировал в разных октавах и заплетался: «Только ради памяти без-вре-менно погибших! Руко-водст-вуясь гумма-ни-сти-сти-ческими со-сооб-ражениями… и уваж-жением к вдове героя!»

Вовка плеснул остатки водки в стакан тёте Софе, а себе и Фитилю налил пива.

«Закругляемся… — оглядел он своих собутыльников. — Мама сердится».

Фитиль залпом опрокинул стакан и без чувств повалился на спину. Софа выпила и, набрав воздуха, взревела: «Шаланды полные кефали…»

Вовка к своему стакану не притронулся. Глядя на маму, он вполне трезво сказал: «А мне хватит».

«Рыбачка Соня как-то в мае…» — дребезжал под сводами ночлежки голос Софы, а мама всё повторяла и повторяла, глядя на пьяного в стельку Фитиля, пускающего изо рта пену во сне: «Как ты мог! Как ты мог!»

Вовка подал мальчишкам знак, и они бросились к поминальному столу. Завязалась битва – кому больше достанется.

Рыдая, мама направилась к выходу, а я, не в силах оторваться, смотрел за тем, как делили остатки еды и питья.

Вовка выудил из-под подушки банку колы и «Гулливер»: «Держи, Серый. Помяни наших…»

 

* * *

 

Наутро Фитиль выглядел так же отвратительно, как и в прежние запойные дни. Мама выговаривала ему, не обращая внимания на обитателей ночлежки, а он, казалось, не слышал – ни её упрёков, ни обидных насмешек. Лишь растерянно шарил в карманах, постельном тряпье и под койкой, бормоча себе что-то под нос.

Вовка неспешно собирался на работу, бросая короткие взгляды то на маму, то на вчерашнего собутыльника.

«Любовь моя, — наконец произнёс Фитиль жалобным голосом, — всего два доллара, и я приведу себя в порядок. Выдели, будь добра. Куда-то деньги запропастились…»

Ночью, пока он спал мертвецким сном, мама выгребла у него из карманов всё до последней копейки. Об этом знали только я и Вовка. Я посмотрел на Громова с опаской – не выдаст ли он нашу тайну? – а тот выудил из-под матраса несколько мятых долларов и протянул маме.

«Мне похмеляться некогда, — сказал он, приглаживая чуб перед осколком зеркала на стене, — надо деньги зарабатывать…»

Мама сухо поблагодарила и пересчитала деньги.

Фитиль взмолился: «Всего два доллара…», но мама решительно рассекла воздух рукой: «Нет и ещё раз нет!»

Вовка сунул сигарету в зубы и поспешил на выход, бросив на ходу через плечо: «Сегодня буду допоздна – две фуры разгружаем…»

Мама ничего не ответила. Подбоченившись, она уничтожала взглядом Фитиля. Точно так же она обычно готовилась и к поединкам с бабушкой Нюрой.

Фитиль втянул голову в плечи и едва слышно промямлил: «Любушка, ты вынуждаешь меня отправиться на сбор бутылок… Это не вызов, не каприз, а насущная потребность моего страдающего организма…»

Мама прошипела: «Надеюсь увидеть тебя вечером трезвым и опрятным. На службу сегодня – ни ногой! Перегаром за квартал разит. Завтра объяснишь – ездили в Бендеры на кладбище. Всё ясно?»

Фитиль промычал себе под нос что-то невнятное.

«Запомни, я тебя предупредила!» — зловеще процедила мама, стукнув кулаком по кроватной спинке.

«Пошли, Сергей! — скомандовала она, не дожидаясь ответа. — Из-за алкашей на процедуры припозднились. Уму непостижимо!»

 

Вечером пьяный в стельку Фитиль уверял маму: «Любовь моя, завтра буду трезв, как стекло! Послезавтра – в театр. Скажу: на два дня задержались в Бендерах…»

Назавтра история повторилась, с той лишь разницей, что в Бендерах мы, якобы, задержались на три дня.

Маму трясло от возмущения. Я был целиком на её стороне, а виновник попойки Громов взирал на происходящее с полным равнодушием. Вовкино поведение ещё сильнее заводило маму, но она так и не произнесла в его адрес ни единого упрёка. А когда от бессилия она заливалась слезами, негодяй твердил одно и то же: «Не пропадём… К осени открою бизнес – заживём, как люди…» В отсутствие Фитиля Вовка приводил свой главный довод: «Нашли, кого жалеть – конченное быдло!»

Насчёт последнего и возразить было нечего. После злополучных поминок Фитиль довольно скоро вернулся к своему прежнему обличью, и теперь за квартал в нём угадывался типичный пропойца. Мама стеснялась выходить с ним на улицу, а от мелких подарков отказывалась. Он преподносил ей цветы, сорванные на городских клумбах, и замусленные драные книги, вероятно найденные на помойках.

 

На пятый день запоя Фитиля уволили из театра. Он получил расчёт и на деньги, оставшиеся после покупки вина, купил маме корзину цветов. Она покрутила пальцем у виска: «В подвальной клоаке даже розы смердят нечистотами». Мне пожаловалась: «Уму непостижимо! Лучше бы купил флакончик духов…» Подарок оценила только тётя Софа. Со вздохом она произнесла: «Корзины мне когда-то дарил Марик…» — так называла она Марка Бернеса.

Мама оказалась права. Духов ей обычно хватало на неделю, а цветы завяли уже на следующий день. От подарка осталась корзина, и её забрала тётя Софа в счёт оплаты очередного дня. Сделка устроила всех: мы получили небольшую отсрочку, а хозяйка – весточку от своего ненаглядного Марика, которую она тут же приспособила для нужд торговли.

 

 

* * *

 

После падения Фитиля нас придавила нужда. Вовкиных заработков с трудом хватало на оплату жилья и мамину косметику. Разумеется, ни о каких пляжных радостях – чебуреках, газировке, мороженом – мы уже не мечтали.

Над нашими бедами потешалась вся ночлежка, но мы не обращали на них внимания. Помимо насмешек, они постоянно досаждали нам советами, на что мама лишь тяжело вздыхала. Зато, когда мы оставались наедине, она язвительно произносила: «Если такие умные, то почему сами по уши в дерьме?»

Насмешники уверяли – маме следует не «крутить носом», а соглашаться на любую работу. Абсолютно любую – вплоть до уборщицы пляжа. Торговлю квасом, от которой она недавно отказалась, вообще считали лучшей из работ. Если хозяин квасных бочек снизошёл до такой милости, следовало не упускать удачу. Не каждой беженке улыбается подобное счастье! Уборщицей могли взять и больную и кривую, а «на квас» сажали с виду здоровых и обязательно с приятной внешностью – к другим покупатель не пойдёт. Любая обитательница ночлежки, за исключением, шлюх-наркоманок, сочла бы за великую честь торговать на пляже, но их – увы! – не брали. Как говорили они сами о себе, рожами не вышли. «У тебя, Любка, — с жаром размахивали они руками, — с рожей всё в порядке. Такое дело просрала, как можно?»

Мама не считала нужным доказывать быдлу, что работать в торговле или уборщицей ей не пристало. Иссушить солнцем кожу, водой изуродовать руки – это крест на серьёзной и денежной работе, которая рано или поздно ей подвернётся. В летний сезон стояли задачи и поважнее, чем грошовые заработки, которые принципиально ничего в нашем нищенском существовании не меняли.

«Наступят холода, — объяснила мне мама наедине, — все будут болеть, а нам хоть бы что! Вот тогда и поглядим, на чьей стороне была правда…»

 

 

* * *

 

По-настоящему тяжело нам пришлось, когда заболел Вовка. В конце августа неожиданно резко похолодало, но в свой выходной он по заведённой привычке искупался в море и выпил ледяного пива. К вечеру у него разболелось горло, и мама без колебаний поставила диагноз: ангина. Уж ей-то не распознать болезнь, которая меня настигала каждую весну и осень!

Разумеется, мама отчитала Вовку: «Уму непостижимо! И так концы с концами еле сводим, а он болеть надумал!»

Вовка отмахнулся: «Не парься! Заживёт, как собаке…»

Мама покачала головой и ещё раз с укоризной произнесла: «Ты даже не представляешь, как подвёл меня и Серёжу!»

 

Громов поначалу хорохорился – даже ходил на работу, но когда жар усилился, остался в ночлежке. У кого-то нашёлся градусник, померили – тридцать девять и восемь. Мама купила аспирин – самое недорогое лекарство, а шлюхи скинулись на баночку мёда. Фитиль рекомендовал больному – пить водку с мёдом. «Медовуха – лучшее средство от ангины», — заявил он.

Вовка покорно принимал все назначения, беспрерывно глотал таблетки, запивая их, то кипятком, то «медовухой». Он сильно переживал из-за своей болезни, а мама не уставала напоминать, какую свинью он нам подложил.

За больным ухаживала вся ночлежка, но нам от этого было не легче. Деньги у мамы быстро закончились, и тётя Софа стала смотреть на неё волком. По словам хозяйки, она не выставила нас только из уважения к Вовке.

«Понятное дело, — объяснила мама, — быдло всегда солидарно с быдлом!»

От голода мы не страдали – выручала «гуманитарка», но о многом другом, к чему привыкли в Одессе, пришлось позабыть…

 

 

* * *

 

На третий день Вовкиной хвори, тётя Софа учинила маме скандал. Сжавшись в комок, я с ужасом ожидал, что зловредная хозяйка выставит нас взашей. Мама, как могла, оправдывалась, лепетала что-то о скором Володином выздоровлении и своих перспективах получить достойную и денежную работу.

Вовка вяло заступался. У него уже снизилась температура, но работать он всё ещё не мог – болело горло, и одолевала слабость. Я вторил им, прижимая к груди скрипку: «Меня примут в музыкальный интернат, будут платить стипендию…»

Неожиданно Софа смилостивилась. Она покосилась на скрипку: «Харэ разводить цуцулы-муцулы! Так и быть, побазарю с одним барыгой, шоб вы имели заработки. Не получится – я дико извиняюсь. Считай, дамочка, отдаю тебе последнюю почесть. И, даже не тебе, а твоему Сироже…»

С этими словами Софа удалилась. Мама погладила меня по голове и произнесла загробным голосом: «Вот и настала твоя очередь работать…»

Я топнул ногой: «Не хочу!», а мама всхлипнула. Вовка, вместо того, чтобы за меня вступиться, подлил масла в огонь: «Да ладно, Серый, не мешки ворочать…»

Уткнувшись лицом в пропахшую плесенью подушку, я залился слезами. Успокоился нескоро, но ещё долго мне пришлось выслушивать упрёки, которые мама обрушила на Громова, виновника всех наших бед. Её слова ласкали мой слух, но облегчения, увы, не приносили.

Вскоре появилась хозяйка в сопровождении долговязого типа в спортивном костюме «Адидас» и с сигарой в зубах. Зайдя внутрь, он брезгливо поморщился и на редкость пахабно выругался.

Тётя Софа ткнула в меня пальцем: «А вот и наш Сирожа!»

Я зарылся в лохмотья, решив, что меня чего доброго отберут за долги – в последнее время Софа нас часто этим пугала – а мама опустилась рядом, выдавив: «Он ещё совсем ребёнок!»

Долговязый указал дымящейся сигарой на футляр.

«Играй, малыш, — улыбнулся он, обнажив частокол золотых зубов. —  И не просто играй, а шоб я видел! Сделай дяде Изе удовольствие…»

«Чё играть?» — насупился я.

«Не чё, а шо! — поправил дядя Изя, подняв указательный палец. — Ты здесь не в Кацапста̀не».

«Шо играть?» — повторил я послушно.

«Та хоть вот эту шнягу!» — он повёл головой в дальний угол, где надрывался ворованный магнитофон. Бархатный баритон выводил: «Где ты, юность моя? Где пора золотая?» — заезженная до дыр запись, слова которой уже давно выучили наизусть обитатели ночлежки.

«И не просто играй, — добавил дядя Изя, — а шоб со словами».

Мама подсказала: «Спой!»

Магнитофон выключили, и вокруг нас сгрудилась вся ночлежка.

Кое-как, сбиваясь и отчаянно фальшивя, я изобразил куплет. В конце я чуть не разревелся от страха и стыда.  В музыкальной школе за такое исполнение мне влепили бы двойку.

Однако ночлежка не выразила никакого неудовольствия. А тётя Софа так и вовсе слушала мою игру с таким видом, словно в моём обличии воскрес дружок её молодости Бернес.

На последней ноте дядя Изя обернулся к ней: «Бля, Софа, да это же Паганини!»

Она буркнула: «А шо я говорила?»

Краб шепнул мне: «Изя – крутой, шмотри, у него наштоящий пейнжер!»

На поясе дяди Изи действительно помигивал лампочкой загадочный приборчик, мечта любого одесского мальчишки.

Джон шепнул мне в другое ухо: «Изя под Карасём работает!», и я окончательно воспрянул духом.

Бандиту по кличке Карась тётя Софа платила дань, как и начальнику отдела милиции. Похвала из уст подручного самого Карася стоила многого. Меня особенно порадовало, что слова дяди Изи слышала вся ночлежка.

 

 

* * *

 

На следующий день я вышел на заработки в сопровождении мамы и Вовки. Впервые после болезни он выбрался на улицу. Меня распирала гордость: я обзавёлся «крышей» в лице известного одесского бандита, перед которым трепетала вся округа.

Раньше я с завистью поглядывал на уличных артистов, у которых всегда водились деньги, теперь же стал одним из них. В основном музыканты промышляли в центре – на Дерибасовской, Приморском бульваре, в центральном парке и у памятника Дюку.

Детям подавали особенно охотно, даже если мастерство исполнения оставляло желать лучшего. Мне не о чем было волноваться – играл я вполне прилично, даже слишком хорошо для того репертуара, с каким обычно выступали уличные дети-музыканты.

Перед началом работы по приказу дяди Изи другие музыканты провели мне короткий инструктаж. Одежду следовало выбирать погрязнее, волосы не причёсывать, стоять – непременно босиком. Поменьше улыбаться, в разговоры не вступать, при малейшей опасности звать на выручку «смотрящего». В музыке – никакой заумности! «Мурка», «Цыплёнок жареный», «Ах, Одесса» и тому подобное.

Я спросил: «А шаланды?»

Дядя Изя, который до этого молча слушал инструктаж, обнажил золотые зубы: «Какой способный мальчуган!»

Слова он адресовал маме, и она с достоинством ответила ему: «У нас семья высокой культуры…»

Изя выпустил дым ей в лицо: «А вы, к примеру, дамочка, какими талантами обладаете?»

«Вообще-то я филолог», — ответила мама.

Вовка вставил: «Лучший учитель республики!», но она сверкнула в его сторону взглядом, и он тут же потупился.

«Безупречная грамотность, — доложила мама с гордым видом. — Печатаю десятипальцевым методом, свободно владею английским… На бытовом уровне, конечно…»

«Дую спык ынглиш?» — осклабился Изя.

«Йес, я ду», — едва кивнула мама и улыбнулась уголками рта.

«И для тебя есть работёнка, — перешёл Изя на «ты». — Не пыльная, но денежная».

«Секретарём?» — осведомился Вовка.

Мама сердито проговорила: «Володя, ступай немедленно в кровать! Тебе завтра на работу. Что за манера – совать нос во взрослые дела? Уму непостижимо!»

Громов понуро зашагал прочь, а я отправился на свою «точку» – под сенью развесистого платана напротив кафе «У самого синего моря».

Пиликая по струнам, я ещё долго наблюдал за разговором мамы и дяди Изи. Он о чём-то увлечённо рассказывал, размахивая сигарой, а она слушала, словно окаменев… Спустя какое-то время, я перестал обращать на них внимание и следил только за распахнутым настежь футляром, куда прохожие бросали мелочь.

Вскоре я отметил – такая работа мне определённо нравится! Никто не требовал от меня правильной осанки, не следил за техникой и не морщился, когда я фальшивил. Да и к репертуару претензий не выказывали. Услышали бы моё выступление в музыкальной школе, наверняка испытали бы шок. Меня от этого разбирало веселье. Подумать только – скрипка, предназначенная для исполнения сложнейших концертов, исторгала простые кугутские мотивы. Чем не возмездие ненавистному Мендельсону за все мои прошлые мучения?

Первый день мама дежурила у «точки» до самого обеда. Завершив беседу с Изей, она уселась неподалеку на скамейке, словно прибыла на мой отчётный концерт. Её присутствие мне очень мешало. Инструмент звучал паршиво, но из-за укоризненных маминых взглядов я не мог сосредоточиться и потому сердился. После каждого исполнения я умолял её не позорить меня перед другими музыкантами, расположившимися вдоль платановой аллеи.

Наконец, после очередного сбоя, дюжий парень в адидасовской униформе, приставленный дядей Изей надсмотрщиком, подошёл к ней: «Мадам, та шо вы паритесь, как малохольная? Ступайте по своим делам!»

«Вы приглядите за ним», — заискивающе посмотрела она на охранника и протянула руку, чтобы погладить меня по голове. Сердито зыркнув на неё, я увернулся.

«Та гуляйте себе спокойно! — расплылся в улыбке охранник. — Будем бирэчь ваше чадо, як ту целку…»

Тяжко вздохнув, мама ушла. Позднее я узнал – «смотрящего» к нам приставляли только затем, чтобы следить – не украдём ли мы часть выручки? По окончании трудового дня надзиратель нас обыскивал, причём делал это до крайности дотошно. Конечно, мамино присутствие его нервировало. Не сомневаюсь, он не нагрубил ей только потому, что она любезно пообщалась с дядей Изей.

Оставшись один, я почувствовал себя гораздо свободней. Теперь я мог фальшивить и халтурить от всей души.

Вскоре появились Джон и Краб. Они завистливо оглядели футляр и принялись отвлекать меня дурацкими разговорами. Не переставая пиликать, я отмалчивался и искал глазами «смотрящего». Наконец, он вышел из пивной и пронзительно свистнул. Мальчишки вмиг испарились, а я проводил их довольной ухмылкой, лениво выпиливая смычком «шаланды».

 

* * *

 

Потянулись рабочие будни… Иногда я зарабатывал до тридцати долларов в день, но для этого следовало не сидеть на месте, а обходить близлежащие кафе. Попрошаек дяди Изи официанты пускали беспрекословно.

Вскоре я освоился и прекратил хождения между столиками. Независимо от выручки, в конце дня мне оставляли семь долларов, но и такие крохи в нашем положении служили неплохим подспорьем. Более того, со временем я научился прикарманивать часть выручки. Так поступали все мальчишки-музыканты. В футляре я устроил небольшой тайник, куда легко и незаметно мог сунуть пару долларов.

Постепенно мы погасили долги, вновь стали позволять себе небольшие излишества и строить планы на будущее. Мама приобрела в ювелирном цепочку с кулончиком, а мне на «Привозе» купили тёртые джинсы.

Вовка по-прежнему ходил, в чём приехал. Мама предлагала ему подобрать что-нибудь практичное и недорогое в «сэконд-хэнде», но он отодвинул покупку на потом. С заработков он оставлял себе лишь мелочь на пиво и сигареты.

Каждый из нас жил своей мечтой. Мама грезила о съёмной квартире, Громов – о собственном бизнесе, я же хотел заиметь пейджер, хотя совершенно не представлял, какую он принесёт пользу. Мне просто хотелось носить его как украшение – на зависть обитателям ночлежки.

В помощи Фитиля мы больше не нуждались, да он и не мог нам ничем помочь – беспробудно пьянствовал. После очередной попойки мама заявила – нам с ним не по пути, и он запил ещё сильнее…

Теперь, когда я зарабатывал наравне с Громовым, меня всё время подмывало его кольнуть – мол, я пиликаю на скрипочке в своё удовольствие, а он таскает тяжести с утра до ночи. Хоть мама и запретила его дразнить, однажды я не удержался и, как бы между прочим, заметил: «Клёвая у скрипача работа – за всё время ни разу не вспотел!» В ответ он равнодушно бросил: «Кто на что учился…» Его слова прозвучали для меня самым красноречивым признанием моего полного превосходства.

 

На исходе сезона дела у нас шли неплохо – мы исправно оплачивали жильё; как и прежде, позволяли себе недорогие деликатесы: мороженое, газировку, фрукты; к зиме прикупили кое-что из тёплых вещей.

Если бы дядя Изя не жадничал, мы бы сменили жильё на более приличное, но, увы, все музыканты у него получали одинаково, и даже для гения он не сделал исключения.

Когда мы окончательно выпутались из нужды, отношение к нам в ночлежке изменилось. Теперь тётя Софа неизменно провожала меня на «службу» самыми тёплыми пожеланиями, передавала поклоны дяде Изе и угощала на дорожку горстью семечек.

Друзья же, наоборот, стали относиться ко мне прохладней. Джон заявил: «Паганини зазнался», а Краб подтвердил: «Шамо шобой, он теперь шреди блатных швой в дошку». Джон поправил: «Среди жидов. На скрипках только жиды пархатые пиликают», и они весело загоготали.

С одной стороны, мне льстило – меня возвеличили до «блатных». С другой, было обидно – меня приравняли к жидам. Я не мог объяснить, чем евреи хуже всех прочих, но ещё с Бендер в голове твёрдо засела казачья присказка: «Лях, жид и собака – вера една̀ка». А после долгого общения с Джоном и Крабом так и вовсе сложилось представление – уж лучше быть быдлом, чем «пархатым жидом».

Странное дело – хотя я ни на минуту не забывал о краже наших денег, но перемены в отношениях с приятелями меня удручали. Я пытался их переубедить, доказывал, что для хозяев мы все – «полова» (так называли детей-музыкантов), но тщетно. Ко мне прочно приклеилась кличка Паганини, которую мальчишки произносили по слогам и нараспев, а на стене у койки появилась обидная надпись: «Жидок пососи у Изи».

Вовка её соскоблил, но она появилась вновь. Так продолжалось день за днём. В итоге мы смирились, но на этом наше противостояние с завистниками не кончилось. В наше отсутствие они испортили мои концертные наряды, купленные для прослушивания. Хотя для уличной игры они и не годились, но мама всё равно расстроилась до слёз. А в довершение всего, кто-то из завистников помочился в футляр из-под скрипки. С тех пор я не расставался с инструментом даже у отхожего ведра.

 

 

* * *

 

В последних числах августа у памятника Дюку я пиликал «Шаланды», как вдруг из-за спины послышалось: «Да это же Серёжа!» Обернувшись, я увидел завуча школы искусств и педагога класса скрипки Нину Львовну. Казалось, прошлое кануло безвозвратно – но, увы! – в самый неподходящий момент оно внезапно о себе напомнило.

Встретившись с учителями музыки на пляже или в парке, я бы и бровью не повёл, но по какому-то злому року они застигли меня во время игры. Можно было не сомневаться – их уши уловили халтуру, и мне не обойтись без нравоучений.

«Серёженька, а где же мама? — защебетала завуч. — Как вы устроились?»

«Бедный ребёнок, — вторила ей преподавательница. — Когда-то подавал такие надежды, а теперь совсем разучился играть…»

Вместо ответа я попытался исполнить Мендельсона, но безнадёжно запорол третий такт и, опустив голову, погрузился в чёрную тоску.

Учительница заверещала пуще прежнего: «Слуховая память работает, а пальцы – просто деревянные! Надо восстанавливать технику. Учебный год на носу, передай маме – ждём, всегда рады…»

Завуч покосилась на футляр: «Жизнь налаживается, пострадавшим деньги выплачивают, никто не голодает. Из России помощь идёт – недавно муку выдавали, консервы…»

Ничего не ответив, я выгреб из футляра мелочь и уложил туда скрипку.

«На таком инструменте только кабацкое играть, — горестно вздохнула учительница и участливо поинтересовалась: — А как мамино здоровье?»

«Нормально», — буркнул я.

«Наверное, работу нашла? — не унималась учительница. — Да мы и не сомневались! С её-то заслугами…»

Я хотел улизнуть, но дорогу преградила Нина Львовна: «Серёжа, ты просто обязан рассказать нам о маме. В школе искусств её так уважали! Мы не имеем права вернуться, не разузнав все подробности…»

«Коллектив не поймёт!» — добавила завуч, впившись ногтями в моё плечо.

Неожиданно за их спинами выросла фигура охранника Сявы.

«Шо за бѐбихи, Паганини? — строго спросил он, поглядывая на закрытый футляр. — Инспэкция? Не дают зробля̀ть гро̀ши?»

Гоняя папироску из одного угла рта в другой, он хмуро уставился на учителей. Они испуганно попятились. Сява выплюнул окурок им под ноги и слегка приподнял майку, чтобы почесать татуированное пузо. Под майкой я заметил рукоять пистолета. «Хиляйте, дамочки, — небрежно махнул он рукой, — а то не дай бог огребёте на свои старые жопы!»

«Шо за шалавы?» — миролюбиво спросил меня Сява, когда они растворились в толпе.

«Учителя с музыкальной школы», — ответил я, снова раскрывая футляр.

«С-с-суки, — процедил Сява. — Ты бы им намекнул, шо всё полезное в музыке выучил. Сыграл бы им это…»

Сява фальшиво насвистел несколько тактов похоронного марша Шопена, а затем, посмеиваясь, направился к столику в кафе, где его дожидалось недопитое пиво.

 

Вечером по пути домой на глаза мне попалась афиша у ограды городского сада. В оперном театре намечался концерт «Юных виртуозов Одессы», известного в городе детского камерного ансамбля. Мне стало настолько тошно, что я сорвал афишу и, давясь слезами, растоптал её со всей накопившейся во мне злостью.

 

 

* * *

 

Первого сентября, в день моего рождения, впервые в жизни я не пошёл в школу. И это стало лучшим для меня подарком!

Мама давно определила, как я буду учиться в Одессе, не имея документов и прописки. Она решила заниматься со мной индивидуально. Мы приобрели учебники для четвёртого класса и школьные принадлежности. Хотели купить то же самое и для Вовки, но он отказался. Объяснил – не та ситуация, чтобы тратить время и деньги на чепуху. Мама возражать не стала, понимая, с чем на самом деле связан его отказ. Громов сильно уставал на рынке и, ему было не до учёбы.

Мне же работа давалось легко, ведь деньги в футляр бросали даже в минуты отдыха. Постепенно я приспособился и брал не игрой, а притворной усталостью. Всем своим видом показывал, как тяжело даются мне заработки. Громову такие фокусы на рынке с рук бы не сошли!

Но мы с мамой нисколько ему не сочувствовали. Между собой часто повторяли его же присказку: «кто на что учился…» Сочувствие было тем более не уместно, что он назвался не просто членом нашей семьи, а её главой. «Высокому званию, — заметила мама, — следует соответствовать…»

Вовка и не возражал – тянул свою лямку, не жалуясь.

Вечерами под маминым присмотром я писал диктанты и решал задачи. Развалившись на койке, Вовка читал коммерческие объявления и строил планы своего будущего бизнеса. Мама безразлично его выслушивала, не возражая. Иногда поддакивала. Мне же наедине говорила – чем бы дурак не тешился, лишь бы трудился. Вовка надеялся выудить из объявлений подсказку на «тему бизнеса». Мы с мамой не сомневались – «тему» определяют деньги и связи, а не дурацкие чужие объявления.

 

Так же, как и я, первого сентября мама не переступила школьного порога. В Одессе без документов устроиться учителем не вышло, а от одной мысли, что в Бендерах ей предстоит встреча с Анжелой Ионовной и «роновскими крысами», её коробило.

Мы твёрдо решили обосноваться в Одессе, и нашу решимость подогревали вести из Приднестровья.

В конце августа мама встретилась с Зоей Михалной и та сообщила – всех, потерявших жильё, селили в бараках. Школу закрыли на ремонт, а учеников распределили по другим учебным заведениям. Поскольку ремонтом заниматься некому, Анжела призвала всех учителей и родителей оказать посильную помощь. Мама фыркнула: «Только и мечтала!» и попросила Зою «передать кугутской столице пламенный привет».

Ночлежка нас единодушно осудила, но особенно горевал Фитиль. Он пил ежедневно, но надежд жениться на маме не терял. Наивный, он рассчитывал на наше возвращение в Бендеры, где годика через три, дождавшись очереди, мы получили бы жильё. Хитрец умолял маму согласиться, и обещал при таком раскладе стать на путь трезвости. Он уверял – его тяга к стакану объяснялась исключительно отсутствием «света в конце тоннеля». Женитьба и очередь на квартиру наполнят его жизнь смыслом, и второй раз на те же грабли он не наступит…

Маму перспективы проживания в «общаге» никак не устраивали. Не говоря уж о совместной жизни с Фитилём. Ей нужен настоящий мужчина, — объяснила она, — за которым, как за каменной стеной. Мы с Вовкой приняли её слова на «ура».

Я поделился мамиными планами с мальчишками. Они по глупости сделали вывод – маме нужен хахаль. Я спросил у Вовки – что он думает по поводу хахаля? Он скривился так, словно ему подсунули какашку.

Громов вынашивал другие планы, ещё более нелепые, чем у Фитиля. С жаром доказывал нам – когда он наладит бизнес, у мамы не будет никакой надобности искать «каменную стену» на стороне. А за «хахаля» он отвесил каждому из мальчишек подзатыльник, и обещал добавить, если они будут распускать языки.

Так мы и жили осенью 92-го: я и Вовка работали, мама готовила еду, стирала-убирала, зубрила свой английский, а вечерами занималась со мной по школьной программе. Перед сном мы по привычке выслушивали очередные Вовкины фантазии относительно бизнеса. Мама называла их «Спокойной ночи, малыши». Под них мне и впрямь отлично засыпалось…

 

 

* * *

 

Наша размеренная жизнь оборвалась в тот день, когда я заболел. Стояла сырая ноябрьская погода, но Изя заставил нас играть в лёгкой одежде. Замёрзшие, мы вызывали у прохожих больше жалости. Меня продуло, и на следующий день на работу я не вышел. Мама отпаивала меня горячим чаем с мёдом, но мне становилось всё хуже. Скудные денежные сбережения ушли на оплату врача. Пришлось раскошелиться – за «спасибо» никто из докторов идти в ночлежку не желал.

Врач предположила пневмонию, и по её рекомендации вызвали скорую. В больницу меня доставили в полуобморочном состоянии. Мест не хватало, положили в коридор. Но и «бедняцкое» место далось нам непросто. Маме пришлось залезть в долги, чтобы получить койку подальше от входной двери. Выручила Лулу, ссудив полсотни долларов. Пока решался вопрос с госпитализацией, я чуть не умер – температура перевалила за сорок. Диагноз «пневмония», к сожалению, подтвердился. Причём выявилась не простая пневмония, а двусторонняя.

Первые дни мама сидела около меня безвылазно. Вовка приносил продукты и лекарства. Чтобы покупать для нас необходимое, он подрядился работать в две смены и без выходных. Но и ему пришлось залезть в долги. Когда во время одного из визитов он пожаловался: «Цены растут…», мама вскинулась: «В такое время мог бы обойтись без сигарет и пива!»

В ответ Вовка пожал плечами: «Уже давно не пил, а сигареты самые дешёвые курю, “Дымок”…»

Мама заказывала всё самое лучшее – в больничном рационе не хватало витаминов. Спала она урывками, бочком пристраиваясь рядом со мной.

В коридоре по нескольку раз в день устраивали проветривания, и вдоль прохода гулял сквозняк. Мама называла это безобразием, но протестовать не осмеливалась. Она умоляла главврача перевести меня в палату, но тот и не подумал снизить цену с трёхсот хотя бы до ста долларов и не согласился предоставить место в долг.

В довершение всего нам отказала в помощи Лулу – слишком много мы накопили долгов. Вовка пытался подключить к вопросу дядю Изю, но тщетно.

Когда опасность для моей жизни миновала, мама решительно заявила – пора устроиться на работу и обеспечить мне нормальные условия лечения. Я был настолько слаб, что смог лишь горько усмехнуться.

«Вот увидишь, — твёрдо заявила она, — скоро всё переменится…»

Впервые за последнее время она ушла ночевать к тёте Софе.

 

Каково же было моё удивление, когда на другой день она обрадовала меня: её приняли секретарём-референтом самого начальника порта! Я широко раскрыл глаза от удивления, а мама улыбнулась: «Теперь мы заживём, как люди…»

Спустя сутки меня перевели в палату. Мама объяснила – ей выдали аванс.

В моём рационе кроме яблок и карамелек, которые покупал Вовка, появились апельсины и даже бананы. В аптеке вместе с импортными антибиотиками мама покупала мне витамины и гематоген. Наконец, я вспомнил вкус любимого «Гулливера»…

Вовкины передачи с лёгким сердцем я раздавал соседям по палате. Такое обилие добра просто не умещалось в тумбочке. Излишки я мог бы выбрасывать, но благоразумно проявлял щедрость. Как следствие, соседи буквально заискивали передо мной!

В отличие от меня, Громова не радовали мамины успехи на работе. Мы понимали – неудачник отчаянно завидует. Я хвастал ему мамиными подарками, а он хмуро на них поглядывал, не выказывая и малейшей радости. Мама велела его не сердить – как-никак мы были ему немного обязаны.

Во время посещений Вовка по привычке рассказывал, какие новые идеи он почерпнул из газетных объявлений. Я передавал его россказни маме, и порой мы просто ухохатывались.

Но в итоге одна из идей всё же надоумила его приступить к делу…

 

В тот год все буквально помешались на французских духах, которые возили «челноки» из Турции. В день маминого рождения Громов подарил ей флакончик размером с ноготок. Она отметила: «Красная Москва» в сравнении с Францией – жалкое убожество!

Когда флакончик опустел, мама сразу обзавелась следующим. Вовкино участие не потребовалось – к тому моменту мама уже могла себе позволить дорогие покупки. Более того, с некоторых пор в её сумочке постоянно находились две-три марки французских духов, о чём я не преминул сообщить Громову. Он, конечно, скривился, но промолчал. Впрочем, я и без лишних слов догадался – его просто съедала зависть!

И вот в один прекрасный день Вовка явился в больницу с известием об открытии долгожданного бизнеса.

Я выпучил глаза и замотал головой: «Не-е-ет…»

«Да!» — небрежно кивнул он и расплылся в самодовольной улыбке.

Вовка поманил меня в коридор, и у туалета, где разрешалось курить, посвятил в детали. Закутавшись в одеяло, я слушал его, не веря своим ушам.

Теперь, когда мама стала зарабатывать сама, он, наконец, отважился на риск. И не просто отважился, а затеял грандиозную афёру – продавать в Приднестровье турецкую туалетную воду под видом французских духов. Благо, в кугутских краях настоящей Франции никто и не нюхал! Быдлу важно купить товар с этикеткой «made in France», а содержимое для них – дело десятое. Наглец и глазом не моргнул, употребив слово «быдло»!

Меня просто передёрнуло. Он говорил о приднестровских кугутах с таким презрением, словно сам происходил из благородной семьи. Я с горечью отметил про себя – быстро же хитрец открестился от своего прошлого! Не прошло и полгода, как он присосался к нашему семейству, а уже возомнил о себе невесть что.

«Долго этот бизнес не продержится, — рассуждал Вовка, попыхивая сигареткой, — рано или поздно дотумкают. Но нам долго и не надо! После восьмого марта лавочку прикроем».

К началу весны он вознамерился заработать три тысячи долларов чистыми!

«Начальный капитал» – так называл Вовка свою грядущую прибыль – он собирался вложить в другой, «чистый» бизнес. В какой именно, ещё предстояло решить, но желательно – во что-нибудь, связанное с автомобилями.

Его компаньонами стали Джон и Краб. По Вовкиным рассказам, товар уходил «влёт». За неделю сбывали двести склянок! Каждая приносила доллар чистой прибыли. Им даже не приходилось возить товар через границу. Готовую продукцию продавали на «Привозе» в мелкооптовых рядах, где обычно затаривались приднестровские торгаши. С большинством из них Вовка был знаком ещё с той поры, когда сам возил товары из Одессы.

Дядя Изя выделил кредит – пятьсот долларов. Вовка всё распланировал и убедил кредитора, что через месяц вернёт восемьсот. Я слушал его и терялся в догадках, каким образом троечнику по математике удалось не ошибиться в расчётах?

Компаньоны поделили обязанности следующим образом. Мальчишки закупали «туалетную воду» и таскали готовую продукцию на реализацию. Вовка занимался этикетками, тарой и производством – орудовал ножницами и клеем. На «Привозе» он купил подержанный упаковщик, с помощью которого готовые коробки оборачивались прозрачной плёнкой. «Работа тонкая, — заметил он, — а у шпаны руки из жопы растут».

Трудился Громов в секретном месте – в одном из подвалов близлежащих домов. В аренду за десять долларов они сняли помещение у какого-то пьянчуги.

«Всё продумано! — проговорил Вовка самодовольно. — Ни одна падла не пронюхает!»

Больше всего он опасался районной уголовной милиции. С другими всегда можно договориться полюбовно, а с «уголовкой» – только, если крупно повезёт. В ночлежке ходили истории о «беспределе уголовщиков» и о тех бедолагах, кто погорел ни за понюшку табаку. Преступления большей частью были ничтожными, а сроки аховыми, ведь в довесок к мелочи на бродяг вешали нераскрытые дела.

Я повторил Вовке мамины предостережения, но он лишь отмахнулся: «Волков бояться – в лес не ходить!»

«Начальный капитал, — добавил он многозначительно, — по-честному не заработать».

 

С тех пор при каждом посещении больницы Громов докладывал мне об очередных достижениях, фантазируя на темы скорого обогащения. В ответ я с гордостью рассказывал о маминых успехах, после чего он сразу же тускнел. Другого, такого же надёжного способа осадить хвастуна, я не знал.

А дела у мамы действительно шли всё лучше и лучше, и что важно – без какого-либо криминала. Ещё недавно она переживала – на носу зима, а нам нечего надеть. Теперь же она прикупила шубу, выложив за неё немыслимую сумму в триста долларов.

«Мех искусственный, — с сожалением проговорила мама, — зато вещь новая», и тут же с улыбкой добавила: «А не из какого-нибудь сэконд-хэнда, где затаривается наш Вовочка!»

Эту фразу я ему так и передал – слово в слово! – и надо было видеть его физиономию.

Вместе с шубой мама приобрела итальянские сапоги и модную французскую сумочку из натуральной кожи.

«Никогда в жизни такого не имела!» — продемонстрировала она покупку.

В сумочке мама держала косметичку производства Польши и французские духи.

«Не дрянная «Красная Москва», — произнесла она презрительно, — и не громовские подделки, а настоящая «Шанель» из Парижа!»

Постепенно мама обзавелась и другими необходимыми вещами: швейцарскими часиками, золотой цепочкой с кулоном и в том же стиле – серёжками.

«Золото турецкое, — пожала она плечами, — но мне нравится».

 

Я быстро выздоравливал и хотел поскорее выписаться, но мама осадила меня. Во-первых, следовало долечиться. Во-вторых, она подыскала удобную квартиру недалеко от порта, но её освобождали только через месяц. Не везти же меня в сырую и холодную ночлежку?

Я мечтал взглянуть на мамину работу хотя бы одним глазком, но она меня огорчила: «Порт – секретный объект! Туда людей с улицы не пускают».

«Но я же твой сын!»

«Ни-ко-го!» — отрезала она.

«А как тебя приняли без документов?»

«Объяснила нашу ситуацию, — ответила мама. — Предложила сделать запрос в Комитет. Всех родственников до седьмого колена шерстили! Всё сошлось. В конце концов, не забывай, мой отец работал замом по идеологии».

 

 

* * *

 

В больнице я провалялся почти три месяца. Пришлось задержаться из-за опасности осложнений. Но я совершенно не горевал, поскольку с середины ноября лежал в отдельной палате. Больничные будни скрашивали телевизор с видеомагнитофоном и подаренный мамой пейджер. Читать её сообщения было намного интересней, чем школьные учебники. За этими занятиями я и коротал время…

Настал день выписки. С моря дул холодный пронизывающий ветер и, чтобы меня не застудить, мама наняла такси. Усаживаясь в машину, я подумал: «Вот и сбылись наши мечты – Одесса, «Волга» и квартира на Французском бульваре…» Словно угадав мои мысли, мама шепнула: «Жаль, дворня не видит…»

Конечно, автомобиль и квартира пока нам не принадлежали, но до реального исполнения мечты – я в этом не сомневался! – оставалось совсем чуть-чуть…

Машина катила по бульвару, а я смотрел в окно и слушал мамин отчёт о том, какой ценой далось моё выздоровление. Антибиотики, капельницы, рентген, анализы, врачи, няни, отдельная палата – на всё ушло полторы тысячи долларов!

Когда прозвучала эта сумма, у меня помутилось в глазах. Откинувшись на заднем сиденье, я восхищённо прошептал: «Полторы тысячи!», а мама произнесла: «Уму непостижимо…», но без обычного своего изумления.

До конца поездки мы обсуждали планы на будущее. Мне следовало готовиться к учёбе на коммерческом отделении интерната. Занятия начинались со второго полугодия.

Как выяснилось, попасть туда я мог без всяких связей и ненужных формальностей, вроде прослушивания. Плати спонсорский взнос – тысячу двести долларов – и учись сколько угодно. Были бы деньги, поступить в интернат мог даже Громов.

«Сволочи! — в сердцах заявила мама. — Помнишь мои хождения по мукам? Могли войти в положение. Неужели, сложно понять – люди вырвались из натурального ада, ребёнок не в своей тарелке. Да, ну их к чёрту! Пусть подавятся, твари ненасытные. Тысяча двести – не деньги…»

Таксист покосился в зеркало заднего вида, а я повторил вслед за мамой: «Конечно, тыща двести – такая мелочь!», и мы с ней как по команде прыснули.

Она объявила – сегодня мы закатим небольшую пирушку по поводу моей выписки, а завтра отправимся по магазинам – покупать для меня зимние вещи.

Машина остановилась у солидного дома с аркой. Здесь, на третьем этаже, находилось наше жильё. Я давно просил маму свозить меня сюда на экскурсию, но она не соглашалась. Не хотела выводить меня, ещё не окрепшего после болезни, на холод. Тогда я обижался на неё, зато теперь был исполнен благодарности. Впереди меня ожидало волнующее открытие…

А мама, словно подогревая интригу, не спешила домой. Она предложила перекусить в кафе, которое располагалось на первом этаже дома.

«В холодильнике шаром покати, — виновато произнесла она, — столько работы в последнее время, некогда и в магазин зайти…»

В кафе я не был целую вечность и потому, конечно же, не возражал.

Себе мама заказала чашку кофе, а мне – чай и пирожное.

Ожидая заказ, она открыла сумочку и достала пачку сигарет «More». Мне показалось, пальцы её дрожали. Стараясь не встречаться со мной взглядом, мама щёлкнула зажигалкой и выпустила в сторону дым. Я смотрел на неё, как завороженный, онемев от удивления.

Дар речи ко мне вернулся лишь после третьей маминой затяжки.

«Ты куришь?!» — спросил я.

Она виновато глянула на меня: «Будешь ругать?»

Я пожал плечами: «Да ладно, кури».

«Это совсем лёгкие сигареты, — объяснила мама, — безвредные, специально для женщин…»

Я понимающе кивнул, а она продолжила: «У нас на работе все курят. Я подумала – всё равно табаком дышать. Уж лучше самой курить, во всяком случае, не будут смотреть, как на белую ворону».

«А если бы все бились головой об стену?» — процитировал я с ехидцей её же учительскую поговорку.

Она в момент помрачнела: «Ты просто не представляешь, какая у меня адская нагрузка! Кручусь, как белка в колесе. Шесть дней в неделю!»

Мама выпустила струйку дыма в потолок и добавила: «Ради твоего будущего я готова даже биться головой об стену!»

Смутившись, я опустил глаза.

Принесли заказ. Мама достала из сумочки кошелёк и протянула официанту пять долларов: «Возьмите сразу, я не люблю ждать расчёт». Он хотел вернуть сдачу, но она небрежно махнула рукой: «Оставьте себе».

Я не поверил своим глазам и ушам – за какие-то пять минут официант заработал почти два доллара.

«Ну, ты даёшь!» — протянул я восторженно.

«Хочешь жить на широкую ногу, — назидательно проговорила мама, — надо трудиться. В жизни просто так ничего не даётся. Ты смеялся, когда я учила английский, но без языка меня на эту работу не взяли бы. Постоянно приходится общаться с иностранцами…»

Я посмотрел на неё недоверчиво: «Каждый день?»

Она заговорила отрывисто, делая короткие и частые затяжки: «Практически. Один выходной в понедельник. Себя в порядок надо привести, в квартире убрать. Слова подучить английские. А как иначе? Среди недели на хозяйство и чтение сил не хватает. Тружусь ночами. Уму непостижимо! Порт работает круглосуточно. Местные не хотят работать в ночную смену, а в нашей ситуации не до капризов. Ты ведь согласен?»

Я понимающе кивнул, а затем спросил: «А что делает секретарь?»

«Печатаю документы на машинке, — перечислила мама, — звоню деловым партнёрам, делаю кофе начальнику и его гостям».

Я спросил: «Вроде официанта?»

«Глупости! — вспылила мама. — Секретарь – ответственная и очень серьёзная работа! Не станет же начальник порта мыть чашки и накрывать столы?»

Я недоверчиво посмотрел на маму: «А разве гости приходят ночью?»

«Разумеется! — ответила мама. — Корабль может причалить в любое время. Капитан сразу сходит на берег и первым делом – к начальнику порта».

«А встречает его – секретарь!» — кивнул я понимающе.

«Да, прямо на пристани, — подтвердила мама. — А затем провожаю в кабинет начальника на переговоры. По законам гостеприимства угощаю кофе и шоколадом. Мой начальник в английском – ни бум-бум. Сам подумай – как бы они без меня объяснялись?»

«А после переговоров?» — спросил я.

«Садятся на машину, едут в ресторан».

«Хорошая работа у начальника!» — проговорил я с завистью.

«Неплохая, — согласилась мама, — но слишком ответственная…»

Разговоры о чужой ответственности меня не интересовали, и потому я сменил тему: «А какая у него машина?»

«Кажется, БМВ».

«А ты на ней ездила?»

«Так, пару раз…»

Разглядывая зажигалку, я спросил: «Громов будет жить с нами?»

Мама вздрогнула, как от удара током: «Нет, конечно! У нас однокомнатная квартира».

«Останется в ночлежке?» — уточнил я для собственного спокойствия.

«Там ему будет лучше, — улыбнулась мама, — всё же родная стихия».

Я весело подмигнул ей: «Да и в ночлежке у него бизнес!»

«Ой, не говори мне про этот бизнес! — передёрнула она плечами. — Омерзительное жульничество! Просто уму непостижимо!»

«Громов говорил – скоро у них появится прибыль».

«Мечтать не вредно!» — сердито отрезала мама и закурила вторую сигарету.

Пуская дым и прихлёбывая кофе, она рассказала – пока я лежал в больнице, Громов мне очень завидовал. По его представлениям, я жил как король – спал в чистой постели, ел шоколад и бананы, смотрел телевизор. А он по-прежнему ютился на грязном тряпье и питался в пунктах раздачи «гуманитарки».

«Уму непостижимо! — покачала мама головой. — Как можно завидовать страдающему от пневмонии ребёнку?»

После таких слов у меня невольно сжались кулаки, и я изо всех сил стиснул зубы. Мама положила недокуренную сигарету в пепельницу и заговорила как на митинге.

Оказалось, Громов завидовал не только мне. Мамино трудоустройство в порту его просто добило. А когда она перебралась на Французский бульвар, он стал сочинять о ней небылицы и пересказывать их по вечерам на радость быдлу.

«Какие небылицы?» — спросил я.

Мама отмахнулась: «Не собираюсь повторять бред сумасшедшего завистника. А ты запомни: если какая-нибудь гнусность коснётся твоих ушей, это всё громовские измышления!»

Я успокоил маму – никогда быдлу не верил, и верить не буду.

Мама чмокнула меня в щёку и продолжила. Теперь она говорила неторопливо, тщательно выбирая слова, словно объясняла на уроке правила грамматики.

«Зависть – отвратительное качество, но оно нередко пробуждает ещё более отвратительное – клевету. Только совершенно бессовестный человек может завидовать тем, кого сам же назвал родственниками. И только отпетый негодяй может клеветать на близких людей…»

Я понял – самое интересное уже закончилось и погрузился в изучение зажигалки.

«Теперь, когда мы окончательно встали на ноги, — доносился откуда-то издалека мамин голос, — пусть Громов занимается своим бизнесом. Мешать не будем, но и помогать остережёмся. Зато, если случится какая беда – долги или проблемы с милицией – не придётся выручать. А беда случится, вот увидишь…»

Я слушал вполуха и думал о своём. С моих слов мама давно знала об афёре с «французскими» духами. Она не сомневалась – рано или поздно Вовку посадят. Он же уверял меня – всё будет хорошо. Разумеется, я верил маме. Осталось дождаться, когда афериста арестуют. Уж мы-то отпразднуем это событие!

«В конце концов, — подвела мама итог, — пусть набьёт себе шишек, иначе не поймёт – с мизерным образованием никогда не добиться успеха в коммерции. Прогорит и угомонится. Или попадёт в тюрьму…»

Я горестно проговорил: «Из тюрьмы выйдет – опять попросится к нам в семью».

Мама решительно мотнула головой: «Нам с быдлом не по пути. Поиграли в семью и хватит…»

«Когда у тебя будет паспорт?» — спросил я.

«Всему своё время. Будет и паспорт, и квартира своя, и машина».

«Здорово!» — выдохнул я.

Мама мечтательно улыбнулась: «За деньги, говорят, в паспорте можно что угодно написать. Укажу местом рождения не поганый Кишинёв, а Одессу!»

«А в моём свидетельстве?»

«И в твоём, разумеется!» — заверила мама.

 

 

* * *

 

Арендованная квартирка оказалась крохотной и довольно запущенной. Но в сравнении с ночлежкой она выглядела настоящим дворцом. На стене у дивана висел ковёр, такой же, как и у нас в Бендерах – «Три богатыря». В углах его так же поела моль. Бытовые мелочи, вроде плесени, отклеившихся обоев и протекающих труб, меня не смутили, хотя от квартиры на Французском бульваре я ожидал большего.

Главное, у меня появилась собственная постель – её мама застелила на скрипучем диване. Здесь нам предстояло спать по очереди. Мне – ночью, пока мама трудилась в порту, а ей – днём.

Перед уходом на работу она устроила обещанную пирушку. В кафе мы купили «Киевский торт» и коробку конфет; для меня – пепси-колу, а для мамы – шампанское.

Подняв бокал, она произнесла: «Теперь мы снова приличные люди. Забудем ночлежку со всеми её обитателями, включая Громова! Да здравствует новая жизнь!»

 

Когда мама ушла, я занялся изучением квартиры. Тщательно осмотрел все закоулочки и ящички. Бабушка Нюра – припомнил я – называла их шуфлядками, а маму это очень раздражало. Я улыбнулся – надо же, и на Французском бульваре не уйти нам от кугутских шуфлядок!

В одной из них я обнаружил картонную коробку из-под обуви, а в ней – россыпь иностранных презервативов. Хотелось наполнить «шарик» водой и сбросить кому-нибудь на голову, но, увы. Приличному человеку, живущему на Французском бульваре, не подобало вести себя так легкомысленно.

В глубине другой шуфлядки под ворохом белья я нашёл чёрный бумажный пакет с мамиными фотографиями.

«Интересно, когда она успела столько их наделать?» — размышлял я во время просмотра.

На фотографиях мама выглядела молодой и озорной, такой я её и никогда и не видел. И что самое смешное, на некоторых фото она щеголяла в коротеньких юбочках, из-под которых даже виднелись трусики-плавки! Зачем она сделала эти снимки – для меня осталось загадкой.

С особым любопытством я впился глазами в фотографию, на которой совершенно раздетую маму запечатлели у небольшого бассейна, находящегося, по-видимому, в сауне. Бесстыдно улыбаясь фотографу, она стояла у лесенки. В похожем бассейне я плескался в Бендерах, пока отец пьянствовал с Громовыми. Перед тем, как сигануть в воду, я прикрывал руками свою наготу, мама же явно не испытывала даже малейшего смущения!

«Наверно, ходила в баню с Лулу», — подумал я, пряча фотографию в карман.

Снимок мне настолько понравился, что я решил его утащить.

Жаль, я не мог расспросить маму по какому случаю она посещала сауну и фотографировалась голышом. Она, наверняка, устроила бы мне нагоняй.

Я надул один из презервативов, и фломастером вывел на нём неприличное слово. Оставлять такое в квартире было рискованно, и я запустил «шарик» в окно. Ветер подхватил его и понёс вдоль бульвара.

«Лети-лети! — помахал я вслед рукой. — Привет одесскому быдлу!»

Проводив шарик взглядом, я стукнул себя ладонью по лбу – у мамы завёлся хахаль! Как же я сразу не догадался? Он давал деньги на моё лечение, дарил ей дорогие вещи, помог снять квартиру и устроил на работу. Теперь она накупила презервативов и ночами бегает к нему на свидания. Он научил её курить. И в сауну она ходила тоже с ним и там фотографировалась!

Раньше от такой мысли я бы расстроился, но теперь мне почему-то было всё равно. Более того, я бы с интересом познакомился с нашим таинственным благодетелем!

 

 

* * *

 

После выписки из больницы мама взяла с меня клятву, что к ночлежке я не подойду и на пушечный выстрел.

«С прошлым покончено, — торжественно объявила она. — Забудь и никогда не вспоминай, будто ничего и не было…»

Я охотно согласился: «И Гитлера тоже не было!»

Мама рассмеялась, и мы понимающе переглянулись.

Спустя пару дней она обрадовала меня: «Говорят, громовский бизнес прогорел, и он вернулся в Бендеры».

Я даже зажмурился от удовольствия, представив нищего Вовку, уныло бредущего по дороге к Днестру…

От сладких мечтаний меня отвлёк мамин голос: «Поступит в ПТУ, выучится, работягой станет. Летом будет вывозить жену и выводок на море, чтобы за неделю спустить всё накопленное…»

При слове «выводок» я скривился в усмешке – уж очень напоминало оно слово «выблядок».

Прижав скрипку к груди, я с напускной грустью ответил маме: «Встречу Громова – так и скажу: кто на что учился!», и мы дружно рассмеялись.

 

 

* * *

 

Хотя ночлежку я обходил стороной, меня всё равно тянуло туда как магнитом. Причём, с каждым днём всё сильнее…

И вот после долгого перерыва я, наконец, оказался на Большой Арнаутской. Задумал как бы невзначай купить у неё семечек у тёти Софы и переброситься с ней парой слов. Естественно, похвастать маминой работой, и разузнать подробности Вовкиного банкротства.

Джон с Крабом, казалось, только и дожидались моего появления. Они увидели меня за квартал и ринулись навстречу.

«Здоров, Паганини!» — расплылся в улыбке Джон.

«В гошти не жаходишь, — скривился Краб. — Штал гордый…»

Я промямлил о своей болезни, от которой недавно отошёл и соврал, что теперь, когда окончательно выздоровел, буду наведываться к ним почаще.

С самого начала меня осенило – мальчишки и сообщат подробности громовского краха.

«Как ваш бизнес?» — спросил я с деланным равнодушием.

Джон пригласил в ночлежку: «Западло на холодюге стоять…» Они дружно поёжились, хотя на улице было по-весеннему тепло.

Я мог и отказать, но меня съедало любопытство. Почему-то я не сомневался – новости из жизни быдла окажутся настолько интересными, что мама и не подумает меня ругать за нарушение уговора.

У входа, по заведённой традиции, сидела тётя Софа с товаром.

«Сирожа пришёл! — расплылась она в щербатой улыбке. — А мы боялись, шо ты не дай бог помер!»

Она угостила меня жменей отсыревших семечек, а Джон доложил: «Он до нас в гости…»

«Как мамаша? — спросила Софа. — Цветёт и пахнет?»

«Очень хорошо! — ответил я с готовностью. — Тыщу баксов в месяц зарабатывает!»

Джон присвистнул, а Краб застыл с открытым ртом. Затем мальчишки многозначительно переглянулись.

Тётя Софа расплылась в улыбке: «Ото бы слушала меня, уже б давно людя̀ми стали!»

Я наслаждался произведённым эффектом, а Софа добавила: «Молодая баба, всё при ей – руки, ноги и портрэт в порядке – строила из себя целку малохольную на содержании…»

Хозяйка махнула рукой: «Ну, ступай-ступай… Матери поклон и доброго здоровьичка!»

 

Пока мы пробирались вдоль коек, обитатели ночлежки поглядывали на меня, как на преступника. Отвыкший от подвальных зловоний, я брезгливо морщил нос.

За спиной слышалось:

«Глянь-ка, воротит его!»

«А шо ты хотела? Ихнее благородие отвыкши…»

А из другого угла: «Такое же благородие, как и я – китайский ампиратор!»

В углу на последнем издыхании хрипел магнитофон, а пьяные шлюхи не в такт подпевали: «Ах, Одесса, жемчужина у моря…»

Джон по-хозяйски приглушил звук: «С кентом побазарить надо…» Шлюхи умолкли и тут же зазвенели стаканами.

На стене в изголовье нашей бывшей кровати крупными буквами кто-то вывел: «Любка шлюха».

Я сделал вид, будто не заметил, и на мгновение пожалел, что Вовка укатил в Бендеры. Будь он сейчас в Одессе, за такие вольности кое-кому бы сильно не поздоровилось.

«Гавроша не видели?» — спросил я, выплюнув на пол шелуху.

Ляля пропела низким осипшим голосом: «Гаврош-Гаврош! Ну, до чего же ты хорош!»

«Умолкни, шука!» — рявкнул на мамашу Краб.

«Ему сюда нельзя», — строго заметил Фитиль.

«А шо такое?» — спросил я с напускной беспечностью.

«Шкурвился твой Гаврош, — злобно прошипел Краб. — Кинул на бабки и шмылся».

Я сделал удивлённое лицо.

Джон поморщился: «Ты шо, в натуре не знаешь или придуриваешься?»

«Он уехал в Бендеры», — ответил я.

Мальчишки переглянулись и вновь уставились на меня.

«Не гони, — процедил Джон, — он у вас скрывается».

«Ш нашими гро̀шами», — добавил Краб.

«А я не верю, — пьяным голосом отозвался Фитиль. — Конечно, Вова – то ещё дерьмо, но не до такой же степени!»

Я повторил: «Он в Бендерах!»

«А если проверим?» — подступил ко мне Джон, дыша луком и табаком.

«Да, пожалуйста!» — сделал я шаг назад.

«Где вы живёте?» — схватил меня Джон за шиворот, а Краб обдал тем же самым луково-табачным зловонием: «Не вждумай брехать! Мы жа тобой прошледим!»

«Французский бульвар, — протянул я плаксиво. — Номер не помню. В доме с аркой, там палисадник и кафе на первом этаже».

Краб убеждённо произнёс: «Яшный хер – там Гаврош и шкрывается!»

«Нет! — топнул я ногой. — Мама от него отказалась, ей не нужен сын-жулик!»

«Проверим! — ухмыльнулся Краб. — От наш не шкроешься!»

«Кто нас кинет, — заключил Джон, — тот два дня не проживёт!»

«Я же сказал, — всхлипнул я, — мама от него отказалась».

«Мы его прирежем!» — важно объявил Джон.

«Да, пожалуйста!» — с радостью согласился я, довольный, что меня казнить не собираются.

Джон криво усмехнулся: «Будешь платить нам червонец в неделю!»

«С чего это?» — изумился я.

«Жа швоего братана!» — объявил Краб.

«Да пусть он хоть сдохнет!» — проговорил я со всей искренностью.

«Дешать бакшов!» — безжалостно повторил Краб.

Джон продемонстрировал ножик с выскакивающим лезвием: «До вечера не принесёшь – прирежем!»

Он несколько раз нажал кнопку, а я как завороженный смотрел на остриё, молнией сверкающее у меня перед носом.

«Встретимся у дома с аркой, — подмигнул Джон. — Заодно и проверим насчёт Гавроша. Сбрехал – сто пудов прирежем!»

«Но шначала – твою маханку, — добавил Краб. — Ночью, прямо в шпину!»

«А после – тебя!» — хохотнул Джон.

Я заныл: «У нас плохо с деньгами…»

Джон насмешливо пропел писклявым голоском: «А у кого маханка тыщу баксов зарабатывает?»

«Мы за квартиру много отдаём!» — нашёлся я.

«Мамашка-шлюха не обеднеет!» — не принял моего объяснения Краб.

«Она не шлюха!» — замотал я головой.

«А кто же?» — усмехнулся Краб.

«Честная давалка! У неё хахаль работает в порту!»

«Угу, и каждый день новый!» — с напускным сожалением проговорил Джон.

«Шука, блядь и проштитутка!» — гримасничая, обошёл меня кругом Краб, а малыши ему хором вторили.

«Неправда! — крикнул я фальцетом, с надеждой поглядывая на Фитиля. — У тебя даже отчества нет, а мой отец – герой войны!»

Из-за спины прозвучал чей-то насмешливый голос: «Какое позорище! Отец – герой, а мамка – шлюха!»

Ночлежка содрогнулась от смеха. На этот раз веселились не только дети, но и взрослые. И даже Фитиль обнажил свои давно нечищеные зубы.

Ляля выразительно продекламировала: «Ах, какая невезуха – у него мамаша шлюха!»

Захлёбываясь слезами, я начал отрывисто выкрикивать: «Вы просто завидуете! Её фотография висела на доске почёта! Она говорит по-английски! Теперь пишет доклады начальнику порта и печатает на машинке!»

Я старался заглушить общий гвалт, но чем громче звучал мой голос, тем сильнее взрывался хохотом подвал. Наконец, я не выдержал и устремился к выходу, едва не сбив в дверях тётю Софу.

«Десять баксов! — прозвучало мне в спину. — Так шлюхе и передай! В шесть вечера – у арки!»

Очутившись на улице, я разрыдался. Мама, конечно, меня отругает за длинный язык и непослушание, — стучало у меня в висках, — но самое страшное – она ничем не сможет помочь. Более того, даже если я буду безвылазно сидеть дома, мальчишки смогут подкараулить её в темноте. И тогда…

Представив, как маму кромсают ножичком, я заревел ещё громче и бегом припустил к порту.

Прохожие оглядывались на меня с удивлением, а я бежал, не замечая их и не обращая внимания на светофоры. Вслед мне гудели клаксоны автомобилей, но я даже не задумывался об опасности…

К счастью, моё отчаянье длилось недолго. Пронзительный визг тормозов на очередном перекрёстке привёл меня в чувство. Я перешёл на шаг и  постепенно успокоился, убедив себя в том, что мама обязательно придумает, как осадить негодяев. Сама же не раз повторяла: «В порту работают о-о-чень серьёзные люди с большими связями, а связи в нашей жизни решают всё».

Когда вдали показался порт, в кармане куртки пропиликал пейджер. Читать мамино сообщение я не стал. Она взяла за правило слать мне четверостишья из русской классики, а я мог получить в награду доллар, если бы нашёл источник в «Хрестоматии», а ещё три доллара, если бы выучил отрывок наизусть. Мамины загадки меня жутко раздражали, но я терпеливо листал страницы и зубрил поэтические бредни, желая заработать на колу и комиксы…

 

У входа на территорию порта висел огромный плакат: «Порт є саме існування Одеcи. Граф А.Ф.Ланжерон».

«Надо же, граф! — мелькнуло у меня в голове. — А я думал, Ланжерон – название пляжа…»

На проходной меня остановила охрана.

«Тебе чего?» — спросил рыжий детина в камуфляжной форме.

«Мне мама нужна, — проговорил я нетерпеливо, — она тут работает».

Второй охранник, смуглый, похожий на цыгана, ткнул пальцем в телефон: «Звони по внутря̀нке».

«Я номера не знаю».

«Где работает?» — поинтересовался рыжий.

«Секретарём», — ответил я.

«У кого? — поморщился цыган. — Тут всяких командиров, как грязи».

«У самого главного начальника!» — выпалил я с гордостью.

«Не начальника, а капитана порта, — важно заметил рыжий, и тут же недоверчиво покачал головой: — Неужто, у Петра Сергеича?»

«Капитаны на корабле, — поправил я. — Мама их угощает кофе, она умеет говорить по-английски».

Они переглянулись.

«Ольга, что ли?» — спросил рыжий у смуглого.

«А может, Валька», — пожал тот плечами.

Я замотал головой: «Маму зовут Любовь Александровна!»

Цыган развёл руками: «Такого секретаря у Петра Сергеича нема̀».

«Может, новенькая? — усомнился рыжий. — Хотя, без разницы. Шесть часов. Рабочий день до пяти. Капитан в командировке, на кой ляд секретарям задерживаться?»

Я возразил: «Мама работает по ночам».

«Не-е-е, — улыбнулся цыган, — по ночам секретарши дрыхнут».

Я попытался им объяснить, но рыжий махнул рукой: «Набирай приёмную – два нуля девять…»

У настенного телефона висел список номеров. «Приёмная капитана порта» – значилась на первом месте. Я пробежал глазами список, надеясь обнаружить Климову Л.А., но не встретил ничего похожего.

Набрал «два нуля девять». Терпеливо выслушал, наверно, сто гудков, но трубку в приёмной так никто и не поднял. Понурый, я собирался уйти, когда рыжий меня окликнул: «Эй, а как она выглядит, твоя мамаша?»

По моим описаниям они маму не признали. Хоть я и рассердился, но спорить не стал – вспомнил о фотографии. Хорошо, что её прикарманил, — мелькнуло у меня в голове, — ведь вскоре после того случая фотографии из шуфлядки исчезли, зато появилась тумба с замком. Мама объяснила – для денег и украшений, но я-то сообразил – и для фотографий тоже.

 

Я достал снимок и аккуратно прикрыл ладонью мамину наготу.

Рыжий расплылся в улыбке: «Гля, да это ж Люси!»

«Не Люси, а Любовь Александровна!» — поправил я строго.

«В натуре, Люси! — будто назло повторил цыган. — В нашей портовой сауне!»

Рыжий почесал пузо и мечтательно произнёс: «Огонь-баба…»

Словно по команде они весело загоготали. Мне показалось, негодяи намеренно надо мной издевались. Выслушивать их оскорбления больше не имело смысла, и я бросился бежать.

«Проклятое быдло! — скрежетал я зубами. — Они ещё поплатятся!»

Я хотел как можно скорее рассказать обо всём маме. Она пожалуется своему начальнику и тот выставит наглецов за дверь. Будут знать, как распускать языки!

 

Свернув за угол, я на мгновение замер. С фасада небольшого двухэтажного строения на меня смотрела вывеска: «Оздоровительный центр морского порта», а чуть ниже: «Сауна».

Я припустил дальше, но неожиданно меня сразила догадка: «Начальник порта, или как там его – капитан? – он-то и есть мамин хахаль!»

Всё сходилось: его сегодня не было на работе, а вместе с ним отсутствовала и мама. Наверняка они где-то развлекались. Возможно, и в сауне!

Я замедлил шаг, и на лице у меня невольно заиграла улыбка. С такими «связями» мы с мамой многого достигнем. Капитан порта в хахалях – это похлеще, чем дядя Женя, попы̀ и комитетчики вместе взятые! А про Фитиля, будь он хоть трижды народным артистом, и говорить нечего.

Я нажал кнопочку пейджера, желая узнать время. Заодно прочитал мамино послание: «Позабыв про горе и страданья, верю я, что, кроме суеты, на земле есть мир очарованья, чудный мир любви и красоты!»

Скривившись, я плюнул и выругался. Знала бы мама, сколько «горя и страданий» довелось мне сегодня пережить…

До шести вечера оставалось около часа. Немного, — подумал я, — но нам хватит. Одно слово капитана – и враги зальются горючими слезами. И уж я-то постараюсь, чтобы никто из них не вымолил себе пощады…

Размышляя о предстоящей мести, я заспешил к сауне.

«Интересно, какой он из себя, капитан порта?» — размышлял я, поглядывая на тонированные окна сауны.

Мне не терпелось с ним познакомиться. Первым делом я сообщил бы ему свой номер пейджера. От маминых указаний, вроде: «учи правила», «купи хлеб», «занимайся музыкой» временами меня просто тошнило, а стихи-загадки нагоняли такую тоску, что даже заработанные доллары не поднимали настроения.

 

 

* * *

 

Я уже собирался нажать кнопку звонка, когда из-за спины меня окликнул Громов: «Здорово, Серый».

«Привет», — буркнул я, скользнув по нему взглядом.

С момента нашей предыдущей встречи он сильно изменился. Таким Вовка не выглядел даже после бегства из Бендер. Я отметил кеды, испачканные грязью, тренировочные штаны с обвислыми коленками – точь-в-точь, как у его папаши Жорика! – и драную на самом видном месте куртку, из-под которой выглядывал мышиного цвета свитер. Лицо его покрывала редкая щетина, и небритость только усиливала отталкивающее впечатление.

«Я думал, обрадуешься, — обнажил он жёлтые от никотина зубы, — как-никак братана встретил».

Я выдавил: «А говорят, ты в Бендеры вернулся…»

«Говорят – кур доя̀т», — хмыкнул Вовка.

Я натянуто улыбнулся: «Хорошо, что не уехал!»

Его появление изменило мои планы. Вместо того чтобы тревожить маму, я мог попросить помощи у нашего заклятого врага.

Он покосился на дверь сауны: «И шо ты там забыл?»

В другой ситуации я бы его отшил – пусть не лезет не в свои дела! – но теперь меня словно подменили.

«Маму ищу, — ответил я со вздохом, — она тут с Лулу иногда моется…»

Вовка перебил: «Ну, и шо ты до них лезешь? Нехай моются!»

«Надо предупредить, — проговорил я заговорщическим тоном, — её хотят зарезать!»

Его словно током ударило: «Че-го-о-о?!»

«Между прочим, из-за тебя!» — добавил я и поджал губы.

«Кто?» — процедил он, играя желваками.

«Джон с Крабом!»

Некоторое время Громов смотрел на меня, всё тем же неподвижным взглядом, а затем криво усмехнулся: «Так бы сразу и сказал…»

Я уточнил: «Если не стану платить им десять долларов в неделю, они грозили зарезать».

«Продешевили», — отозвался Вовка всё с той же кривой ухмылкой.

Меня разобрала злость: «Тебе смешно, а мне до шести надо отдать червонец!»

Он промолчал, а я обиженно добавил: «И всё из-за тебя – ты их кинул!»

Вовка перестал улыбаться: «Это они тебе наговорили?»

«Да».

«Запомни, — сердито бросил Громов, — я никогда никого не кидаю!»

«А почему они обиделись?» — спросил я.

«На обиженных воду возят, — проговорил он спокойней. — Два мудака вляпались и меня подставили».

Я захотел узнать подробности, но Вовка предложил отойти, чтобы не беспокоить охрану.

«Зачем тут охрана?» — покосился я на массивную дверь.

Он настойчиво потянул меня за рукав: «Не твоего ума дело».

«Может, мама в сауне?» — спросил я, оглядываясь на дверь.

«Нет, — отрезал он. — Она уехала, я видел».

«Правда?»

«Да, вместе с Лулу».

Он достал мятую пачку «Примы» и закурил. Я с нетерпением ждал рассказа, но лишь после пятой затяжки Вовка, наконец, приступил к истории о том, как развалился бизнес.

В один злополучный день случилось то, о чём предупреждала мама. Краба и Джона остановил милицейский патруль, да ещё с готовой «продукцией». Они бодро отрапортовали – несут духи на перепродажу туристам – но милиционеры почему-то не поверили. Прежде всё обошлось бы «взяткой» в пару долларов, но теперь патрульные вскрыли одну из упаковок, раскупорили флакончик, и на нюх определили – турецкая дешёвка.

«Где цех?» — спросил старший, но мальчишки, как было заранее условлено, твердили: «Никакого цеха не знаем, купили у моряков, несём на реализацию».

Их доставили в отделение рядом с портом, где принялись угрожать судом и колонией. Если бы горе-компаньоны взяли вину на себя и до конца стояли на своём, у них бы просто отобрали товар, надавали по шее и отпустили восвояси. Максимум – продержали бы пару дней в «обезьяннике». Но когда у них на глазах жестоко избили бомжа, Краб здорово струхнул и назвал адрес «цеха».

Вовке удалось спастись по счастливой случайности. За несколько минут до облавы он вышел купить сигарет, а на обратном пути заметил милицейский «бобик» у подъезда и напуганных компаньонов. Пришлось смириться с потерей бизнеса… Хорошо, что к тому времени он уже расплатился с дядей Изей по кредиту.

После случившегося Вовка уже не возвращался в ночлежку. Спустя пару дней случайно столкнулся с мальчишками на улице. Он не упрекал их в трусости. Его интересовало, как милиция пронюхала о существовании цеха. Компаньоны клялись-божились в своей невиновности, но он им не поверил. Кому-то сболтнули лишнего, — не сомневался Громов, — сведения дошли до милиции и те решили поживиться.

Однако он не стал наказывать болтливых компаньонов. И даже выдал каждому по паре долларов. И после этого, — заметил он со злостью, — его посмели обвинить в «кидалове»!

Вовка выругался, а затем прежним, спокойным тоном продолжил рассказ о своих злоключениях.

Некоторое время он провёл в другой ночлежке, после чего явился на «Привоз». Старые знакомые не оставили его в беде – подбросили работёнку. Заработки не сравнить с прежними, но прожить можно.

«Пока обойдусь, — усмехнулся он, — трачу только на себя…»

Я похвастал: «Мама много зарабатывает!», и в подтверждение показал ему пейджер: «Девяносто долларов заплатили!»

Он едва покосился на мою игрушку: «Ты больше языком ляскай – придёт к вам настоящий вымогатель…»

Когда мы вышли на Французский бульвар, уже окончательно стемнело. Чем ближе мы подходили к дому, тем сильнее меня одолевал страх. Я даже позабыл расспросить Вовку о его новой работе.

«Значит, решили поставить под раздачу, — проговорил он насмешливо. — Понятное дело – Гаврош уехал, вписаться некому…»

Я дёрнул его за рукав: «А ты впишешься?»

«Где стрелку забили?» — спросил он, не ответив на мой вопрос.

«У дома под аркой, — произнёс я жалобно, и ещё раз напомнил: — В шесть вечера».

 

«Шо за дом?» — покосился Вовка на часы в витрине магазина.

Я назвал адрес, а он и ухом не повёл, узнав, в каком шикарном месте мы устроились.

«Ты их побьёшь?» — потрепал я его за плечо.

«Как получится», — извернулся он, сбросив мою руку.

«Я не умею драться», — проговорил я жалобно.

«Спасибо, что напомнил», — сквозь зубы процедил Вовка.

Чтобы подогреть его решимость, я рассказал об оскорбительной надписи в ночлежке.

«Как мать-то?» — спросил он, никак не отреагировав на мои слова.

«Много работает, — вздохнул я. — За квартиру надо платить, и на паспорт откладывать».

Подумав, я добавил: «Мы в паспорте укажем место рождения – Одесса!»

Вовка неопределённо хмыкнул.

Я понял – он завидует, и на лице моём невольно заиграла улыбка.

 

У дома Громов оставил меня под аркой, а сам перешёл на другую сторону бульвара и растворился в темноте. В ожидании вымогателей я не находил себе места, боялся – вдруг он меня оставил на расправу мальчишкам? В конце концов, я и впрямь решил, что Вовка сбежал, и принялся мучительно сочинять отговорку насчёт денег. В голову, как назло ничего не лезло и потому, завидев Джона и Краба, я даже слегка обмочился.

Они подошли неспешно, вразвалочку, поигрывая ножичками. Поначалу я и слова не мог вымолвить, а негодяи просто покатывались от смеха, глядя на мои страдания. Однако беспокоился я зря. Едва прозвучали первые угрозы, из темноты появился мой защитник. Бежать им было некуда – внутренний двор представлял собой колодец. Всё прошло как по нотам, и обошлось без единой зуботычины. Громов отобрал у них ножи и выгреб из карманов деньги – пять долларов и мелочь.

«За хлопоты», — объяснил он.

Вовка приказал им стать передо мной на колени и извиниться. Краб подчинился беспрекословно. Джон, было, заартачился, но Громов схватил его за шиворот и ловкой подсечкой усадил рядом с приятелем. Поигрывая ножичком между пальцами, пригрозил «пустить юшку», после чего, они послушно принесли свои извинения.

От мысли, что я мог бы запросто на них помочиться, у меня сладко заныло внизу живота. Конечно, я бы на такое не осмелился, но и стоящих на коленях врагов мне хватило с лихвой. За такой подарок я был готов простить Громову многое!

Он велел им очистить стену в ночлежке, и обещал вскоре наведаться с проверкой.

«Если хоть буковка останется, — пригрозил он, — возьму за шква̀рник и харей вычищу!»

Перед тем, как отпустить вымогателей на все четыре стороны, он велел им держаться от меня подальше. Если с моей стороны последует хотя бы одна жалоба, — пригрозил Вовка, — он их из-под земли достанет.

Я тут же напомнил ему: «Они под землёй и прячутся – в катакомбах!», на что Вовка с усмешкой заметил: «Там и похороним!»

Дав клятву забыть о моём существовании, мальчишки убежали. Громов распрощался со мной и заспешил к себе. В семь вечера у него начиналась смена.

Глядя ему вслед, я думал о том, как же повезло мне родиться гениальным! Человеку с моими способностями никогда не придётся гнуть спину ночами. А если потребуется дать кому-то отпор, это сделают люди попроще, вроде моего незадачливого «братца». Зная о его незлопамятности, я не сомневался – он и впредь будет рад услужить мне со всей возможной готовностью.

 

 

* * *

 

История с вымогательством маме очень не понравилась. Но не потому, что я нарушил уговор держаться подальше от ночлежки. И совсем не из-за угроз мальчишек. Её напугало появление Громова. Она отреагировала на него примерно так же, как и в вагоне поезда.

«Говоришь, у сауны встретились?» — спросила мама с таким ужасом, словно я нос к носу столкнулся с румынскими фашистами.

«Он видел, как ты ушла с Лулу», — припомнил я подробности.

«Час от часу не легче, — мама тяжело опустилась на стул и достала сигареты. — Какого чёрта он меня преследует!»

Она чиркнула зажигалкой, а я капризным голосом взмолился: «Не кури здесь!»

Мама приоткрыла окно, и в комнату ворвался холодный зимний воздух. Я хотел было запротестовать, но она перебила меня на полуслове. Её до крайности возмутило моё желание вторгнуться в сауну.

«Там взрослые женщины, — произнесла она раздражённо. — Уму непостижимо! Взрослые голые тётки!»

«Очень надо на вас смотреть! — ответил я, желая оправдаться. — Сказал бы банщикам, они бы тебя позвали…»

Мама закатила глаза: «Каким банщикам?! На входе – вооружённая охрана!»

Я припомнил, что Вовка так и не объяснил мне, зачем сауне потребовалась охрана, и переспросил у мамы.

Она сердито мотнула головой: «Мало ли что случится? Время такое, бандитское!»

«Баня – не сберкасса!» — скривился я в усмешке.

«Там проходят важные встречи, — принялась перечислять мама, — деловые переговоры, начальник порта принимает иностранцев…»

«Не начальник, а капитан!» — поправил я.

«Капитан – на корабле!» — повторила мама мои же слова.

Я с напускной строгостью произнёс, копируя мамины интонации: «Уму непостижимо! Не знаешь, как правильно называть своего начальника!», а затем рассказал о списке внутренних телефонов, где чёрным по белому написано: «капитан».

Она смутилась: «Всё время забываю. В Бендерах был начальник РОНО, с тех пор это слово в печёнку въелось».

Я подмигнул ей: «А ты не забыла, как зовут капитана?»

«Всё я прекрасно помню!» — сердито буркнула мама.

Я подбоченился: «Ну и как?»

Вместо ответа она принялась отчитывать меня за вторжение: «Режимный государственный объект! Уму непостижимо! Категорически запрещено отвлекать важных сотрудников. А я – не просто важная персона, а едва ли не вторая после капитана!»

«Ничего себе!» — проговорил я полушёпотом.

Мама раздражённо швырнула окурок во двор и затворила окно. Плеснув себе в бокал коньяка, она залпом выпила и тут же налила ещё.

Вспомнив о разговоре на проходной, я доложил со вздохом: «Охранники называли тебя Люси…»

Выпавший из маминых рук бокал разлетелся на мелкие кусочки.

«Сволочи! — произнесла она сквозь зубы. — Быдло проклятое!»

Собирая осколки стекла, мама пустилась в объяснения: «Так меня называют иностранцы. Люба на французский манер звучит: Люсѝ. Охранники услышали и подхватили…»

Я скривился: «Похоже на собачью кличку».

«Идиотское сравнение! — вспылила мама. — Люсѝ – благородное французское имя!»

Я собирался поспорить, но она резко сменила тему: «Тебя всякая ерунда заботит, а меня – появление Громова! Вот, где реальная опасность!»

«Он ничего плохого не сделал, — возразил я, — наоборот, заступился».

«Боюсь, как бы он сюда не зачастил…» — проговорила мама с тревогой в голосе.

Я отмахнулся: «Не бойся, он даже квартиру не спрашивал…»

«Это же бандит! — поморщилась мама. — Наведёт справки, выследит. У него и отмычки есть наверняка… Он сейчас без денег, на любую низость пойдёт!»

«А что такое отмычки?» — спросил я.

Мама наскоро объяснила, а затем поинтересовалась, не сообщил ли Громов подробности краха своего бизнеса?

Я только того и ждал и с жаром поведал о его злоключениях с фальшивыми духами.

Мама криво усмехнулась: «Снова вышел сухим из воды!»

Я посетовал, что не удалось разнюхать, где он теперь работает, но мама пропустила мои слова мимо ушей.

«Со всеми этими делами, — сменила она тему разговора, —  чуть из головы не вылетело…»

Мама сделала паузу, а затем огорошила: «Завтра мы идём на прослушивание к профессору скрипки!»

Она произнесла это так торжественно, словно нам предстояло идти за украинскими паспортами и ключами от собственной квартиры и машины.

Я скривился: «К какому ещё профессору?»

«К самому настоящему, да ещё и в святая-святых – в консерваторию!»

«Откуда он взялся?» — спросил я капризным голосом.

«На днях познакомилась. Случайно пересеклись в порту…»

«И чего он забыл в порту?» — спросил я недоверчиво.

Мама промолчала, и я повторил свой вопрос, притопнув ногой от досады.

«Давали благотворительный концерт…» — ответила она, едва заметно улыбнувшись.

Разумеется, я не поверил. Наверняка, они виделись неслучайно и вовсе не в порту. Скорее всего, встречу с профессором организовал капитан порта, и мама специально ездила в консерваторию, чтобы рассказать о моих способностях.

Я с ненавистью посмотрел на футляр. Хотелось пнуть его со всей силы или вышвырнуть из окна, но вместо этого я лишь горестно выдохнул.

«Пора заниматься, — велела мама. — Надо освежить Мендельсона. Профессор обещал дать рекомендательное письмо – с такой бумагой мы сэкономим на оплате интерната».

«Опять этого Шнипельсона!» — протянул я обиженно.

В голосе мамы зазвучал металл: «По-твоему, в консерватории уместно пиликать “Семь-сорок”?»

Отвернувшись, я скорчил гримасу, а мама уже вполне миролюбиво добавила: «Представь, если бы я, в своём нынешнем положении, вышла на Дерибасовскую и с протянутой рукой стала декламировать Пушкина…»

Она ушла ванную, а я раскрыл футляр и с ненавистью плюнул в ненавистную скрипку.

 

 

* * *

 

До самого вечера мне пришлось мурыжить Мендельсона. Мама обычно днём спала, но в тот день, словно назло, объявила – в честь «великого» события она глаз не сомкнёт.

Я шёпотом передразнил: «Ве-ли-кое событие!», а затем недовольным голосом спросил: «Как же ты пойдёшь на дежурство?»

Она объяснила: «Работникам ночной смены выдают специальные таблетки, после которых абсолютно не хочется спать».

«Ничего себе! — проговорил я восторженно. — Покажи!»

Мама отмахнулась: «Таблеток, что ли, не видел?»

Она принялась за уборку. Водя смычком по струнам, я искоса поглядывал на неё. Такой деятельной я никогда маму не видел! Бабушка Нюра, со всей своей любовью к порядку и чистоте, сильно бы ей позавидовала.

По окончании уборки, она затеяла стирку, а затем перегладила кучу белья, которая скопилась с прошлых времён.

«Ты уже выпила таблетку?» — спросил я ближе к обеду.

«Да».

«А долго она действует?»

«Весь день».

«А если ночью захочешь спать?»

«Приму другую таблетку».

«А у тебя есть?»

«Разумеется».

Я окончательно приуныл. Из-за проклятых таблеток, в которых мама явно не испытывала недостатка, я получил неутомимого надсмотрщика. Если прежде она крепко засыпала до самого вечера, выпив «для снятия напряжения» пару бокалов шампанского, то теперь на неё не действовал даже коньяк, к которому она прикладывалась во время перекуров.

К шести вечера, когда мама, наконец, засобиралась на работу, я просто пылал от ненависти к Мендельсону! И только оставшись один, я дал волю эмоциям – со злостью захлопнул футляр, отфутболил его под диван и выругался последними словами.

 

 

* * *

 

Порог консерватории я переступил с таким видом, словно мы явились в зловонный морг. Нарядные студенты и преподаватели, запах паркетного лака и нестройный ансамбль звуков, доносившихся из-за дверей, вызвали во мне глубокую тоску.

Всю дорогу мама без умолку верещала о высочайшей важности момента и о консерватории, великом оазисе культуры, где работал замечательный педагог Марк Хаимович, который немало наслышан о моих способностях. Дело оставалось за малым – проявить свои лучшие качества, и тогда мы вправе рассчитывать на профессорскую рекомендацию.

У дверей кабинета нам пришлось томиться целый час. Изнемогая от скуки, я ходил по коридору и разглядывал портреты композиторов. Нашёл и Мендельсона. Если бы не люди вокруг, я бы точно плюнул ему в физиономию. Столько крови он из меня высосал только за один вчерашний день!

Маме хорошо, — размышлял я, глядя в вызывающе насмешливые мендельсоновы глаза. — Нашла себе работёнку не бей лежачего! Раньше ночами просиживала над тетрадями, составляла планы, сочиняла речи для митингов, а теперь – ни забот, ни хлопот. Второй человек в порту! Капитан – её хахаль. Иностранцы вокруг, охрана, шампанское, американские сигареты… На работу, с работы – такси. Да и капитан, небось, на своём «БМВ» катает. А ещё – сауна с бассейном! Такая восхитительная жизнь, что жалко тратить время на сон. Но и тут подфартило – изобрели таблетки для бодрости. Специально для тех, у кого вся жизнь – непрерывный праздник.

А меня угораздило родиться гениальным, — хмурился я, искоса поглядывая на маму. — Если она надумает пичкать меня таблетками против сна, чтобы я день и ночь напролёт штудировал Мендельсона, я наверняка сойду с ума. Стану идиотом, как бабушка Нюра…

Пока мы дожидались, мама трижды уходила в туалет курить. Меня терзали страхи, что в её отсутствие нас вызовут, и я окажусь один на один с суровым профессором, но обошлось. После третьего маминого перекура из кабинета вышел очередной студент и пригласил нас внутрь.

Профессор оказался толстым лысым коротышкой с красным мясистым носом, украшенным огромной коричневой бородавкой. Если бы не мама, которая сдавила мою руку тисками, я бы не удержался и захихикал.

В кабинете нам пришлось ждать ещё минут десять, пока коротышка что-то дописывал за столом. Наконец, оторвавшись от бумаг, он скорчил гримасу и гнусаво проговорил: «Привела, значит? Давайте только по-быстрому, я сильно занят».

Мама погладила меня по голове: «Начинай, сыночек!»

Стола рядом не оказалось – я опустился на корточки, а футляр разложил на полу. Словно в замедленной съёмке готовился я к игре, а мама извиняющимся тоном оправдывалась: «Дитя войны… такое бесследно не проходит… уму непостижимо…» В ответ профессор не проронил ни звука.

«Мендельсон! — похоронным тоном произнёс я отрепетированную дома фразу. — Концерт для скрипки с оркестром ми минор. Часть первая…»

Глянув на часы, профессор недовольно прогнусавил: «Надеюсь, он не собирается играть первую часть целиком?»

«А сколько надо?» — заискивающе спросила мама.

«Подам знак», — зевая, махнул рукой профессор.

Как назло, на шестом такте я сбился, и собраться уже не смог. Игра мне самому не понравилась. Я мог исполнить начальный фрагмент значительно лучше, но недовольная профессорская физиономия напрочь выбила меня из колеи. После двадцатого такта он хлопнул в ладоши: «Стоп!»

Я виновато посмотрел на маму, но она неотрывно буровила взглядом профессора, который противно постукивал пальцами по столу и беззвучно жевал губами. На его багровой физиономии играла загадочная усмешка.

«Марк Хаимович, не томите!» — выдохнула мама.

Она, конечно, не могла уловить технический сбой, но профессор-то явно всё слышал. Ничего хорошего от его приговора я не ожидал, но к моему удивлению он произнёс скороговоркой: «Очень и очень прилично. Способности просто феноменальные. Предвижу большое будущее. Надо, конечно, много работать, но результат предсказать нетрудно. С таким талантом грех не занять достойное место в ряду великих скрипачей мира».

Я расплылся в довольной улыбке, а мама, просто светясь от счастья, вымолвила: «Большое, пребольшое спасибо! А как нам получить письмо-характеристику?»

«Зайдёшь послезавтра», — ответил профессор и погрузился в бумаги.

В коридоре мама торжествующе произнесла: «Теперь ты понял, Сергей? Надо заниматься с утра до вечера!»

Я хмуро протянул: «Уг-у-у…»

«Беру под личный контроль, — сказала мама. — В лепёшку расшибусь, но весной ты поступишь в интернат!»

 

К сожалению, по какой-то причине (наверно, из вредности) профессор характеристику мне так и не сделал. Мама поначалу сильно расстроилась, но вскоре отошла. Она заявила – её заработков хватит на оплату обучения. Самое существенное, — считала мама, — мы услышали мнение не каких-то «учителок» из Бендер, а заслуженного деятеля искусств Украины.

Так в марте 93-го я оказался в ненавистном интернате…

К счастью, моя свобода оказалась не сильно ограничена. С утра мы занимались по школьной программе, после обеда – музыкой, а вечерами я мог свободно гулять в городе.

 

К сожалению, свободное время утекало чересчур стремительно, а занятия тянулись нескончаемо долго. Учёба меня угнетала до крайности. В порывах отчаянья я дважды разбивал скрипку, но мама каждый раз покупала новую. Она объясняла мои неудачи последствиями стресса и долгой болезни. В ответ на мои жалобы подбадривала: «Втянешься – дела пойдут веселее».

Но дни шли за днями, недели – за неделями, а я всё не «втягивался». Наоборот, чем дальше, тем становилось тоскливей. Своё отношение к учёбе я и не думал скрывать, в ответ мама взывала к моей совести. Сеансы увещевания она начинала словами: «А кому сейчас легко?»

Я сердито бросал: «Тебе, конечно!»

В ответ она перечисляла свои проблемы (работа на износ, хроническая усталость, какие-то мудрёные болезни из-за отсутствия солнечного света и недостатка свежего воздуха), после чего мне ненадолго легчало.

К счастью, в конце недели я мог свободно покидать проклятый интернат. Домой я приходил в субботу вечером, а на учёбу возвращался утром в понедельник.

В интернате я так ни с кем и не сошёлся. Им, видите ли, не нравились мои шутки о жидах, которыми я обогатился в ночлежке. Воспитанники надо мною посмеивались и дразнили «бендеровцем». Чёрт меня дёрнул проговориться, откуда мы прибыли!

Упоминание о кугутской столице приводило меня в ярость. Хоть я и не сомневался, что даже последнее быдло лучше любого жида, это слабо меня утешало. Больших трудов мне стоило сдержаться и не нассать кому-нибудь в футляр от скрипки. По справедливости было бы неплохо туда и кучу навалить, но – увы! Мне оставалось только мечтать о подобной сладостной мести.

 

В интернате нередко спорили о том, как надо заниматься музыкой. Со своим особым мнением я всегда оставался в одиночестве.

Воспитанники считали – репетировать следует минимум пять часов в день. Расходились они лишь в методике.

Понятное дело, — отвечал я на их доводы, — бездарям по-другому никогда не добиться результата. Но мне-то, зачем выворачиваться наизнанку?

Естественно, я себя не переутомлял…

Несмотря на лень, учился я вполне прилично. Считался не лучшим по успеваемости, но и не худшим. Воспитанники злословили – четвёрки мне ставят только потому, что я на платном обучении. Они, мол, все поступили по способностям, а я за деньги.

Козырять мнением жидовского профессора я не стал. Оправдываться было глупо. Мне бы просто не поверили – привыкли из вредности подвергать каждоё моё слово сомнению.

Я и сам понимал – моя игра далека от совершенства, в то время как другие пиликали довольно чисто.

Ну, и чего стоили их достижения? Если бы я столько же времени проводил перед пюпитром, на репетиции собиралась бы вся консерваторская профессура!

 

 

* * *

 

Чтобы хоть как-то подсластить мои тягостные будни, мама еженедельно выделяла мне десять долларов. Я менял валюту на украинские фантики по мере надобности, потому что цены росли даже в течение недели. Половину выделенной суммы я тратил на жевательную резинку, остальное приберегал к выходным.

В канун майских праздников случилась большая неприятность. В трамвае по пути домой меня обворовали. Стоя на задней площадке, я смотрел в окно и представлял себе приятный вечерок с бутылочкой пепси, шоколадным батончиком и пирожным «эклер» – моим традиционным субботним десертом после постылой интернатской недели.

Когда трамвай выполз на Французский бульвар, в него набилось много народу. Рядом со мной пристроился бойкий тип в кожанке и огромных размеров фуражке. Я совершенно забыл мамины предостережения – в толчее придерживать руками карманы – и в результате поплатился. Негодяй вертелся, словно у него торчало шило в заду, но, к сожалению, я не придал этому значения.

Выйдя у магазина, я полез за деньгами, но карманы куртки оказались пусты. Самое неприятное – пропал ключ, а вместе с ним и крестик. Взамен медного, купленного ещё в Бендерах, мама приобрела серебряный с такой же цепочкой. Прежний мы выбросили, чтобы не напоминал о кугутской столице. Серебряный я демонстративно надевал в интернате. Кое-кого из воспитанников – жидовского происхождения – он здорово нервировал!

Мама требовала постоянно носить цепочку на шее, к ней же заставляла цеплять ключ. Но меня «украшение» раздражало не меньше, чем жидов, и за пределами интерната я держал цепочку в кармане.

Заметив пропажу, я бросился домой, надеясь застать маму, но, увы, она ушла на работу.

Глотая слёзы, я вышел на бульвар и, словно вдобавок к моим неприятностям, заморосил дождь. Я поплёлся в сторону порта. До него было не близко, а денег на трамвай не осталось. Возвращаться в интернат мне совершенно не хотелось.

Когда я в сотый раз мысленно оправдывался перед мамой, из темноты неожиданно вынырнули Джон и Краб. Я сжался в комок, ожидая расправы, но Джон вполне миролюбиво меня поприветствовал: «Здоров, Паганини!»

Краб прошепилявил: «Што лет тебя не видели».

Я прижал к груди футляр.

«Ты шо, немой?» — обнажил Джон щербатый рот.

Меня осенило – надо прикинуться несчастным. Не станут же они обижать пострадавшего? Пустив слезу, я рассказал им о карманнике. На всякий случай приврал, заявив – украли сто долларов, а также крестик и цепочку из чистого золота!

Краб сочувственно проговорил: «Што бакшов и жолотой крештик? Ну, ты и мудак!»

Джон назидательно процедил: «Учили тебя – не щёлкай клювом!»

Я посетовал: «Придётся идти к маме на работу…»

«В шауну?» — спросил Краб.

«Сначала в порт, — вздохнул я, — может, она в приёмной».

«Вот радости-то мамке!» — съехидничал Джон.

«Шынок в шауну пришлёпал, — расплылся Краб в улыбочке, — ишкупаться в башейне».

Я опустил голову: «Вам смешно, а мне достанется!»

В другом случае я стал бы доказывать, что ни в какой она не сауне, а в приёмной, но на пустынной улице предпочёл не отвечать на глупости.

«Само собой, — согласился Джон, — мамка харится, а он припёрся!»

«Некштати», — добавил Краб.

«Ладно, — вздохнул я тяжело, — мне пора».

Джон положил мне руку на плечо: «Не суетись».

Мне показалось – его рука весит целый пуд.

«Давай, снова дружить?» — спросил он проникновенным голосом.

«Давай», — ответил я с опаской.

Краб протянул руку: «Мы же швои в дошку!»

Ожидая какой-нибудь подлости, я несмело ответил. Моя рука дрожала, будто меня било током, но Краб не обратил на это внимания.

«У вас в хате нема пожрать?» — спросил Джон.

Я ответил: «Мама оставляет ужин в холодильнике».

Краб щёлкнул себя по горлу: «А вмажать?»

«Мама любит шампанское, — ответил я с достоинством. — У неё всегда есть запас…»

«Серёга, мы тебе поможем», — доверительно проговорил Джон.

«К-как?»

«Откроем дверь!»

«Ч-чем?»

Джон достал из кармана хитроумную железку: «Отмычка – друг жигана. Чих-пых и в дамках!»

«За две шекунды обтяпаем! — уверенно подтвердил Краб. — Хочешь?»

Он достал из кармана такую же отмычку и прочертил ей в воздухе замысловатую фигуру.

Заикаясь, я проговорил: «Х-хочу…»

Меня распирало от восторга – какой же я умница! Очень верно поступил, присочинив о своих потерях.

«А мы у тебя немножко похаваем, — ухмыльнулся Джон. — Тебе ведь не жалко угостить друзей?»

«И шампаншкого вмажем, — добавил Краб. — Не бухло, а ш-шаки, конечно, но на халяву шойдёт».

Пока мальчишки напирали, выписывая отмычками фигуры в воздухе, меня осенило, как оправдаться перед мамой.

«Скажу: открыть дверь помог слесарь, — обрадовался я собственной находчивости, — пришлось угостить его шампанским…»

Мама сама так поступала, когда требовалась помощь по дому. В Бендерах специально покупала на базаре дешёвую водку. Здесь водки у нас не водилось, но ведь как-то я должен был расплатиться за услугу? Не наливать же слесарю французский коньяк, который мама держала в тумбочке? Его она выпивала вместе со снотворным в выходной. После недельного приёма бодрящих таблеток ей плохо спалось. Шампанское не помогало – его мама пила вместо компота и даже не пьянела.

«Это не спиртное, — объясняла мне, — а баловство…»

Вспомнив о безобидности шампанского, я окончательно решился: «Ладно, пошли. Только недолго…»

«Шамо шобой! — расплылся Краб в улыбке и, положив мне руку на плечо, со всей серьёзностью добавил: — Вмажем по штаканчику, похаваем и к тёте Шофе».

 

 

* * *

 

К сожалению, шампанское оказалось совсем не баловством…

После первого бокала я ощутил необычайную лёгкость, и язык мой развязался. Мальчишки же, наоборот, примолкли. Слушая меня, они лишь изредка поддакивали. Я рассказал им о своих буднях в интернате, пожаловался на происки жидов, похвастал, как легко даётся мне учёба, обрисовал своё недалёкое будущее – концерты, гонорары, мировая слава.

Гости никуда не спешили – развалившись на диване, потягивали шампанское и покуривали дорогие мамины сигареты. С моих слов они знали – мама возвратится только к девяти утра, не раньше…

После второго бокала – мне показалось – я воспарил над Землёй. Язык мой молотил без остановки. Джон с Крабом поглядывали на меня с почтением и завистью. Желая ни в чём не уступать мальчишкам, я выхватил из пачки сигарету. Первые затяжки дались мне с трудом, но затем я приспособился и даже вошёл во вкус.

Меня понесло на фантазии. Я заявил: скрипача-виртуоза Сергея Климова по прозвищу Паганини уже давно мечтают пригласить с концертами в Милан и Лондон. Консерваторские жиды отчаянно завидуют, но мне плевать на них. Пусть лопнут от зависти! Они настолько уважают меня, — добавил я с усмешкой, — что не смеют протестовать, когда я ссу в их футляры!

Джон с Крабом переглянулись и застыли с раскрытыми ртами. А я с видом победителя закинул ноги на стол и небрежно стряхнул сигаретный пепел на пол.

Милан и Лондон часто упоминала мама, мечтая вслух о моей карьере. Названия музыкальных столиц мира она произносила не очень уверенно, зато о «жидовской зависти» рассуждала без тени сомнения, успокаивая меня после жалоб на воспитанников интерната.

Довольный произведённым эффектом я повторил: «Для меня нассать жидам в футляр – всё равно что гамму сбацать!»

Джон криво усмехнулся: «Шо, при всех?»

Я подтвердил – воспитанники только рады, когда музыкальный гений, сын героя войны и второго человека в порту Одессы, оказывает им такую честь. Не идти же мне в сортир, расположенный в дальнем конце коридора?

Краб усмехнулся: «Брехня…», но Джон его осадил: «Не-е-е, он не брешет…»

После третьего бокала мои фантазии переместились в любовную сферу. Я нагородил с три короба о том, сколько у меня в интернате подружек. Всё, что я когда-либо слышал на эту тему, выдал вперемежку с самыми заковыристыми ругательствами, которые впитал в себя ещё в ночлежке и отточил постоянной практикой в интернате. Уж в брани-то никто из жидов со мной точно не мог тягаться!

Я доверительно сообщил Джону и Крабу – девчонок вожу в портовую сауну. Да-да, регулярно по выходным!

Джон, как мне показалось, завистливо причмокнул, но Краб усомнился: «Брехня! В шауне дорого, и мамашка жаштукает».

Я презрительно харкнул через плечо, после чего с достоинством ответил: «У нас денег навалом!»

Затем сбивчиво (язык уже почти не ворочался) объяснил: «мамашка» в курсе моих похождений, она считает – гению просто необходимо время от времени отвлекаться от творческой работы. Мама и впрямь что-то подобное говорила, только имелась в виду не сауна с девочками, а кафе с мороженым и пепси-колой.

Джон покосился на приятеля: «А я верю Серому! Его мамашка пургу не станет гнать. Ты шо забыл? Доска почёта, лучшая училка!»

Краб глупо хихикнул, а Джон спросил у меня: «Портретик в порту ещё не повесили?»

«Лучшая шлюха, — зашёлся Краб от смеха, — гордошть шауны!»

«Она не шлюха! — с трудом провернул я непослушным языком. — Капитан порта на ней женится…»

«Прямо в шауне», — согнулся Краб от смеха.

Джон отвесил ему подзатыльник, после чего доверительно мне подмигнул: «Не слушай дурака. Она ходит в сауну купаться, в бассейне плавать…»

Я с радостью кивнул и достал из кармана рубашки конверт, в котором хранил мамино фото.

«Вот, — протянул я Джону снимок, прикрыв двумя пальцами мамину наготу. — С капитаном в сауне…»

Молниеносным движением Краб выхватил у меня фотографию, и на рябой его физиономии заиграла масляная ухмылочка: «Годная шлюшка!»

Я с надеждой посмотрел на Джона, но тот деловито осведомился: «Клёво смотрится, а другие есть?»

Я кивнул, но тут же опомнился и замотал головой. Мальчишки как по команде вскочили и приступили к поискам. Они перевернули всё содержимое шкафов, включая кухонные, заглянули даже под ковёр. В ходе поисков обнаружилась лишь початая бутылка коньяка, и пирушка продолжилась.

Мальчишки достали из холодильника сыр, колбасу и бутылку пепси. Я вяло протестовал, но они меня не слушали.

Краб плеснул мне коньяку: «За твою мамашку – до дна!»

«Пей, не нюхай! — велел Джон и протянул бутылку пепси. — В один глоток и сразу запивай…»

Хорошо, что в стакане оказалось меньше половины. Полный я бы точно не осилил – задохнулся. Пока я кашлял, мальчишки покатывались от смеха.

Мне было ужасно неловко, и потому я объяснил, прокашлявшись: «Не в то горло попало…»

Пепси-кола привела меня в чувство, и я тотчас закурил, желая показать свою лихость. Но уже после третьей затяжки перед глазами поплыло, и я уронил голову на стол…

 

 

* * *

 

Очнулся я только утром. Наверно, проспал бы до самого вечера, если бы меня не растормошила мама. Рыдая, она причитала: «Какой ужас! Уму непостижимо…»

Я с трудом разлепил налитые свинцом веки. Куда ни глянь, виднелись следы вчерашней пьянки, а сам я лежал на диване в луже блевотины.

Мама указала на открытую дверь тумбочки: «Кто это сделал?»

Хотя голова моя гудела, как котёл, я всё же сообразил – отпираться бесполезно. Пропажу ключа не скрыть, а следом неминуемо возникнет вопрос – как я попал в квартиру?

Пришлось рассказать начистоту. Естественно, я оправдывался, как мог: «Хотел отблагодарить, денег не осталось…»

Мама перебила: «Мог вернуться в интернат!»

Я возразил: «Ты бы стала волноваться – почему меня нет?»

«Зато теперь, — сердито проговорила она, — надо волноваться по гораздо более серьёзному поводу!»

«Откуда я знал, что шампанское такое пьянючее? — захныкал я, желая осадить мамин гнев. — Сама говорила – компот!»

Но она, занимаясь уборкой, даже взглядом не повела в мою сторону.

«Ты хоть понимаешь, — спросила мама, ползая с тряпкой на четвереньках, — нас обворовали?»

Я скосил глаза – в тумбочке было пусто.

«Меня тоже обворовали!» — напомнил я, хлюпая носом.

Мама наотмашь ударила тряпкой об пол: «Да плевать я хотела на твои пропажи!»

Такой взвинченной я давно её не видел. Судя по всему, поживились мальчишки богато.

Закутавшись в плед, я отправился в ванную и припал к крану с водой. Пока я приводил себя в порядок, в прихожей громко хлопнула дверь и в квартире воцарилась тишина. Я вернулся в комнату и без сил рухнул лицом в подушку.

Вторично мама разбудила меня после обеда. Она всё ещё пребывала в раздражении, хотя шуму поубавилось. Заканчивая уборку, она сообщила: «Подключила службу безопасности. Нагрянули в ночлежку, но мерзавцы как сквозь землю провалились. Ничего, достанем из-под земли!»

Я подсказал: «Там и надо искать – они в катакамбах все тропиночки знают».

Мама испустила стон: «О-о-о! Час от часу не легче!»

Она перечислила пропажи: украшения, больше тысячи долларов, важные бумаги и три бутылки французского коньяка. Про себя я отметил – и фотографии тоже. Мама мечтала лишь об одном – поскорее найти воришек, а уж им-то охрана языки развяжет! Она припомнила – из катакомб немцы выкуривали партизан с помощью газа.

«Хорошо бы напустить туда какой-нибудь отравы! — воздела она руки к потолку. — Они же не люди. С такими надо поступать, как с последними мерзавцами!»

Осознавая свою вину, я охотно поддакнул. Пустить в катакомбы газ – просто замечательная идея.

«Ещё лучше затопить подземелье водой!» — предложил я, но мама не высказала мне ни малейшей благодарности.

Я ломал голову – почему у неё оказалось так мало денег? Мне казалось, она уже накопила пару тысяч на документы. Сама не раз говорила: паспорт – задача первостепенной важности. С документом она могла получить временную прописку, открыть счёт в банке и не беспокоиться о сохранности денег.

В ответ на мой вопрос мама ответила: «Слишком много расходов».

Один интернат, — пояснила она, — «пожирал» чуть ли не половину её заработка. Мама напомнила о провале у профессора, из-за чего моё обучение сделалось платным. Чтобы покрыть расходы, она трудилась в две смены и подкреплялась таблетками – тоже, кстати, весьма недешёвыми!

«Одна надежда, — подытожила мама, — найти подлецов и вытрясти из них души. Иначе – уму непостижимо! – остались без гроша…»

 

Но дни шли за днями, недели за неделями, а похитители как в воду канули.

В июне мы пришли к выводу – они бежали из города. И мама окончательно смирилась с утратой…

 

 

* * *

 

Год в интернате я закончил кое-как. Единственную четвёрку мне поставили по русскому языку, да и то лишь потому, что мама со мной иногда занималась. По музыкальным дисциплинам выше тройки я не вытянул. Мама по-прежнему считала: мои неудачи – в порядке вещей. Всему виной – война, последствия стресса и перемены места жительства. Она не сомневалась – на будущий год я всё наверстаю.

Летом я откровенно бездельничал, хотя педагоги настоятельно рекомендовали заниматься и даже составили персональное задание. Мама со своей загруженностью на работе не могла меня контролировать, и я проводил время на пляже и в парке у игровых автоматов. Они захватили меня сильнее, чем картёжная игра в ночлежке, хотя удачливости мне и тут не доставало. Мама ежедневно выдавала мне немного денег на карманные расходы, и я всё до копейки тратил на своё новое увлечение. Ради него даже позабыл о сладостях и пепси.

Денег мне постоянно не хватало. Выпрашивая их у мамы, я был неистощим на выдумки, но чем больше получал, тем больше требовалось. Иногда мне улыбалось счастье, но выигрыш вскоре улетучивался, потому что оторвать меня от автомата могло только полное отсутствие наличности.

 

В один из дней, спустив всё до копейки, я вспомнил о Вовке. Он мог реально мне помочь деньгами. На «Привозе», я без труда навёл о нём справки. В торговых рядах, где он когда-то промышлял, подсказали – искать на Молдаванке. Я отправился по указанному адресу.

У ворот промзоны меня остановили охранники с дубинками. Я представился: «Брат Громова», и через пару минут из ангара появился чумазый Вовка.

Он присел на корточки и закурил «Приму». Я хотел показать ему, что тоже не лыком шит и попросил затянуться, но ядовитый дым вызвал у меня приступ кашля и ручьи слёз.

Вовка поинтересовался мамиными делами. Я повторил её слова – «света белого не видит». Он покачал головой и сплюнул. Я с трудом подавил усмешку, настолько меня позабавило его неумение скрыть чёрную зависть.

Словно между прочим я доложил: «Килограмм чёрной икры купили на рынке…»

На самом деле, мама принесла с работы на донышке в баночке. Сказала – после банкета осталось, но я решил ещё сильнее распалить Вовкину зависть. К сожалению, он пропустил моё замечание мимо ушей.

Я попытался выяснить, чем занимаются в охраняемом ангаре, но он не сказал. Зато без всяких уговоров ссудил меня десятью долларами…

Позднее я приходил к нему ещё несколько раз, пока, наконец, он не потребовал объяснить, зачем мне деньги. Сочинить правдоподобное у меня сходу не получилось, и Громов живо уловил враньё. Он заявил – денег не даст, пока не убедится, что они нужны для дела. Пришлось сознаться.

Узнав детали моей игровой системы, Вовка скривился, как от оскомины. Он принялся убеждать меня: все игровые автоматы – полное надувательство, их заранее настраивают так, чтобы владелец всегда оставался с большим наваром.

Я возразил – на моих глазах какой-то мужик выиграл тысячу долларов! Вовка покрутил пальцем у виска – мужик подставной! Разумеется, я не поверил. Громов и раньше уверял меня, что в азартные игры с кем попало лучше не играть. Приводил в пример Джона и Краба, у которых карты всегда были краплёными. Хотя мальчишки и сами этого не скрывали, я всё равно не хотел слушать Вовкины рассуждения о бессмысленности игры с шулерами.

Дрожа от злости, я обозвал его жлобом, а он меня – лохом. Расстались мы недобро. Он бросил мне вслед, что я веду себя, как Буратино в «Стране дураков», а я ему, не оборачиваясь: «Ты мне больше не брат!»

От обиды меня просто трясло. Тупое, никчемное быдло вздумало поучать воспитанника специнтерната для особо одарённых!

Но ещё сильнее я обиделся после того, как он нажаловался маме. Она закатила мне разнос, причём твердила те же самые слова, что и Громов – автоматы настраивают жулики, а попадают в капканы легковерные простаки вроде меня.

Я возмутился – с каких это пор она стала заодно с Громовым? Мама повысила голос. Играя в азартные игры, — заявила она, — я мог опозорить её, если заметит кто-нибудь из знакомых. Не хватало, чтобы начальнику порта доложили – её сын, надежда и гордость, прожигает деньги у игровых автоматов. Естественно, я оправдывался – кому какое дело до моих увлечений?

Мы орали друг на друга так, что переполошили соседей…

 

Итог ссоры – мама лишила меня карманных денег. Теперь чтобы их получить, я должен был сдавать ей музыку по заданной программе. Мои каникулы превратились в ад. На скрипку я смотрел как на врага, а ноты мне хотелось изорвать в клочья. Музицирование отбирало у меня драгоценные часы, которые я мог потратить на другую, гораздо более увлекательную игру.

Конечно, в запасе оставалась возможность подзаработать скрипкой, но я не рискнул. Меня могли увидеть интернатские педагоги. Если бы они доложили маме, возник бы новый скандал – я в этом не сомневался. Уж если ей не нравилась моя игра на автоматах, то попрошайничество не понравилось бы тем более. Она бы замучила меня россказнями о своей кристальной репутации в порту, на которой только и держалось наше благополучие.

Но я всё равно исхитрился и нашёл способ хотя бы частично отвоевать потерянное. Способ простой и в то же время гениальный. Мамины задания я выполнял, но лишь частично. Трудные пассажи упрощал по своему разумению, а то и просто выбрасывал. Порой самому становилось смешно – настолько паршиво звучали мои аранжировки. Даже мама со своим отвратительным слухом улавливала фальшь! И тогда мы спорили до хрипоты – как надо играть.

Пару раз она бралась за меня всерьёз, но я устраивал истерики, и она отступала. Мне и отговорки не приходилось сочинять – она сама подсказала, как можно давить на её совесть. Я отлично запомнил, как она умоляла интернатских педагогов обращаться со мной помягче.

«Дитя войны…» — произнесла она трагическим тоном и даже всплакнула, когда на неё обрушились жалобы на мою успеваемость.

Теперь, стоило ей начать неприятный разговор, я умело разыгрывал контуженного. Впадал в ступор или начинал трястись, как паралитик. Естественно, она тут же отступала.

В нашем противостоянии установилось равновесие. Мама удерживала свои позиции – деньги в обмен на занятия, а я свои: вместо занятий – халтура. В случае маминого недовольства во мне мгновенно просыпалось «дитя войны».

 

 

* * *

 

Первого сентября девяносто третьего года мне исполнилось одиннадцать. В день рождения мама подарила мне новенькую скрипку. Узнав цену, я остолбенел. Две с половиной сотни можно было потратить с гораздо большей пользой! При таких деньгах я мог сражаться с игровыми автоматами до самой зимы.

У меня язык не повернулся произносить слова благодарности. В тот день я демонстративно не притронулся к инструменту, хотя мама умоляла сыграть ей что-нибудь из классики.

Меня трясло от злости. Она знала мои пожелания, но поступила назло. Понимая, что деньгами мама всё равно меня не осчастливит, я просил электронную игру «Ну, погоди!» – хоть какое-то развлечение во время отдыха. Но вместо игрушки она вручила мне очередной рабочий инструмент…

Я сразу вспомнил: когда мы жили в ночлежке, она подарила Громову на день рождения брезентовые перчатки. Рыночному грузчику – в самый раз! Тогда мы здорово повеселились, наблюдая, как подарок упаковывали в яркий пакет из фольги и перевязывали красной ленточкой. Теперь так же бездушно мама обошлась и со мной – обёрточная бумага, ленты, бантики… Форменная насмешка!

Хоть я и был обижен до глубины души, закатывать по этому поводу истерику не стал. Искушение было велико, но благоразумие оказалось выше. Как вскоре выяснилось, я поступил верно. Перед уходом на работу мама подарила мне пятнадцать долларов. Я ликовал! Мой подчёркнуто похоронный вид заставил её хотя бы частично искупить свою вину…

 

 

* * *

 

И вновь потянулись унылые интернатские будни. До самого нового года ничего примечательного не произошло, зато на зимних каникулах мама впервые сводила меня в оздоровительный центр. В санитарные дни на пару часов вход в сауну бесплатно предоставляли работникам, а в остальное время, оздоровительные процедуры шли круглосуточно.

К моему удивлению, заведение стерегли мои старые знакомые Рыжий и Цыган, охранники порта. По графику они дежурили на разных объектах, в том числе, и тут.

Пока я плавал в бассейне, мама распила с ними бутылочку коньяка. Позднее к ним присоединилась Лулу. Подвыпив, они по-свойски называли маму Люси, но я совершенно не обижался. Азартно демонстрировал им навыки ныряния, которыми овладел в компании Джона и Краба. Только  вместо пирса использовал балкончик над бассейном. Под ним и расположилась компания. Я сигал с визгом и воплями, обдавая их брызгами, а они лишь посмеивались.

 

Второй раз я оказался в сауне на весенних каникулах, когда наша учебная группа отправилась с концертами в Тирасполь и Бендеры. Мама меня не отпустила, хотя я бы с удовольствием съездил. Уж очень хотелось посмотреть на физиономии педагогов школы искусств, когда меня представят воспитанником интерната при одесской консерватории! Мама же считала – у меня будет отличный повод удивить их, когда я поступлю в саму консерваторию.

В Бендерах я хотел зайти в наш бывший двор и рассказать кугутам о квартире на Французском бульваре и маминой работе в порту. Узнав о моих планах, она в ужасе схватилась за голову: «Не хватало нам отчитываться перед быдлом!»

Мы долго выясняли отношения, пару раз я нецензурно выругался, а мама разрыдалась…

Желая меня ублажить, она организовала ещё один поход в оздоровительный центр. На этот раз мама оставила меня на попечение охраны, а сама ушла в косметический салон на процедуры. Там ей делали целебные «маски» из морских водорослей и ещё какой-то дряни.

В последнее время её беспокоила кожа лица. Мама считала – проблемы возникли от недостатка ультрафиолета. В её профессии, — с тревогой повторяла она знакомым, — внешний вид это всё.

Пока я плескался, охранники болтали между собой, и до меня доносились обрывки слов. Главной причиной маминых кожных недугов они считали таблетки.

По пути домой я передал ей услышанное, но она рассердилась: «Бред сивой кобылы! Таблетки всего лишь тонизируют, вроде кофе».

Мы зашли в аптеку. Косметолог прописал ей какие-то кремы, и она на них очень рассчитывала.

 

 

* * *

 

Первого мая в честь праздника маме дали выходной. Правда, уже к концу дня капитан порта ждал её на важных переговорах. Я смекнул – хахаль поведёт её в ресторан. Ну, и не жалко! Мне было чем заняться в праздничек.

Я получил в подарок десять долларов, которые мог потратить с умом – сходить в кино или в парк, где уже вовсю работали аттракционы. А самое главное, вечером меня ожидала знатная пирушка. Накануне мама заказала в кафе шашлык с доставкой на дом, а на десерт – тор «Киевский» и ящик пепси-колы. К шашлыку я собирался прикупить бутылочку пива и пачку «Кэмэла».

Да-да, я уже вовсю покуривал! Прошло всего несколько дней с того злополучного вечера, когда мальчишки устроили у нас попойку, а отвращение к спиртному и табаку бесследно улетучилось.

Пиво я оценил ещё в ночлежке, позднее распробовал и всю прелесть курения. Только, в отличие от мамы, мне хотелось не тонких дамских сигарет, а настоящих мужских, как на рекламном щите, висевшем напротив нашего дома.

После ужина, покуривая свой любимый «Кэмэл» и потягивая пивко, я собирался полистать порножурнал, который заранее прикупил у барыг в парке. Порнография стала для меня настоящим наваждением с тех пор, как я столкнулся с ней в общежитии интерната. Она отодвинула на второй план даже игровые автоматы!

Уже к полудню я буквально изнывал от нетерпения, искоса поглядывая то на маму, то на часы.

После обеда, когда она собралась на пару часиков прилечь (с маской из аптечных снадобий), раздался звонок. Глянув в глазок, мама сделала страшные глаза и прошептала: «Громов, выродок проклятый», а я также шёпотом поправил: «Не выродок, а выблядок!»

После недолгих колебаний мама всё-таки решила открыть – уж больно заинтриговал её своим нарядным видом Вовка. Он явился в строгом чёрном костюме, белоснежной рубашке с галстуком и букетом роз.

«Какая прелесть!» — прощебетала мама и водрузила в вазу букет.

Вовка виновато объяснился – квартиру ему подсказали во дворе.

Мама отмахнулась: «Всё правильно, Володя. Мы ведь не чужие – бывшие соседи, одной беды хлебнувшие…»

Вовка протянул мне шоколадный батончик, и я принял его с кислым видом. Нашёл, чем искупить вину!

Мама поставила чай. С сожалением наблюдал я за тем, как она нарезала купленный для меня «Киевский» торт.

«Ну, рассказывай, — уселась она напротив Громова, — как устроился, чем занимаешься?»

Мама достала из сумочки сигарету, и он поднёс ей зажигалку.

«Куришь…» — произнёс Вовка с лёгким укором.

«Бывает, и выпиваю, — усмехнулась мама. — Кстати, не желаешь в честь праздничка?»

Не дожидаясь ответа, она достала бутылку коньяка «Камю».

«Где покупала?» — спросил он, разглядывая этикетку.

«На «Привозе», — пояснила мама, — для гостей держу. Сама предпочитаю шампанское. Французское, естественно…»

Вовка покачал головой: «На «Привозе» палёный коньячок», и махом опрокинул рюмку.

«Молдавский», — добавил он, даже не поморщившись после выпитого.

«Бред!» — отрезала мама.

«Вообще-то он хороший, — пожал плечами Вовка, — не отравишься. Но не Франция…»

Мама попыталась возразить, но Вовка перебил: «Я точно знаю, сам разливал! На «Привозе» другого не бывает. Монополия поставок…»

Мама скривилась: «Такие умные слова, уму непостижимо!»

Я осуждающе заметил: «А с молдаванами водиться западло!»

«С проклятыми убийцами!» — подхватила мама, и в её голосе я сразу уловил издёвку.

Вовка раздражённо отмахнулся: «Да, бросьте вы! Какие там убийцы, обычные коммерсанты…»

«Да-да, понимаю, — насмешливо кивнула мама, — теперь ты тоже коммерсант… из сферы большого коньячного бизнеса».

Она громко рассмеялась, а я с удовольствием ей вторил – и мы наперебой принялись насмехаться над его очередным коммерческим опытом.

Громов спокойно слушал наши язвительные комментарии, потягивая коньяк и лениво покуривая. Но в самый разгар веселья, бесцеремонно нас осадил. От неожиданности мы разом смолкли, и в наступившей тишине он поведал кое-какие детали.

Начал с предыстории. Раньше молдаване торговали разливным коньяком – возили его канистрами. В один прекрасный день Вовка придумал способ, как извлечь гораздо бо̀льшую прибыль из обычной торговли спиртным. Он всё продумал до мелочей. Бутылки предложил скупать в пунктах приёма, а этикетки – заказывать в подпольной типографии, упрятанной в катакомбах. Чего там только не печатали – от поддельных этикеток до фальшивой валюты! Контакты с типографией Вовка оставил за собой. Аферисты-печатники доверяли ему ещё со времён эпопеи с духа̀ми.

Благодаря таким полезным для дела связям, он выторговал себе десять процентов с прибыли. Меньше, чем ему хотелось, но больше, чем предлагали молдаване. Они купили станок для укупорки бутылок и выделили деньги на типографские услуги. Производили как раз тот самый «Камю». В магазинах настоящий французский коньяк продавали по двести долларов, имея сверху двадцатку. Молдаване предложили отпускную цену в два раза дешевле – при общих затратах не больше пятнадцати. Естественно, торгаши отказались от импорта и переключились на подделку.

Вовка предусмотрительно не стал надолго задерживаться в новом бизнесе – понимал всё это до поры до времени. Через какое-то время он забрал свою долю – пять тысяч долларов! – и вложил в «клуб взаимной финансовой помощи». Уже через месяц получил тысячу чистой прибыли…

Пока Громов рассказывал, они выпили ещё по паре рюмок и накурили так, что я уселся на подоконник – поближе к форточке.

«Теперь я учёный, — откинулся Вовка на стуле. — В бизнесе главное – не упустить момент…»

Он скинул пиджак, закатал рукава сорочки и ослабил галстук. Мама уже над ним не смеялась, а он выглядел гораздо уверенней, чем в начале визита. Мы наблюдали за ним с любопытством. По-свойски, словно у себя дома, наглец плеснул в стакан коньяка и залпом выпил.

«Ма, я чё пришел, — проговорил, глядя куда-то в сторону, — дело хочу предложить…»

Мама удивлённо вскинула брови.

«При универе курсы открылись, — заговорил он с жаром, — на бухгалтера учат. По теперешним временам – самая нужная специальность! Давай на пару запишемся?»

Мама скривилась в усмешке, но Вовка затараторил ещё быстрее: «Знаю-знаю, тебе надо зарабатывать – большие траты. Ты не боѝсь, у меня в загашнике кое-что имеется – червонец в наличке и столько же в обороте. Трёху в месяц имею чистыми. Нам на троих хватит, ещё останется. Я уже паспорт получил – можно бизнес открывать!»

Он достал из кармана книжицу и небрежно бросил на стол: «Восемнадцать лет вписали! А чё, разве не похож?»

Я изумился неслыханной громовской наглости – накинул себе три года, да ещё прицелился снять с этого пенки. Мало ему денег, жулику!

Мелькнула мысль: хорошо бы заявить в милицию, но я быстро сообразил – бесполезно. Ничего мы с мамой не докажем. Если приглядеться, он вполне мог сойти за совершеннолетнего. В Одессе Вовка быстро возмужал и выглядел гораздо старше своих лет.

Мама раскрыла паспорт и тут же изменилась в лице. Она читала первую страницу с окаменелым лицом, казалось, её поразил столбняк. Я сообразил, в чём дело – негодяй указал местом рождения Одессу. Обидно, но я сам подсказал ему эту идею.

«У меня всяких планов завались! — трещал Вовка, как пулемёт. — Закончу курсы – будет у нас автосервис. Для начала – шиномонтаж, рихтовка… Уже и точку присмотрел. Вот тогда бухгалтер понадобится!»

Мама покачала головой: «Ты многого не понимаешь…»

Вовка склонился над столом: «Откроем общее дело, семейное! Пахать будем наравне. Для начала сам буду машины чинить. Дела пойдут – наймём людей. А они точно пойдут! В машинах я шарю – будь здоров, и людей могу держать вот так!»

Он сжал кулак и по скулам его забегали желваки.

Мама достала из сумочки таблетку и запила её коньяком.

«Голова болит, — произнесла она извиняющимся тоном. — Уму непостижимо…»

Похоже, так оно и было – выглядела мама не лучшим образом.

«Бросай свою работу, — взмолился Вовка. — Наладим дело, вот увидишь. Буду пахать за троих. В конце лета возьму машину – я на курсы хожу, скоро права будут. Через пару лет квартиру купим…»

Он стукнул себя ладонью по лбу: «Чуть не забыл! Нам в Бендерах полагается компенсация, помнишь? Я записал на очередь вас и себя. К осени выплатят – вот и первый взнос!»

Мама устало провела рукой по лбу и зевнула.

Вовка с жаром продолжил: «Кстати, в Бендерах Доску Почёта восстановили! Теперь это Доска Героев. Дядь-Колино фото – в центре! Приедешь за компенсацией – дадут без очереди!»

Мама поднялась: «Спасибо, Володя. Мы с Серёжей тронуты твоей добротой, но не надо, прошу тебя. Есть много причин, я не могу… не хочу обсуждать эти темы».

Вовка поднялся следом. В его глазах всё ещё читалась мольба.

«Прости, — глухо произнесла мама, — я плохо себя чувствую. Мне надо прилечь…»

Вовку упрямо мотнул чубом: «Бросай эту работу, на хрена вообще туда встряла?! А завтра Серый…»

Он повёл в мою сторону головой и осёкся. От мольбы в его голосе не осталось и следа. Теперь в нём звучала тревога. Хитрец, конечно же, сообразил – мама не собиралась идти у него на поводу, и потому заволновался.

«Ах, тебе не понятно!» — мама повысила голос.

Она указала пальцем на меня: «А Сергея с того света кто вытащил? Он умирал в больнице, понимаешь? У-ми-рал!»

«Я бы заработал…» — упавшим голосом отозвался Громов.

«Три раза ха-ха! — подбоченилась мама. — Он бы заработал! По двадцать баксов в день, из которых чистыми – паршивая пятёрка. Место в коридоре на сквозняке оплачивать? Да у меня, чтоб ты знал, меньше стольника не выходит! Ты не догадываешься, во что мне больница обернулась? В три тысячи! Только Лулу и оценила: “Сонечка Мармеладова с тобой и рядом не стояла!” Укорять меня вздумал – уму непостижимо! Ты ещё Сергея в помощь призови!»

Вовка опустил голову и пробормотал себе под нос: «Не знаю никакой Сонечки… Это тёть Софа, что ли?»

«Естественно, не знаешь! — хрипло рассмеялась мама. — Ты же ни одной книги в жизни не прочитал!»

Мама подскочила к книжной полке, выхватила какой-то томик и швырнула на стол: «Дарю!»

Незаметно для Громова я показал ей большой палец.

Перед уходом Вовка положил на стол визитную карточку: «Тут адрес и телефон…»

С каменным лицом мама спрятала карточку под скатерть. Вовка сунул книгу подмышку и направился в прихожую. Я ожидал, что он попрощается со мной и хотел демонстративно ему не ответить, но негодяй, будто прочитав мои мысли, оставил меня с носом.

Когда хлопнула дверь, я громко и выразительно произнёс: «Выблядок!»

Неожиданно мама подскочила и отвесила мне подзатыльник: «Ещё раз выругаешься в моём присутствии, я тебя за-ду-шу!»

 

До самого ухода она так и не прилегла. Проглотила ещё пару таблеток и допила коньяк. Я спросил: «Разве можно приходить на работу пьяной?»

Мама огрызнулась: «У нас всё можно!»

Я не понимал – почему она на меня взъелась? Пока мы жили в ночлежке я приучил её к тому, что могу выдать крепкое словечко. Пару раз в день, да ещё к месту – что в этом особенного? Другие матерились через слово, и мамины уши не завяли.

Поразмыслив, я пришёл к выводу – её задел незаслуженный Вовкин успех.

В последнее время она не раз повторяла: «Из кожи вон лезу, в две смены ишачу, на таблетках живу, а денег как не было, так и нет».

Громовым же всегда везло с лёгкими заработками, теперь и выблядку подфартило.

Надеюсь, — подумал я, сжимая кулаки, — он вскоре последует за своими родственничками! Или хотя бы попадёт в тюрьму…

От моего праздничного настроения не осталось и следа, и я от души желал ему всего самого плохого, что только может случиться с начинающим коммерсантом.

 

 

* * *

 

В июне 94-го экзамены я сдал на троечки. Мама меня не ругала. Мой неуспех объяснила тем, что я ещё не втянулся. Да ей было и не до меня – одолевали проблемы со здоровьем. Помимо кожных пятен, с которыми она безуспешно боролась, её мучила бессонница. С наступлением жары ей не помогало даже снотворное. Она винила во всём «адову работу» и бодрящие таблетки.

Я мечтал весело провести каникулы, но мама всё испортила. Она договорилась в интернате о летней практике у педагога-скрипача, да ещё и с проживанием в общежитии.

«Меньше будешь дома вертеться, — объяснила она, — устаю, как собака, мне нужен отдых».

В итоге я получил всего две недели полноценных каникул.

В первый же день меня подстерегал неприятный сюрприз. Рано утром, когда мамы ещё не было, в дверь позвонили. Я глянул в глазок – никого. Приоткрыл на цепочке, окликнул – молчание. Наверно, кто-то пошутил, — подумал я, — и отправился досыпать.

Второй звонок заставил меня скинуть цепочку. Снаружи висела отвратительная фотография, от которой я чуть не упал в обморок. Маму запечатлели голой на кровати с широко расставленными ногами и мерзкой улыбочкой на лице.

Я сорвал снимок и на обороте прочитал требование, написанное корявым почерком и с ужасающими ошибками. Вымогатели требовали тысячу долларов, в противном случае грозили водрузить фото «шлюхи» на Доску Почёта в Бендерах, вручить копии Анжеле Ионовне и в РОНО. Причём не только это фото, но ещё и другое, на котором «шлюха сосёт». Деньги следовало передать в ночлежку Фитилю до семи вечера.

У меня мурашки побежали по коже, ведь, по словам Вовки, на Доске висело фото отца!

Сомнений, чьих рук это дело, я не испытывал. Джон и Краб продолжали донимать нас своими выходками. О, как я пожалел в тот момент о своём длинном языке! И ведь предупреждала мама – никаких откровений с быдлом!

Глядя на фото, я размышлял, как преподнести эту новость маме. Первым делом она, конечно, спросит – откуда мальчишки пронюхали о Доске Почёта, Анжеле и РОНО? Валить на Громова бесполезно – он и о своём-то прошлом в ночлежке ни словом не обмолвился. Промолчать о вымогательстве – тоже не вариант. В следующий раз мама сама наткнётся на подобный снимок, а затем непременно выяснится, что я утаил от неё происшествие.

В отчаянии я рухнул на диван и со всей злостью принялся колошматить по нему кулаками. Предстоял нелёгкий разговор с мамой, а в голове, как назло, царил полный сумбур. Хотя мы и не собирались возвращаться в Бендеры, я не сомневался – скандал она закатит отменный.

Не давала мне покоя и сама фотография – что заставило маму сниматься в таком виде? Подобные картинки в порножурналах подарили мне немало приятных минут. Мамино же фото вызывало лишь отвращение. Как оно попало к вымогателям? Наверно, она позировала перед капитаном порта, — пришёл я к выводу, — а фотографии у них украли.

Единственное, что я мог предпринять, защищаясь от маминых нападок – обвинить её в неосторожности. Проявила бы предусмотрительность, мои откровения не принесли бы нам никакого вреда.

Я уже приготовился встретить её упрёками, когда неожиданно вспомнил о Громове. К счастью, его визитную карточку мама не выбросила.

Если кто и мог нас выручить, то исключительно Вовка. Я не сомневался – он не откажет в помощи, иначе не стал бы в очередной раз набиваться к нам в семью.

Прежде до его визитки мне и дотронуться было противно, теперь же я был готов её расцеловать. Улыбка сползла с моего лица, когда я прочитал: «Климов Владимир Николаевич».

Карточка выпала у меня из рук, и я с яростью топнул по ней ногой. Негодяй всеми правдами и неправдами пытался заманить маму к себе в бухгалтерию, — мелькнуло у меня в голове, — специально изготовил фальшивку, желая лишний раз выдать себя за её сыночка. В подпольной типографии, небось, и отпечатали! Хотел нас разжалобить. Как хорошо, что мама не поддалась на уговоры…

Я глянул на часы и стремглав бросился к двери. Мама могла вернуться с минуты на минуту.

 

 

* * *

 

Оказалось, Громов снимал квартиру всего в трёх кварталах от нас – в доме старой постройки с просторным подъездом и широкой лестницей, украшенной цветочными горшками.

Я долго звонил, но за дверью стояла тишина. Уже собрался уходить, когда послышался глухой Вовкин голос: «Ты один?»

«Да!» — топнул я ногой.

Он приоткрыл дверь на цепочке и настороженно меня оглядел, будто видел впервые.

«Да один я, один!» — заверил я, и только после этого дверь распахнулась.

Вовка стоял передо мной с мокрой головой и в банном халате. Он даже вытереться как следует не успел – с мокрых, всколоченных волос на пол падали капли.

«Шо надо?» — спросил он сердито.

Я жалобно пропел: «Ты же сам приглашал…»

«Пять минут и уматывай, — грубо оборвал меня Вовка, — дел до хрена̀…»

Длинный коридор вёл на кухню. Проходя мимо комнаты, Вовка рявкнул: «Вставай, слышь!» В ответ на мой вопрос – кто в комнате? – он коротко бросил: «Подруга».

В другой ситуации я бы хихикнул, но в тот момент мне было не до смеха.

«Вернулся поздно, — добавил Громов уже чуть более покладисто. — Пока пожрали, выпили… Сегодня отсыпались…»

Усадив меня за стол, он вышел в прихожую и рявкнул ещё громче: «Эй, ну хорош дрыхнуть!»

Вовкино жилище меня настолько поразило, что на время я позабыл о неприятностях и совсем не тяготился холодным приёмом. Негодяй себе выбрал квартиру на зависть! В прихожей и на кухне пол устилала плитка – чёрные и белые квадратики, как на шахматной доске. В нашей будущей квартире мама хотела положить мраморный пол. Плитка, конечно, не мрамор, но и не линолеумом с проплешинами, как сейчас. На кухне у Вовки я отметил холодильник с иностранной нашлёпкой, а на столе – микроволновку, о которой давно мечтала мама.

Вовка достал себе из холодильника банку пива, а мне – пепси.

Я выложил на стол фотографию и тяжело вздохнул. Он брезгливо на неё покосился и грязно выругался. Я хотел поведать ему об ультиматуме, но осёкся, когда услышал признание: «Я эти карточки ещё неделю назад видел…»

«Они и тебе прислали?» — спросил я.

Он посмотрел на меня удивлённо: «Кто?»

«Джон с Крабом!»

Вовка криво усмехнулся: «Опять рэкет?»

Я упрекнул его: «Конечно, тебе смешно…», и пригрозил нажаловаться маме – пусть знает, какой негодяй набивался к ней в сыновья.

Вовка нахмурился и потребовал рассказать всё по порядку. Пока я зачитывал ультиматум, он потягивал пиво. Я отхлебнул пепси лишь раз, и у меня тут же свело зубы от холода.

Прикончив пиво, Вовка вконец огорошил меня: «Фотками торгуют на «Привозе». Десять центов за штуку».

«Дашь тыщу баксов взаймы?» — глянул я на него исподлобья, втайне надеясь, что деньги он просто подарит.

«Не дам!» — отрезал он без раздумий.

Я взвился: «Почему?»

«А проку с того? — скривил он физиономию. — Эти портреты уже и в Бендерах продают на базаре…»

«О-откуда ты з-знаешь?» — спросил я, заикаясь.

«Вчера оттуда вернулся».

«И что нам теперь делать?» — спросил я растерянно, а Вовка без тени сочувствия выпалил: «Раньше надо было шевелить мозгами!»

Пока он прикуривал, я заискивающе проговорил: «Думал, поможешь… по-братски… как сын…»

«Чем я помогу? — оборвал он меня на полуслове. — Наштамповали фоток хѐрову тучу! Понятное дело, баба красивая…»

Вовка достал из ящика стола точно такой же снимок и положил рядом.

«А другие есть?» — спросил я робко.

«У меня нет, — ответил он, — но я видел. Этот – самый приличный».

«И-и-и… что там?» — выдавил я с трудом.

«Мрак! — процедил он сквозь зубы. — Просил же, уговаривал – иди ко мне работать!»

«Ей деньги надо зарабатывать, — напомнил я. — За фотокарточки, наверное, платили…»

«Пла-ти-ли, — перековеркал Вовка. — По два цента! Много с этого заработаешь?»

Я пожал плечами, а он объяснил: «Если только пару тысяч продать, и то – шо за прибыль на выходе?»

Шлёпая босыми ногами, на кухню вошла заспанная белобрысая девица в таком же халате, как и у Вовки. При звуке её шагов он убрал фотографии в ящик стола. Подруга чмокнула его в щёку, затем уставилась на меня.

«Мой братан», — объяснил Вовка.

«А, тот самый» — проговорила она, зевая.

Девица сделал затяжку от Вовкиной сигареты и ушла в ванную. Он поднялся: «Мне надо собираться – дела».

Я хотел уйти, но он велел ждать: «Заскочим в ночлежку. Надо твоим дружкам мозги вправить».

Громов достал ещё одну банку пепси, хотя я и с первой далеко не управился – отпил всего пару глотков. Ледяной напиток мог обернуться для меня больницей, а мне не хотелось портить свои и без того куцые каникулы.

В коридоре Вовка ещё раз поторопил подружку, а я усмехнулся, представив их голенькими в постели. Было бы интересно понаблюдать за ними в замочную скважину, — подумал я, выводя бранное слово на запотевшей баночке пепси, — с таким «представлением» никакой порножурнал не сравнится!

Зайдя в спальню, Вовка прикрыл за собой дверь. Я мигом вскочил и осмотрел содержимое кухонных шкафчиков в надежде обнаружить другие мамины фото. Увы, меня ждало разочарование…

Немного поскучав в одиночестве, я отправился на «разведку». Хотелось побольше узнать о роскошной квартире, а затем обсудить с мамой увиденное.

Первым делом я попытался заглянуть в ванную – оценить, как выглядит его подружка без халатика? – но дверь оказалась запертой. Тогда я на цыпочках подошёл к спальне. Оттуда доносились странные звуки, словно там двигали мебель. Я подумал: ничего страшного не случится, если заглянуть в комнату хотя бы на секунду. Маме наверняка будет интересна каждая мелочь…

Дверь отворилась бесшумно, и я смело перешагнул порог. При моём появлении Вовка дёрнулся так, будто его ударило током. Не удивительно – он укладывал в дорожную сумку оружие! Один из шкафов был отодвинут, а за ним в проёме стены помещалась ниша с полками, вся забитая боеприпасами. В таком количестве я видел их разве что в здании Исполкома, когда навещал отца.

«Ух, ты-ы-ы!» — протянул я восхищённо, впившись глазами в пистолеты, коробки с патронами и гранаты до боли знакомой мне конструкции.

«Какого хера?» — взревел Громов.

Нисколько не испугавшись его перекошенной от злости физиономии, я спросил: «Это твоё?»

«Чужое, — процедил он сквозь зубы. — С Бендер просили передать».

Застегнув молнию сумки, Вовка ринулся к ванной. Пока он объяснял подруге, что ей «давно пора сваливать», я, повинуясь необъяснимому желанию, выхватил с полки гранату и сунул в накладной карман шорт. Со стороны – решил я – вряд ли будет заметно.

Спустя пару минут мы вышли, и уже на лестнице я сильно пожалел о содеянном. Мне приходилось рукой поддерживать штаны – уж больно слабой оказалась резинка.

Девица отправилась на трамвайную остановку, а мы – в сторону окраин. Обливаясь потом, Вовка тащил неподъёмную сумку…

 

 

* * *

 

Перед тем, как навестить ночлежку, Громов привёл меня в какие-то дворы, где ему «забили стрѐлку». Он нервничал – курил сигареты одну за другой, сквозь зубы кого-то поругивал за опоздание и беспрерывно сплёвывал. Несмотря на жару, Вовка вырядился в джинсы, а поверх рубашки надел малиновый пиджак с обвислыми плечами. Его физиономия искрилась капельками пота, и он поминутно вытирался платком.

Я пытался выведать у него насчёт содержимого сумки – кому, да зачем? – но он бубнил односложно: «Ничего не знаю… просили передать…»

По всему было заметно – ему не по себе.

Меня, в свою очередь, тревожила граната. Резинка в шортах совсем ослабла, и приходилось поддерживать их руками.

В какой-то момент Вовка покосился в мою сторону: «Шо ты в штаны нагрузил?»

Едва ворочая языком я пробормотал: «Баночку пепси заны̀кал…»

К счастью, погружённый в свои мысли, он в тот же момент обо мне забыл.

Ждать пришлось минут сорок. Наконец, рядом с нами притормозил тёмно-синий «БМВ» с тонированными стёклами.

Вовка велел отвернуться: «Они не любят, когда зы̀рят». Внутри машины дребезжали басы развесёлой музычки. По ритму я не узнал мелодию, а когда открылась дверь, наружу вырвалось: «Жёлтые тюльпаны помнят твои руки…»

Я ухмыльнулся – хоть Громов и обзавёлся модным пиджаком и дорогими джинсами, его по-прежнему окружало быдло…

Когда машина унеслась, я бросился к нему, сгорая от любопытства. В руках он держал пачку стодолларовых купюр. Увидев деньги, я застыл с открытым ртом. Подмигнув, он сунул доллары во внутренний карман пиджака и замурлыкал «Жёлтые тюльпаны»…

 

По пути в ночлежку он произнёс: «Гро̀ши не мои, надо в Бендеры вернуть».

«Продавцам?» — догадался я.

«Угу, там оружия, как грязи…»

«Видел!» — усмехнулся я.

«Дай водички хлебнуть, — попросил Вовка. — В глотке пересохло».

«М-м-м…» — протянул я тоном ребёнка, у которого отнимают любимую игрушку.

«Да не жлобься! — потрепал меня Вовка по шее. — На бульваре купим».

Я подёрнул плечами, сбрасывая его руку, и ещё раз промычал. Вышло настолько по-идиотски, что мне захотелось провалиться сквозь землю.

Вовка выудил из кармана мятую пятёрку и протянул мне: «Ладно, покупаю!»

В другой ситуации я бы обрадовался, но теперь покосился на купюру с ненавистью.

Не знаю, чем бы закончился торг, но неожиданно из подворотни вынырнул парень постарше Вовки – в спортивных штанах, шлёпанцах и пиджаке на голое тело. В руке у него сверкнуло лезвие финки.

«Эй, фраерок, — прогундосил он, обнажив ряд золотых зубов, — ты, я чую, на гроши богат. Отсыпь-ка!»

Вовка оттолкнул меня в сторону, а сам отступил на шаг. Грабитель сделал выпад финкой. Глаза его превратились в щелочки, а физиономию подёрнула гримаса злобы: «Карманы выворачивай, фраер!»

«И ты, малой!» — зыркнул он на меня.

«Да, ладно, — примирительно сказал Вовка, — погоди, сейчас…»

Он запустил руку под пиджак, приговаривая: «Отдам, конечно, отдам», а затем молниеносно выхватил пистолет.

«Брось нож, гнида!» — прошипел Вовка в ярости.

Злость на лице грабителя мгновенно сменилась испугом. У него затряслись руки, и нож звякнул об асфальт. Вовка поддел его ногой: «Вали отсюда, козёл! Ещё раз встречу – пристрелю!»

Парень попятился, не сводя глаз с пистолета.

«Бегом!» — рявкнул Вовка, и тот припустил, разбросав в стороны шлёпанцы.

«Стреляй!» — взмолился я.

Но его боевой пыл почему-то сразу улетучился – он сунул пистолет за пояс и заспешил прочь. Мне нехотя объяснил: жильцы окрестных домов могли вызвать милицию, а ему совершенно не хотелось делиться с ними выручкой.

Мимо торговой палатки мы пролетели, не останавливаясь. Я с удовлетворением отметил – Вовка напрочь позабыл о своей жажде! И только когда мы спустились в ночлежку, он зачерпнул кружкой воды из ведра и залпом выпил.

Днём в подвале, как обычно, было немноголюдно. У плиты тётя Софа жарила семечки, мурлыча под нос «Шаланды…», а в глубине помещения шлюхи распивали пиво. Не ответив на приветствие хозяйки, Вовка подошёл к койке Фитиля. Пьянчуга задумчиво дымил папиросой.

«Передашь малолеткам, — процедил Вовка сквозь зубы, — моё последнее предупреждение. Сунут рыло в нашу семью – удавлю. Это и к тебе относится!»

Фитиль пожал плечами: «А я тут причём?»

«Не строй из себя целку, — повысил голос Вовка, — ты же не забесплатно взялся гро̀ши малолеткам передать?»

«Любая работа требует оплаты, — с достоинством ответил Фитиль. — Уже и на стаканчик не имею права заработать?»

Вовка презрительно сплюнул: «Я предупредил. В другой раз начну с тебя, Дон Жуан херов…»

Фитиль закатил глаза и испустил тягостный вздох: «Ну, какой я Дон Жуан в сравнении с таким франтом? У меня и пиджака-то малинового отродясь не было…»

Вовка со злостью пнул пустую пивную бутылку: «Заткнись, не доводи до греха!»

Фитиль громко отрыгнул, а Вовка процедил сквозь зубы: «Быдло!»

Я живо представил, как развеселит маму мой отчёт о визите в ночлежку, и с трудом подавил ухмылку. В такой ответственный момент не хотелось обижать Вовку, который явился вправить мозги вымогателям.

«Ох, как мы заговорили! — нараспев произнёс Фитиль. — А ваша маменька, так называемая, за глаза величала вас не иначе, как быдло беспросветное».

Я перевёл взгляд на Громова и отступил на шаг в сторону. Хотелось не пропустить момент, когда он достанет пистолет и пристрелит негодяя. Но Вовка молчал, вцепившись руками в металлическую спинку койки.

«Глубинную сущность малиновым пиджаком не скроешь, — насмешливо продолжил Фитиль. — Учил вас, учил… а всё без толку!»

Я вновь приблизился к Вовке и шепнул, не сводя глаз с Фитиля: «Грохни его!», но Вовка, казалось, меня не слышал.

Фитиль, однако, уловил мои слова. Он перевёл взгляд на меня: «О, юное дарование! Аристократ в семи поколениях! Ничего, что я тут перед вами разлёгся? Вы уж простите быдло! Когда там ближайший сольничек в зале консерватории? Контрамарочку не презентуете?»

Я вцепился Вовке в рукав: «Он издевается! Чего ты медлишь?»

Фитиль задрал грязную майку и почесал волосатое пузо. На его небритой отёчной физиономии играла плутоватая ухмылка.

«Упаси боже! — поднял он руки вверх. — И в мыслях не было! Так и представляю себе благородное семейство – работник сферы портовых услуг и её молодой фаворит в малиновом пиджаке и с парабеллумом за поясом – явились на сольный концерт младшенького…»

«Заткнись!» — прошипел Вовка, но Фитиль лишь нагло расхохотался.

«Быдло, говоришь?» — весело подмигнул он Вовке и запустил руку под матрас.

Фитиль извлёк мятую фотографию, от которой меня чуть не стошнило. Это был тот самый снимок, который мальчишки грозили водрузить на Доске Почёта в Бендерах…

«Повешу у входа, — проговорил он скорбным голосом. — Будет и у нас своя доска почёта…»

Не успел негодяй договорить, Вовка резким движением перевернул кровать, и Фитиль с грохотом обрушился на пол. Подскочив, Громов пнул его ногой, а затем принялся мутузить кулаками. Фитиль взвыл от боли, а обитатели ночлежки хором заверещали.

Громче всех голосила Софа. Пока, причитая и размахивая руками, она пробиралась среди коек к месту происшествия, Вовка методично избивал Фитиля. Желая хорошенько всё разглядеть, я вскочил на соседнюю койку и завопил: «Мочи его, падлу! Мочи!»

Наконец, Софа ухватила Громова за воротник пиджака и оттащила в сторону.

Сплюнув кровь, Фитиль посмотрел на меня и с трудом пошевелил распухшими губами: «Нижайше надеюсь на контрамарочку…»

Вовка потёр ушибленный кулак и, тяжело дыша, направился к выходу. У двери он ненадолго остановился, чтобы умыться. Пока Вовка плескался, Софа укоризненно ему выговаривала. В ответ он пробубнил: «Извини, так получилось…»

Вытерев платком лицо, Вовка сунул хозяйке мятую десятку, и она сразу умолкла. Дебошир без спросу запустил руку в мешок с семечками и отправил жменю в карман своего пиджака. Софа предложила угоститься и мне, но я гордо отказался.

Перед уходом Вовка осушил ещё одну кружку. Меня давно мучила жажда, но пить воду из общей посуды, памятуя давний мамин наказ «не облизывать заразу», я опасался.

Поднимаясь наверх, я с завистью смотрел в Вовкину спину и думал: «Везёт же быдлу – никакая зараза его не берёт!»

 

 

* * *

 

После ночлежки мы отправились на Итальянский бульвар. Меня тянуло домой (уже до чёртиков надоело держаться за спадающие шорты!), но Громов не отпустил. Находясь под впечатлением от его бандитских подвигов, я не осмелился возражать. Послушно семенил следом, затравленно озираясь по сторонам. Мне казалось, все надо мной посмеиваются, а милиция вот-вот заподозрит неладное.

Вовка велел мне ждать у входа в «Общество взаимного кредита», где он держал деньги «под процент». Я скривился от досады, но всё же присел на корточки, успокаивая себя тем, что мой предстоящий отчёт обогатится любопытными деталями.

Выйдя, Громов удовлетворённо произнёс: «Нехай крутится!»

В ответ на мой вопрос, он пояснил: «Через месяц процентами накапает две тыщи!»

Я укоризненно заметил: «Сам говорил – оружие чужое, значит, и деньги чужие. Разве можно их под процент?»

«Ты, прямо, как прокурор», — скривился Вовка.

«Прогоришь», — заметил я, припомнив печальную мамину историю с коварными «процентами».

Он отмахнулся: «Я фартовый!» и деловито спросил: «Жрать хочешь?»

Я вздохнул: «Можно…»

Мы зашли в кафе. В дневное время народу оказалось мало, и вокруг нас засуетилось сразу две официантки. К шашлыку Вовка заказал себе двести пятьдесят граммов коньяка «Камю».

«Надо поддержать бывших компаньонов из Франции», — пошутил он во время заказа.

В кафе не работал кондиционер. По Вовкиной физиономии струился пот, но он по-прежнему парился в пиджаке, застёгнутым на все пуговицы. Не хотел, чтобы заметили пистолет.

Я тоже чувствовал себя неловко. Граната оттягивала штанину, и я то и дело ощупывал карман, опасаясь, как бы она не вывалилась наружу.

Официантка принесла мне виноградный сок, а Вовка дозаказал себе ещё и пива.

«Коньячок заглянцевать», — расплылся он в улыбочке.

Ничего не ответив, я демонстративно разглядывал обстановку кафе, лишь бы не видеть самодовольной физиономии напротив.

Первый бокал Вовка опрокинул за удачное окончание афёры с оружием. Пока он пил, «глянцевал» и закусывал, я крутил под столом кукиш. И лишь когда он прожевал, до него, наконец, дошло – у нас с мамой беда, а он прибылью хвастает.

Улыбка сползла с его лоснящейся физиономии, и прозвучало неуклюжее оправдание: «Думаешь, о себе только пекусь? Будут гро̀ши – вам подмогну̀. Без денег в этом городе делать нѐхер…»

Я поправил: «Не подмогну̀, а помогу…», а он цикнул зубом и затолкал в рот кусок мяса.

Второй тост Вовка посвятил маме. Меня передёрнуло, когда он произнёс: «До соплей жалко. Пропадёт она в этом городе…»

Я подумал: «Кому сдалась его жалость? Лучше бы денег дал!», но внешне остался невозмутимым.

«Надо выручать бабу, — глухо проговорил Вовка, глядя в тарелку, — вконец запуталась… В Бендерах ловить нечего. Деревня, все на виду. Быдлу языки чесать – мёдом не корми, а мать гордая, не потерпит. И с Одессы надо валить – добром не кончится…»

Я криво усмехнулся, подумав: «Он ещё о быдле рассуждает. Расскажу маме – ухохочется!»

Третий бокал Громов поднял «за погибших». Мне это напомнило кугутские попойки, и я невольно скривился. Вовка моё неудовольствие понял по-своему – решил, что мне неловко пить сок во время важного тоста.

«Двадцать граммов нацедить?» — спросил он.

Я замотал головой. Отвратительный коньячный дух преследовал меня ещё со времён печально памятной пирушки. Вовка плеснул мне пива: «Давай, за наших, не чокаясь…»

Так же говорил и отец, поминая своих сослуживцев, а нас с мамой это жутко коробило.

И всё же я не отказался от выпивки. Теплый, приторно-сладкий сок ни капельки не утолял мою жажду…

 

К концу обеда Вовку прилично развезло, а мне после пива мамины неприятности уже не представлялись такими ужасными. О гранате я, конечно же, не забыл, но теперь она казалась почти невесомой.

Заказанного спиртного Вовке не хватило, и после кофе он потребовал сто грамм «на посошок». Красномордая официантка смерила его сердитым взглядом: «Давай, рассчитывайся и вали! Тебе на сегодня хватит».

Бармен поддакнул тонким козлиным голоском: «Небось, ещё и малолетний!»

Вовка развернул паспорт. Скользнув по странице взглядом, официантка спросила уже не так сердито: «Деньги-то есть?»

Он достал из кармана ворох мятых бумажек – доллары вперемежку с гривнами.

«Извиняюсь, — пропела она примирительно. — Вы так молодо выглядите!»

Вовка прорычал: «Отставить!», и мне тотчас припомнилось любимое отцовское словечко, которое он вставлял в тех случаях, когда его сердили. Официантка невольно вытянулась по струнке, а когда Громов протянул ей полтинник – намного больше, чем стоил заказ! – мне показалось, она отвесила ему поклон.

«Принесёшь двести грамм, — щёлкнул Вовка пальцами, — и пару пепси! Без сдачи…»

«Одну секундочку, Владимир Николаевич!» — кивнула красномордая и упорхнула к барной стойке.

«А-а-а… почему Николаевич?» — глянул я на Вовку исподлобья.

«По кочану!» — процедил он, пустив в мою сторону дым.

Я поморщился: «Твой папаша – Жорик!»

Он выматерился, и щелчком отправил мне через стол паспорт. К своему ужасу я прочитал: «Климов Владимир Николаевич».

В глазах у меня поплыло. Негодяй не ограничился визиткой – теперь он стал Климовым и по паспорту…

Такой наглости я, разумеется, не ожидал. Несложно представить, каким ударом это явилось для мамы. Место рождения, как ни странно, он указал верно – Бендеры – зато нахально вторгся в нашу семью. Уж лучше бы он назвался одесситом, но остался Громовым!

Ответным щелчком я отправил паспорт назад. Мне показалось, мои руки горели огнём после прикосновения к фальшивому документу.

Склонившись над столом, Вовка обдал меня табачно-спиртовым перегаром: «А я реально Климов! Мой отец – дядь-Коля, хотя никакой он и не дядя. Усёк?»

Я отпрянул: «Врё-ё-ёшь!»

Вовка покачал головой: «Такими вещами не шутят».

Официантка поставила на стол пузатый бокал и две банки пепси: «Ваш заказ, Владимир Николаевич!»

Они словно сговорились дразнить меня наглой афёрой!

«Не верю! — замотал я головой. — Всё равно не верю!»

Вовка хлебнул коньяку и заговорил серьёзным и, на удивление, трезвым голосом. Я слушал и недоверчиво качал головой, повторяя, словно заевшая пластинка: «Нет, нет…»

А он, не обращая на меня внимания, рассказал, как в один из последних дней обороны исполкома пробрался в осаждённое здание с очередной порцией боеприпасов…

Румыны готовились к решающему штурму, и перестрелка на время стихла. Защитники занимались кто чем, в основном, отдыхали, и в это время между Вовкой и отцом состоялся «откровенный разговор».

«Под сигаретку и чарочку», — заметил он, словно не догадываясь, что я обо всём расскажу маме, и та даст свою оценку отцовой выходке.

По словам Вовки, который бесстрастно ронял слова, глядя в переполненную пепельницу, отец словно чувствовал приближение смерти и потому решился на откровенность.

Я замотал головой ещё сильнее: «Нет, нет…», но негодяй безжалостно гнул свою линию.

До знакомства с твоей мамой, — сообщил он, разминая очередную сигарету, — отец встречался с Галиной. И не просто встречался – дело близилось к свадьбе. Появление же «кишинёвской красавицы» всё разрушило…

Вовка так и назвал маму «кишинёвской красавицей»! Меня просто передёрнуло – настолько издевательски прозвучали его слова, но я ничем не выдал своего негодования.

«Моя мать уже ходила беременной, — продолжил Вовка, — хотя сама ещё об этом не догадывалась. На малом сроке…»

Я закрыл лицо руками и, чуть не плача, прошептал: «Врёшь! Заткнись!»

Он вновь не обратил внимания на мои протесты. Более того, вызывающе пустил мне дым в лицо, хотя до этого отворачивался. Я понимал – надо бежать отсюда без оглядки и как можно скорее – но какая-то неведомая сила пригвоздила меня к стулу. Так, пребывая в ступоре, я и дослушал отвратительный рассказ…

По какому-то злому року, о беременности Галины стало известно в день свадьбы отца и моей мамы. Галину сопровождали в поликлинику бабушка Нюра и друг детства Жорик. Когда Вовкина мать вышла из кабинета, с ней случилась истерика. Сбежались врачи и сёстры…

Я живо представил себе эту картину, поскольку мы с мамой не раз потешались над истериками кугутов, случавшимися по всяким идиотским поводам. В другой ситуации я непременно усмехнулся бы, но даже Галинино горе не излечило меня от паралича!

«Там же в поликлинике, — добавил Вовка, играя желваками, — Жорик сделал предложение, но мать не дала ответа».

Бабушка Нюра проводила её до дома, и осталась там ночевать. На свадебном застолье из принципа не появилась. Лишь после долгих увещеваний, спустя несколько дней, она убедила Галину принять Жориково предложение. Месяц спустя сыграли вторую свадьбу.

Вовка поморщился: «Хотя какой на хер сыграли? Баба Нюра после рассказывала – не свадьба, а по̀минки…»

«Назло твоей матери, — ещё раз кольнул меня Вовка, — бабушка взяла организацию в свои руки. Гуляли во дворе, прямо под окнами вашей квартиры…»

Я сидел, как каменное изваяние, но в голове моей всё равно возникла отвратительная картина, которую мы с мамой часто наблюдали из окна. Столы, полные закусок и выпивки, шумная кугутская компания, и песни-пляски под гармошку до глубокой ночи. Лишь на секунду у меня на душѐ потеплело, когда я представил траурную физиономию Галины. Ну, хоть что-то приятное могла видеть мама, тайком выглядывая во двор!

Словно уловив мои мысли, Вовка спросил: «Тебе мать не рассказывала?»

Не дожидаясь ответа, он продолжил.

«Кишинёвская красавица» на свадьбу Галины не явилась. И даже не поздравила «молодых». Но Вовка обиды не таил. Он простил её за всё, потому что об этом попросил отец.

Перед его отъездом в Афганистан собрались: он, мама, Галина, Жорик и бабушка. Несмотря на взаимные обиды, решили хранить семейный секрет. «Худой мир ради детей» — настояла бабушка. Во дворе, если и догадывались, не подавали виду. Отец, гроза района, всегда был скорым на расправу…

Вовка ненадолго примолк – ему на пейджер поступило сообщение. Пока он читал, я смотрел на него с нескрываемой злобой. После своих пакостных откровений он корчил из себя благородного. Обиды, видите ли, не затаил! Да кто он такой, чтобы обижаться на маму? Она сделала великое одолжение, приняв в нашу семью последнее быдло. Пустое место удостоили особого расположения – должен помнить всегда и ценить!

Скользнув взглядом по моему перекошенному лицу, Вовка заговорил спокойней. Он уже не играл желваками и не пускал мне в лицо дым.

Вслед за ним успокоился и я. Самое страшное, как я догадывался, уже прозвучало. А что и как происходило во вражеском окружении после свадеб, меня не волновало.

Наверно, выглядел я довольно подавленным, и потому Вовка поглядывал на меня снисходительно. Он тарахтел без умолку, явно упиваясь моей растерянностью. Лишь ненадолго примолкал, когда прикладывался к бокалу или делал затяжку. Но удивительное дело – негодяй почему-то не пьянел. Более того, мне казалось, с каждым глотком он всё больше трезвел. С него уже не лился пот, речь стала гладкой, и я видел – он пребывал в отличном расположении духа.

Перескакивая с одной мысли на другую, мучитель вспомнил и об отцовском рассказе об операции в Югославии, который мы подслушали у гаража.

«Наши никого не убивали, — проговорил Вовка, глядя мне прямо в глаза. — Усёк? Ни-ко-го!»

Он расстелился над столом: «Отец всё выдумал, чтобы позлить Жорика!»

Я отодвинулся на безопасное расстояние и несмело возразил: «А мне он говорил – всё так и было».

Вовка замотал головой: «Батя не стал бы трепать за пару дней до смерти…»

Спорить мне не хотелось. Я мечтал лишь о том, чтобы скорее поделиться услышанным с мамой. Она, конечно, разложит всё по полочкам, успокоит и ободрит…

Но стоило мне на секунду отвлечься и подумать о маме, Вовка вновь угадал мои мысли.

«Зря я тебе рассказал, — мотнул он головой. — Говорил же отец – ни-ко-му! Теперь мать закусит удила…»

Я заверил его, что буду молчать, но он злобно усмехнулся: «Расскажешь, ещё как расскажешь! Прямо сегодня…»

Я насупился и втянул голову в плечи.

Вовка скривил физиономию в усмешке: «Заодно доложи – я в курсе, кто настучал ментам насчёт палёных духо̀в».

«К-кто?» — спросил я.

«Она же и настучала!» — расхохотался он, словно речь шла о чём-то очень смешном.

«Не-е-е-т!» — замотал я головой.

«Да-а-а! — выдохнул он. — Менты у нас в цеху под новый год бухали. Те самые, я их запомнил. Крыша ментовская, понимаешь?»

Не представляя, чем обернутся для меня его новые откровения, я повторил плаксивым тоном: «Не-е-е-т!»

Одним махом он допил коньяк и по-кугутски вытер губы рукавом. Прямо перед ним стоял стакан с салфетками, но он его как будто и не видел.

«Когда узнал о материном доносе, — проговорил Вовка глухим, бесстрастным голосом, — специально к вам пришёл. Кидал намёки – думал, застыдится, покраснеет. Хотел прямо спросить, но передумал. Ради отца промолчал…»

Стиснув зубы, я процедил: «Всё равно не верю!», хотя в глубине души ни капельки не сомневался в его правоте. Но соглашаться с обвинениями было не осмотрительно. Мало ли, что взбредёт ему в голову?

Вовка поднялся: «Мне пора».

Я молча поплёлся за ним. Официантка и бармен приветливо улыбались ему, но он им даже не кивнул на прощание.

На улице Вовка сощурился от яркого солнца, и вполне миролюбиво проговорил: «И шо ты до меня припёрся? Запалил мой склад, теперь надо точку менять…»

«Честное слово, никому не скажу!» — замотал я головой, но Вовка отмахнулся: «Трепло!»

До ближайшего перекрёстка нам было по пути, и я успел задать мучивший меня вопрос: «А мама шлюха?»

Он поморщился: «Я за ней не слежу».

«Тогда откуда фотографии?» — забежал я вперёд.

Он равнодушно пожал плечами: «За границей даже известные актрисы  снимаются. Деньги за это платят нехилые. И ты на мать не гони. Тебя ж, дурака, содержать надо…»

«По центу с фотографии? — напомнил я. — На такой работе много не заработаешь…»

Вовка огрызнулся: «Заработаешь! Этих фоток миллион наштамповали, на каждом углу продают…»

После его слов мне настолько полегчало, что даже слово «дурак» прозвучало прекрасной музыкой.

Перед расставанием он сунул мне полтинник: «Спасибо за компанию».

С лёгким сердцем я бросил ему «Пока!», завернул за угол и от души расхохотался. Надо же, как просто всё разрешилось! «Даже известные артисты снимаются…» — на все лады звучало у меня в голове.

По пути домой я заглянул в газетный киоск, где в последнее время покупал из-под прилавка порно-журналы, в основном, подержанные. Теперь же я мог развлечься от души – пятьдесят долларов буквально жгли мне карман! При виде денег киоскёр масляно улыбнулся и вывалил целую кипу новинок, а вдобавок – ещё и толстую пачку фотографий. Добрую половину составляли мамины изображения.

На душе у меня окончательно отлегло. Похоже, с «миллионом» Вовка не ошибся.

Киоскёру я скривил физиономию – якобы тётки не понравились – и попросил свежий журнальчик. Выбрал самый дорогой. После тяжёлого, но успешного дня я хотел устроить себе небольшой праздник…

 

 

* * *

 

Дома на столе меня ожидала записка: «Серёжа! Меня срочно вызвали в порт. Столько работы – уму непостижимо! Курица – в холодильнике, картошка – на плите. Тренируй Мендельсона с девятого такта. Целую, мама».

Я усмехнулся, разглаживая слегка помятые за поясом страницы порно-журнала: «До Мендельсона сегодня вряд ли не дойдёт!»

Первым делом я спрятал гранату. Место выбрал надёжное – в ванной комнате. За лючком, в самом дальнем углу, я приспособился хранить сигареты и порнографию. Чтобы обнаружить мой тайник, требовалось лечь на пол и сунуть руку в проём по самое плечо. У мамы, при всём её желании, ничего бы не вышло. В последнее время она жаловалась на боли в суставах. Говорила – это у неё профессиональное, от пишущей машинки.

Приднестровская граната настолько меня взбудоражила, что на время я позабыл о журнале, с обложки которого призывно глядела сисястая шлюшка. Отправив гранату в тайник, я мимолётно вспомнил смерть идиотика, а затем надолго погрузился в фантазии, в которых моих врагов в клочья разносило взрывом. Даже лучшее в мире порно не отвлекло бы меня от сладостных размышлений…

Я мечтал выведать место в катакомбах, где прятались Женька с Крабом, и отправить им гремучий сюрприз. Жаль, в ночлежке не проживало ни одного идиотика, с кем можно было бы передать посылочку! Но и без того вариантов мести я придумал с избытком. В катакомбах темно, и негодяи наверняка не заметят тоненькую лесочку, привязанную к кольцу. Отцовские рассказы о растяжках мне очень пригодились! Зацепят леску в темноте, и поминай, как звали!

Фантазируя, я неспешно листал журнал. Красотки были моими союзницами и помогали в осуществлении планов. Но возбуждали меня не их объятия, а стоны умирающих. Естественно, я мочился на их изувеченные трупы под восхищённые взгляды шлюшек. Девицы норовили попасть под мою тугую струю, но всё до последней капли доставалось Джону и Крабу…

 

Я так и заснул с журналом в обнимку. Наутро, когда явилась мама, он попался ей на глаза. Она брезгливо подняла его двумя пальцами: «Какая мерзость, уму непостижимо!»

Плаксивым тоном я ответил: «Нашёл за книжками в шкафу…»

Мама подёрнула плечами: «Омерзительное быдло преследует нас по пятам!», и я вяло ей поддакнул, с тоской наблюдая за тем, как она рвёт в мелкие клочья мою покупку. Десять долларов испарились за одну минуту, а я даже не успел, как следует, посмаковать картинки!

Во время завтрака я хмуро доложил о событиях прошедшего дня. Начал с постыдной фотокарточки и закончил встречей с Вовкой. Вид у мамы был измученный и, наверно, мне следовало отложить разговор до лучших времён, но в отместку за журнал я не стал её щадить.

Она слушала меня с отрешённым видом, покуривая и прихлёбывая шампанское. Известие о фотографии не вызвало у неё никаких протестов. Она лишь сделала несколько коротких затяжек подряд и залпом опрокинула фужер. Едва я упомянул о Вовкиной подружке, мама поморщилась: «Какое скотство!»

Известие о торговле оружием её не удивило, а рассказ об избиении Фитиля заставил слегка улыбнуться. Когда же речь зашла о Вовкином происхождении, она проговорила: «Бред какой-то, уму непостижимо…» Я удовлетворённо отметил – вот и замечательно! Все Вовкины доводы в одну секунду разбились вдребезги о спасительное слово «бред»…

В конце рассказа я успокоил маму, выдав Вовкины слова о фотографии за свои собственные: «Нашли чем пугать! За границей даже известные артисты снимаются в порнографии, так же?»

Мама устало кивнула: «Только ты меня и понимаешь, сынок. Нам постоянно не хватает денег. Ещё и здоровье ни к чёрту – в таком возрасте на аптеку работаю». И она вытряхнула из сумочки склянки и шприцы…

 

Уже неделю мама делала себе уколы. В портовой поликлинике ей прописали восстановительный курс после бодрящих таблеток. Оказалось, они были не так уж и безвредны для здоровья, и теперь предстояло длительное лечение. Чтобы не тратить деньги на медсестру, она обходилась сама – даже готовила микстуры! Я тоже хотел обучиться медицинским премудростям, но маме почему-то не нравилось моё присутствие. Я не настаивал – во время кипячения на кухне отвратительно воняло.

 

«Сходи на море, — предложила мама, роясь в сумочке. — Погода замечательная. Мне надо расслабиться – сутки отпахала как про̀клятая…»

Свои дежурства она называла «сутками». Капитан перевёл ей на другой режим работы – почти без выходных. С её заболеваниями подобные нагрузки без поддерживающих инъекций она бы не выдержала. После уколов маме требовался отдых.

 

 

* * *

 

В начале июля у нас случилась очередная беда – капитан понизил маму в должности. Несколько дней она не могла прийти в себя от горя. Причиной недовольства капитана стало мамино кожное заболевание, которое так и не удалось залечить инъекциями. Шелушение кожи и гнойные язвочки в последнее время проглядывали даже из-под слоя крема. От работы с иностранцами больных по инструкции отстраняли.

Маму назначили инспектором службы безопасности. Звучало тоже неплохо, но всё же не так красиво, как секретарь капитана порта. Но дело, конечно, не в названии. Без лишних слов я понимал – мама потеряла богатого хахаля, потому и заливала своё горе вином. Наши мечты о покупке квартиры и новом паспорте в один миг растаяли.

Одно меня радовало. Ни о каком летнем семестре в интернате уже и речи быть не могло. Более того, мама намекнула – в сентябре может не хватить денег на оплату интерната. Уж очень много она тратила на медикаменты и аренду жилья. Вдобавок, цены росли, как грибы после дождя…

 

На работу в службу безопасности дозволялось приходить и в подвыпившем состоянии, потому мама особо не сдерживалась. Делать ей замечания я не осмеливался – она так сильно переживала из-за своих проблем, что по любому пустяку теряла над собой контроль.

На новой должности ей приходилось заниматься «бумажками и беготнёй». Режим работы не поменялся – она по-прежнему уходила под вечер и возвращалась утром. А в некоторые дни «заступала и на сутки». Конечно, на словах я сетовал, как много приходилось ей работать, но в глубине души был только рад. В мамино отсутствие я мог заниматься чем угодно.

Вскоре после назначения она меня огорошила – вокруг службы безопасности вьётся Громов. Или, как он теперь представлялся, Климов. И не просто вьётся – охрана завязала с ним сотрудничество!

«С бандитом? — изумился я. — Надо рассказать им правду! Про доллары, оружие и боеприпасы!»

Мама тяжело выдохнула: «А то я не пробовала!»

Я подбоченился: «И что?»

«Он-то как раз и снабжает их оружием из Бендер», — ответила мама.

Я не поверил своим ушам: «Они покупают оружие у бандита?!»

«Больше не у кого, — вздохнула мама. — Оно же в магазинах не продаётся».

Ещё долго я обдумывал услышанное. Вовкиной пронырливости оставалось только позавидовать…

 

Спустя несколько дней мама и вовсе меня сразила: «Охрана утверждает – дети из Софиной ночлежки промышляют приднестровскими наркотиками. Торговцам выгодно. Когда ловят малолетних – никаких уголовных дел. Просто отбирают товар, дают по шее и – до свиданья. Уму непостижимо!»

Я уточнил: «И Джон с Крабом?»

«Естественно! — кивнула мама. — Потому категорически предупреждаю – держись от них подальше!»

Я важно кивнул: «Не беспокойся!»

«Обещаешь?»

«Честное слово!»

Мама удовлетворённо кивнула, а я поинтересовался: «Почему охрана их не схватит?»

Она заверила: «Придёт время – схватят. Пока за ними установлено наблюдение. Собирают улики и выявляют связи».

Мама предупредила – негодяи пойдут на любые хитрости, лишь бы оболгать её и навлечь неприятности. Мне следовало держать ухо востро.

Я скривился: «А что они могут сделать?»

Мама нервно проговорила: «Как это, что? Предложат работу курьера, а ты не устоишь. Лёгкий заработок! Подставят, а сами в кусты. Или ещё хуже – приучат к наркоте. Такая зараза – уму непостижимо!»

«Не беспокойся, — произнёс я уверенно. — Мне не грозит!»

«А ещё, — добавила мама, — могут нагородить небылиц. Ты уши развесишь и наделаешь глупостей. Наивный и доверчивый ребёнок…»

Я возмутился: «Ничего я не наивный!»

«Если будут говорить обо мне гадости, — повысила она голос, — никому не верь! Завистники только и ждут, как бы посеять между нами недоверие».

Мама обещала давать мне по пять долларов в день, лишь бы я не соблазнился на какую-нибудь авантюру. Естественно, я поклялся не вестись на чужие посулы и никому не доверять.

 

 

* * *

 

Бездельничая, я вынашивал планы расправы над Джоном и Крабом. Граната их поджидала! Временами мне казалось – она просто томится в своём тесном закутке. Я с нежностью думал о свой грозной «подружке», терпеливо ждущей заветного часа.

Иногда я её доставал из темницы, и мы подолгу беседовали обо всём на свете. В основном, о наших общих врагах. Да-да, я не сомневался – граната ненавидит мальчишек не меньше, чем я, и при первой возможности с удовольствием разнесёт их в пух и прах. Оставалось дело за малым – найти место, где они прячутся.

Но, увы! Негодяи словно в воду канули…

Как-то раз я подкараулил у магазина Фитиля и попытался выведать, где скрываются враги, но пьянчуга не польстился даже на бутылку вина, которую я обещал купить в знак благодарности!

Позднее я встретил Лялю, мамашу Краба. Она сидела на бульваре с осоловелым видом и лениво лузгала семечки. Я предложил ей три доллара за сведения, где прячется её сынок, но она продекламировала, даже не глянув на деньги: «Негоже благородному Серёже смотреть на наши пакостные рожи», а затем уже без всякой рифмы обматерила меня, как и подобает быдлу.

Время шло, но к заветной цели я так и не приблизился. Каждый раз, когда мама затевала уборку, я трясся – как бы она не обнаружила тайник. Вроде бы и не должна – уж больно он труднодоступен – но чем чёрт не шутит? Ужасно, но в последнее время у неё всё валилось из рук. Я представлял, как она заходит в комнату, держа в трясущихся руках гранату, нечаянно роняет её, и меня прошивают осколки.

Идея сменить тайник стала для меня навязчивой…

В конце июля мама наводила порядок в ванной. Я ужом вертелся на диване, прислушиваясь к каждому звуку. Неожиданно что-то тяжёлое и явно металлическое лязгнуло о кафель. Я зажмурил глаза и заткнул уши. «Раз, два, три…», — отсчитал я про себя, но взрыва не последовало. Когда мама вернулась в комнату, я всё ещё трясся от страха.

«Ч-что там у-упало?» — заикаясь, выдавил я.

«Разводной ключ, — ответила мама. — Вода сочится, осточертело. Думала, затяну – перестанет. Куда там! Теперь кафель треснул – хозяйка выставит счёт. Одно к одному, уму непостижимо!»

Она налила себе шампанского, закурила и отправилась к окну.

«В каком месте з-затянуть? — спросил я, еле ворочая языком. — П-под ванной?»

«А чёрт его знает! — пожала она плечами. — Не разберёшь. Трубы сырые. Надо всё подряд тянуть…»

«Я сделаю!» — резво вскочил я с дивана.

«Не надо, — тяжело вздохнула мама, — ещё резьбу сорвёшь. Завтра сантехника вызову, живоглота проклятого».

В холодном поту я рухнул на диван. После маминых слов сомнений не оставалось – пора избавляться от опасной штуковины…

Когда под вечер она засобиралась на работу, я уже места себе не находил. План, который я наконец-то придумал, щекотал нервы и будоражил воображение. Самое безопасное решение одновременно оказалось и самым привлекательным. Я надумал зашвырнуть гранату с пирса в море. Естественно, выдернув чеку. Заодно принёс бы домой бычков. Зажаренные до хруста – они такие аппетитные!

Пока мама делала макияж, мне в голову пришла новая сногсшибательная идея – бросить гранату в вентиляционную трубу ночлежки! Я живо представил последствия взрыва, и у меня перехватило дух…

Увы, для реализации столь дерзкого плана требовалась немалая смелость, а её-то мне как раз и не доставало.

 

Проводив маму, я надел шорты с крепкой резинкой, сунул гранату в карман и придирчиво оглядел себя в зеркале. Особых подозрений мой внешний вид не вызвал, но для верности я сунул в другой карман яблоко, чтобы выглядеть со всех сторон одинаково.

Пока я спускался по лестнице, меня изрядно трясло, а в голове крутились одни и та же леденящие кровь картины – граната взрывается, не долетев до воды, и моё изувеченное тело падает с пирса в воду. Я чувствовал себя приговорённым к смерти и проклинал Вовку, из-за которого мне в очередной раз приходилось страдать…

Выйдя из подъезда, я уже не мечтал о жареных бычках. Ранее намеченный план в одну минуту претерпел существенное изменение – никаких взрывов! Лучше без лишнего риска утопить гранату в море. Приняв безопасное решение, я облегчённо вздохнул, вытер пот со лба и с лёгким сердцем припустил к цели. Недавние страхи в момент улетучились. Я выудил из кармана яблоко и с удовольствием впился в него зубами.

Увы, моё счастье длилось недолго. Едва я ступил под арку, передо мной выросли Джон и Краб. От ужаса я выронил яблоко и замер, как истукан.

Поигрывая цепочкой, Джон произнёс: «Как поживает твоя мамашка?»

Я выдавил из себя: «Н-нормально».

«Она шейчас в шауне», — ухмыльнулся Краб.

«З-знаю», — кивнул я с тяжким вздохом.

«Шлюха, — с напускным сожалением проговорил Джон. — А все шлюхи – наркоманки».

«Неправда, — осмелел я, заметив сантехника. — Сами наркоманы и наркотики с Приднестровья возите!»

«Возим, — миролюбиво согласился Краб, — а шлюхи покупают».

«Мне надо идти», — сделал я шаг вперёд.

«Мамашку не хочешь проведать?» — спросил Джон.

«Не хочу!» — сердито отрезал я, не выпуская из вида сантехника.

«Боится помешать, — подмигнул приятелю Джон. — Она сейчас чпок-чпок».

Он сделал пахабный жест, и оба дружно загоготали.

«Врёте!» — притопнул я ногой.

«А на спор? — предложил Джон. — Сам всё увидишь. На десять баксов замажем?»

Я мотнул головой: «У меня денег нет».

«Тогда на прошто так», — ехидно сощурился Краб.

Отмахнуться от их навязчивых речей я не смог. Пришлось выслушать до конца. Они предложили вскрыть отмычкой пожарный выход в сауне, чтобы я увидел всё своими глазами. Охрана, по их словам, пьянствовала в фойе у главного входа.

«Откроем и уйдём, — заключил Джон. — Нам не интересно, мы уже видели».

«А тебе понравитша! — хихикнул Краб. — Наштоящая порнушка – не то, что на той фотке!»

Я сердито заметил: «На фотках даже артисты снимаются. За деньги!»

«Да-а-а! — протянул Джон. — Шлюхи за деньги делают всё!»

И тут же Краб достал из кармана десятку: «Дарю! Купишь шебе петушка пошошать».

«Клёво! — подмигнул Джон. — Позы̀ришь порнуху, а ещё червонец впридачу!»

«Шоб я так жил», — вздохнул Краб и затолкал мне десятку в карман рубашки.

«Везёт же…» — проводил её завистливым взглядом Джон.

Заглянуть в сауну во время маминой работы я был не прочь. В мечтах частенько представлял себя человеком-невидимкой, который незаметно для охраны проникает внутрь. В своих фантазиях я представлял маму в объятиях капитана порта, а в последнее время – и перед объективом фотокамеры. Но моего воображения не хватало, чтобы представить, о чём они при этом говорят. Теперь же такая возможность неожиданно представилась, да ещё и с деньгами в довесок!

Я недоверчиво спросил: «А вы не отберёте десятку?»

Мальчишки дружно загалдели: «Да, как можно? Ты за кого нас держишь?..»

Конечно, никакого доверия я к ним не испытывал, но решил: отберут – не велика потеря. Лишь бы удалось подслушать разговоры в сауне. Если повезёт, с потерей десятки можно и смириться.

На всякий случай я напомнил мальчишкам о Вовке, который достанет их из-под земли, стоит мне только заикнуться. Они дружно закивали головами: «Помним, помним!» И только после этого я согласился.

Мы направились в порт. Меня по-прежнему терзали смутные опасения, а граната, казалось, жгла тело. Но в глубине души я гордился своим отчаянно смелым поступком. Прежнее малодушие полностью искупилось согласием на новое рискованное приключение.

В конце концов, — успокаивал я себя, — в любой момент можно сбежать. Они не посмеют тронуть меня на улице, где полно народа. А у сауны так и вовсе охрана не даст меня в обиду.

Всю дорогу я шёл, изнывая от волнения и поминутно озираясь. Когда в кармане ожил пейджер, я закашлялся, желая приглушить назойливый звук вибрации. Если бы враги узнали о моей игрушке, в ту же минуту, — не сомневался я, — они бы её отняли.

К счастью, до самого порта они без умолку тарахтели о шлюхах…

 

Ещё издали я приметил у входа тёмного цвета машину. Несмотря на сгустившуюся темноту, опознал марку – «БМВ».

«Неужели, капитан порта?» — стрельнуло у меня голове.

Мы свернули в проулок и остановились у пожарного выхода. Пока Краб орудовал отмычкой, Джон шёпотом объяснил – помимо замка, дверь закрывается изнутри и на засов, но у них всё подготовлено. Днём они доставили охранникам наркоту, а пока шли расчёты, Краб попросился в туалет и отодвинул засов.

В ответ я коротко кивнул – служебный туалет, действительно, находился рядом с пожарным выходом. В своё время я изучил все закоулки оздоровительного центра. Внутри я бы сориентировался даже с завязанными глазами.

Коридор от пожарного выхода вёл к центральному холлу, который делил здание на две части. За холлом располагались тренажёрный зал, солярий и косметический салон. Перед ним – сауна. Если проникнуть через пожарный выход, можно было войти в сауну, не попадаясь на глаза охране. Обо всём этом я размышлял, с нетерпением поглядывая на Краба.

Наконец, дверь распахнулась, и Джон широким жестом пригласил меня: «Добро пожаловать!»

«У шлюхи важный гошть!» — ухмыльнулся Краб.

Мальчишки растворились в сумерках, а я несмело переступил порог.

 

 

* * *

 

У входа я сбросил сандалии и на цыпочках отправился по коридору до двери центрального холла. Оттуда доносилось: «Жёлтые тюльпаны, вестники разлуки…» Cердце моё бешено колотилось, но я всё же отметил: «Быдло в своём репертуаре». Обычно так говорила мама, столкнувшись с бескультурьем.

Я прислушался. За дверью пьяные охранники яростно спорили о футболе. Едва дыша, по миллиметру я задвинул щеколду, отрезав тем самым охрану от сауны. Мама поступила неосмотрительно, — мелькнуло у меня в голове, — позабыв запереться во время свидания с капитаном.

Всё так же на цыпочках я завернул в другой коридор, ведущий к сауне. Здесь музыка звучала не так громко, и требовалось соблюдать особую осторожность.

Я присел на корточки и заглянул в замочную скважину. В глубине звучал мамин голос, но разобрать слова я не мог – у них тоже играла музыка. Расположились в зоне отдыха, — сообразил я, — за столиком у воды.

Я вернулся к пожарному выходу и поднялся на второй этаж. Там находилась комната с балконом, откуда я так любил нырять в бассейн.

Дверь на балкон оказалась незапертой. Я приоткрыл её и уловил звуки концерта Мендельсона. Вспомнил – мама принесла сюда кассету, которую я подарил ей в день рождения.

«Культурные люди и отдыхают под культурную музыку!» — усмехнулся я своим мыслям и достал пейджер.

Хотя мама и не присылала мне ничего интересного, я не терял надежды прочитать однажды какую-нибудь сногсшибательную новость.

Увы, в последнем сообщении снова оказались стихи: «Пока ещё кипят во мне мятежно ревнивые тревоги и мечты, не торопи развязки неизбежной…»

Опустившись на четвереньки и придерживая рукой гранату, чтобы не громыхала о плитку, я по-собачьи подполз к перилам. У бассейна никого не увидел – они сидели под балконом.

Я распластался на полу и обратился в слух…

 

«Как познакомились? — произнесла мама глухим голосом. — На пляже. Приехала по распределению. Я и не догадывалась, в какой дыре окажусь. До сих пор от одного слова тошнит: Бен-де-ры!»

Я усмехнулся: «Меня тоже!»

«Поселилась в общагу, — продолжила мама. — Натуральная помойка! Комната на четверых, удобства в коридоре, плесень, тараканы. Соседки – те ещё! Три девки с фабрики, жизнерадостные дуры. Ввели меня в курс дела. У нас тут весело, — обрадовали идиотки, — гуляем этажами с первого по пятый, и с пятого по первый. Уму непостижимо! Впрочем, тебя это всё равно не шокирует».

«Сделай потише, — приказала мама. — Я эту музыку больше пяти минут не выношу. Натуральная какофония!»

Я с удовлетворением отметил про себя: «То-то же!»

Громкость убавили, и сразу послышалось журчание воды, ручьём стекающей в бассейн. У входа в сауну располагалась табличка – вода берётся из целебного источника, открытого сто лет назад какими-то монахами. «Святая водица, — шутила мама. — Грехи смывает».

«Пока занятия в школе не начались, — продолжила она свой рассказ, — ходила на пляж. С книгой время пролетало незаметно. В школьной библиотеке брала. А что ещё делать? Тоска смертная! После Кишинёва не город, а дыра. В общаге – скопище уродов. Ни одного мужика приличного. А бабы – натуральные дегенератки. Одно слово – быдло!»

Я усмехнулся – то ли ещё будет, когда мама приступит к описанию семейки Громовых. Вот уж, где быдло!

«Лежу я как-то раз на пляже, — заговорила она громче, — читаю какую-то муру из классики. Разве что-нибудь приличное возьмёшь в библиотеке школы? Вокруг народу – тьма. Выползли позагорать. Чувствую, накрыла чья-то тень. Я даже бровью не повела – мало ли останавливалось рядом мужиков? Вы заслонили солнце – говорю, не поднимая головы».

«Молчит, застыл как вкопанный. Слышу, какая-то баба орёт: ну шо уставился? Тёлок не видел?»

«Краем глаза отметила – военная форма. Я не удивилась – день десантника. До полного счастья мне не хватало пьяной солдатни…»

«Повторяю вежливо: молодой человек, вы заслонили солнце».

«А подружка надрывается: не, ну ты глянь на него – кобелина! А ну, иди сюды! И мат-перемат. Представляешь? Ты только не обижайся, сам просил – начистоту. Я даже усмехнулась – ну и стерва!»

Я расплылся в улыбке, представив пьяную Галину-утконоса.

«Давай выпьем, — предложила мама. — Сидишь потерянный, можно подумать, не знал, куда идёшь».

Звякнули стаканы и мама продолжила: «Короче, он просит: скажи ещё чего-нибудь… такой приятный голос».

«Я думаю: ещё бы не приятный в сравнении с той бабой!»

Мама осеклась и озабоченно проговорила: «Тебя не шокирует, что я так откровенно? Нет? Ты скажи, если что!»

Я услышал, как внизу чиркнула зажигалка и рассказ продолжился: «Он представился: Климов Николай. Не Коляном назвался, как принято у кугутов! И тембр голоса меня сразил – такой глубокий, бархатный…»

«Я ему вежливо так: супруга устроит вам неприятности».

«Он словно и не слышит: а тебя как зовут, прекрасная незнакомка?»

«Услышать такое от военного, да ещё в дыре – уму непостижимо! У меня дыхание перехватило. Сразу вспомнилось русское офицерство, поручики, юнкера…»

«Я лениво обернулась, хотя сгорала от любопытства, и обомлела. Ален Делон и Бельмондо пролетают! И это в затрапезных Бендерах! Знаешь, иногда даже в помойке сверкнёт золотая песчинка. Не обижаешься, нет?»

«А девица не унимается: у-у-у, кобелина, ни одной юбки не пропустит! Я тогда и не догадывалась, что никакая она не супргуга ему, а подружка».

Мама хрипло рассмеялась: «И тут во мне проснулась сука. Тебе, конечно, не понять. Ну, есть во мне, такое чувство, да оно в любой нормальной бабе живёт!»

«Естественно, краем глаза оценила соперницу. Можно, я скажу откровенно? Колхоз «Заветы Ильича». Объективно – не соперница. Кривоногая. В профиль – Буратино! Позднее кличку ей придумала – утконос. А-ха-ха!»

Мама резко оборвала смешок: «Тебе неприятно? Сидишь бледный, как полотно. Могу закончить. Прости, но ты же сам просил. Я теперь циничная не только в мыслях, но и на словах. Ну, не молчи, ответь!»

И тут меня словно ошпарило кипятком – я услышал Вовкин голос: «Всё в порядке, рассказывай…»

Пока я приходил в себя, они ещё раз выпили, и мама проговорила с грустью: «Смотрю, ты сильно изменился. Самое поразительное – я почти не замечаю в тебе кугутских замашек. Одесса на пользу пошла».

«Не могу сказать того же о тебе», — буркнул Вовка.

«И речь стала правильной, — добавила мама, — для меня – неразрешимая загадка…»

Он оборвал её: «Дальше рассказывай!»

«Дальше? — проговорила мама деловито. — Прибежала Галка, скандал, угрозы. Но всё равно ушли мы с пляжа с Колей. Он пригласил в кафе. Думала, случится небольшое романтическое знакомство без взаимных обязательств, но после ужина я поняла – удачный вариант. Во-первых, мужик красивый. Во-вторых, не солдафон, а офицер. Лейтенант, год после училища. Квартира двухкомнатная – всё лучше, чем общага. Ха-ха-ха! Знала бы, какая там живёт мегера!»

«В общем, квартиру я получила с мамашей-дурой впридачу. Свекровь меня встретила как холеру. Ещё бы, у сыночка Коленьки невестушку отбила. Галочка – своя, почти родня, культурный слой опять же идентичный. А я – из другого мира. Необыкновенная, как Коля говорил. Старуху натурально бесило – обыкновенная с пузом осталась, а необыкновенная – с квартирой…»

Я не поверил своим ушам – ещё недавно мама назвала эту историю «бредом», и вдруг неожиданно всё подтвердила!

«Дальше!» — потребовал Вовка.

«Да тут и рассказывать особо нечего, — вздохнула мама. — В конце августа сыграли свадьбу. Детей решили не заводить до Колиного возвращения. Он и сам понимал – в обществе мамаши с малым ребёнком мне будет несладко. У него отпуск до сентября был, и у меня. Осенью улетел в Афганистан. Мамаша клялась-божилась – пылинки с меня будет сдувать, а как остались вдвоём, началось. Ещё и Галку подключила. Забыла сказать, твоя мамаша к тому времени Жорика окольцевала. Тот с пятого класса за ней ухлёстывал. Мужик не семи пядей во лбу, царство, как говорится, небесное, но сердцем добрый и зла не помнил. Сначала Галка его отшила, а когда самой припекло с пузом-то, живо вспомнила, к кому идти на поклон. Они в соседнем дворе жили, трёхэтажки помнишь?»

«Помню…»

«Галкин отец жил в нашем доме. Перед смертью прописал их в своей двухкомнатной, под нами. Там ты и родился. Вот, судьба! Не сошлись бы тогда, остались бы живы…»

Внизу забулькала жидкость и Вовка недовольно пробурчал: «Не напивайся».

Мама ответила: «Не волнуйся, я себя контролирую».

«Рассказывай…»

«Когда они под боком обосновались, пошла настоящая травля! Прохожу, они у подъезда семечки лузгают. В спину: у-у-у, блядина! В школу анонимки строчили. Аморальный образ жизни! Оно мне надо – перед Анжелой каждый раз оправдываться, объяснительные писать? Дома и во дворе обращение – только «блядь». Зовёт сверкровь: блядь, иди жрать! Или во дворе на праздничек под окнами соберутся, глаза зальют и начинается: а чаво это, Митрофанна, ваша блядина-невестка с нами не посидит? А та им в ответ: чума её забери, не хватало мне здесь настроение портить! Другая бы развернулась и ушла, а я зубы стиснула, говорю себе: спокойно, без боя позиции не сдавать!»

Послышалось бульканье в стакане, затем снова зазвучал мамин голос.

«Единственный, кто меня не третировал – Жорка. Посматривал на меня масляными глазками. Ну, я им в итоге и устроила всем сразу. Говорите, блядь? Хорошо, я буду блядью! Допекли, твари!»

«Возвращается однажды мегера старая из поликлиники, а я с Жоркой – на семейном ложе. Её чуть инфаркт не хватил! А я ей так спокойно: а чего удивились? Я же блядь! Пока со всеми не пересплю, не успокоюсь. Ах, не нравится? Прекратите травлю! В тот же день идиотка настрочила письмо в Афганистан! Я думала, ума хватит не тревожить – человек на войне. И тут всё один к одному – у меня залёт. Таблетки левые попались, а может, срок годности вышел. Я их в Одессе покупала, ещё когда в педе училась. Кинулась к врачам. Говорят, аборт делать опасно, второй беременности может не случиться. Еду домой – реву! Ребёнка прижила от Жорика – уму непостижимо! Не хватало ко всем прочим радостям дегенерата растить!»

«Сергей родился за месяц до Колиного возвращения. Представь, в каких условиях его носила! Мегера мне устроила санаторий – за всё, сука, отыгралась…»

 

Я перевернулся на спину и закрыл глаза. Наверно, у меня случилась временная контузия, возможно, я даже ненадолго потерял сознание. Затем помрачение отступило и в мозгу эхом прозвучало: «Ребёнка прижила от Жорика… от Жорика… от Жорика…»

Внизу о чём-то говорили, спорили, а я беззвучно сотрясался в рыданиях, прикрыв рот ладонью. В голове роились беспорядочные мысли, но ни на одной я сосредоточиться не мог. Иногда моих ушей достигали обрывки пьяных фраз, мамины смешки и Вовкино глухое бормотанье, но я не мог избавиться от наваждения: «От Жорика… от Жорика…»

Когда способность соображать ко мне вернулась, я заставил себя слушать дальше. Решил, уж если выпало мне очутиться в этом месте, надо узнать всё…

 

«А он похож на Жорика, — резанул меня Вовкин голос. — Лицом, фигурой…»

«Главное – характером», — в очередной раз уколола меня мама.

«И как отец всё это принял?» — спросил Вовка.

«Для начала Жорке морду набил, — усмехнулась мама. — Убить грозился. Я к тому моменту в общагу вернулась. Не сомневалась – предстоит развод. Насчёт рукоприкладства не беспокоилась. Коля в жизни пальцем ни одной женщины не тронул. В общем, объяснились кое-как. Уговорил вернуться, сказал квартиру разменяем, мать уже почти согласна. Собрались на совет, обе семьи. Решили – до размена жить в худом, но мире. Свежо предание…»

Вовка перебил: «А почему не разменяли?»

«Мегера в больницу угодила, — ответила мама. — Я умоляла разменять ради её же здоровья – на коленях ползала! – но тварь упёрлась. Галка с Жоркой тоже менять не захотели, у неё – хлебное место председательское, у него – голубятня. И всё равно Колька уговорил, уже и вариант размена наклюнулся, а тут Жорку упекли на зону. У Галки трое детей на руках, какой там размен! А мегера со своими болячками носится, как дура с писаной торбой. Даже Кольке осточертело её нытьё! Он после Афганистана на швейной фабрике работал в охране. Как только в Карабахе полыхнуло, уехал наёмником. Ещё бы чуть-чуть надавить и мегера сдалась бы. Но ему с три короба наобещали – вернётся с мешком денег, кооперативную квартиру купим. Приехал с пустыми карманами. Уму непостижимо!»

Не успела мама договорить, в голове у меня сверкнуло – зачем она открыла наши тайны Вовке? Теперь о моём позоре знал посторонний человек – наш враг! – не ровен час узнают и другие. Вся Одесса! Мне в спину будут указывать: «Сын кугута и алкаша, такое же быдло, как и папаша».

А разговор внизу тем временем переключился на меня.

«Отец мне про Сергея не рассказывал, — проговорил Вовка. — Он вообще о нём не говорил. Теперь понятно…»

«Он держал с ним дистанцию, — ответила мама. — Человек со стороны и не заметит, но я-то видела».

«Интересно, в кого он музыкантом уродился?» — спросил Вовка.

«Да какой там музыкант! — в сердцах проговорила мама. — Красивая легенда, за которой ничего не стоит. Зойка, учитель пения, ко мне подлизывалась – сочинила сказку о его выдающихся способностях. Я как дура повелась. Позднее всё стало ясно, но не травмировать же Сергея? Надеялась, за счёт усидчивости чему-то выучится. Музыкальное образование – шажок к культуре. При любой возможности старалась его стимулировать. Но ни желания с его стороны, ни ответственности…»

«Да, играет он паршивенько», — согласился Вовка.

Мама рассмеялась: «Отвела недавно к одному хмырю, клиенту постоянному. В консерватории работает. Жидок-профессор похотливый. Просила, дай рекомендательное письмо – взаимообразно, не за спасибо, конечно. Он поначалу клюнул. Привела, послушал… А после говорит: это же просто чудовищно! Посредственность и серость!»

Я пребывал в полной прострации, и последние откровения меня уже не тронули. В сравнении с постыдной тайной моего рождения всё остальное казалось несущественным.

Внезапно Вовка сердито буркнул: «Оденься».

«Зачем? — удивилась мама. — Не нравлюсь?»

«В таком виде – нет».

«А ты сам раздевайся, не в театр явился».

«Уж лучше бы в театр…»

Мама рассмеялась: «В консерваторию! Мендельсона слушать…»

«Не смешно!» — осадил её Вовка.

Но мама продолжила тем же весёлым тоном: «Да раздевайся! Тебе помочь? В парную сходим, в бассейне поплаваем. Сделаю шикарный массаж…»

«Оденься!»

«И не только массаж…» — добавила она игриво.

«Я пришёл поговорить!» — зло ответил Вовка.

«Поговорить мог и бесплатно», — заметила мама.

Вовка огрызнулся: «У вас на квартире пробовал – не вышло».

«Там был Сергей…»

«Я не грехи твои приходил исповедовать, — парировал Вовка. — Сергей бы не помешал. Хорошее дело предлагал…»

Мама взвилась: «Бухгалтером работать?»

«Да!»

«Не смеши! — сердито проговорила мама. — Патроны считать? Для торговли оружием бухгалтер не нужен».

Я горько усмехнулся – был бы у него бухгалтер, наверняка заметил бы пропажу гранаты…

«На бухгалтере свет клином не сошёлся, — буркнул Вовка. — И с оружием я скоро завязываю».

Мама заговорила учительским тоном: «За триста баксов в месяц бумажки перебирать. Уму непостижимо! Я что, дура? А Сергея на ноги ставить за какие шиши?»

Вовка несмело возразил: «Я не отказывался от помощи, наоборот…»

Мама не на шутку рассердилась: «Бред! Учить меня вздумал. Не дай бог никому в моей шкуре оказаться! Как только язык повернулся!»

Внизу зазвенела посуда, и на несколько минут они умолкли, чтобы выпить и перекусить.

Во время паузы я подумал – дома разыграю перед мамой истерику. Повод – лучше не придумаешь. Расскажу о Жорике и о том, как она оценила мои музыкальные способности. Откуда мне всё известно? Вовка выдал. Хорошая идея – пусть выясняют между собой отношения. Когда Вовка предъявит мне претензии, отвечу – ничего такого не говорил, мама сама мне открылась. Никогда в жизни не разберутся, каким образом я всё пронюхал! Заявлю обоим: теперь мне остаётся только одно – утопиться в море. Уж они у меня попляшут! До конца жизни не расплатятся…

 

Мама подала голос: «В парную идёшь?»

Вовка хмуро проговорил: «После бутылки коньяка, да в такую жару – самое время».

«Разденься, окунись, — миролюбиво предложила мама. — В бассейне вода холоднющая…»

«Можно и раздеться», — согласился он и зашуршал одеждой.

«Всё снимай, — скомандовала мама. — Останься, как и я, в святой наготе».

Вовка хмыкныл, а меня чуть не вытошнило от одной мысли, что он снимет перед ней трусы.

«Э-э-э, да ты просто красавчик! — через минуту восхитилась мама. — Вылитый отец!»

Он невпопад произнёс: «А я твою книгу прочитал…»

«Ты мне зубы не заговаривай, — ответила мама. — Какую ещё книгу?»

«Достоевского».

«Неужели, осилил?»

«Знаешь, — с горечью отметил он, — а ты на Соню Мармеладову не тянешь…»

Мама проговорила с раздражением: «Ради Сергея я готова на всё, но если тебя посадят, на каторгу не поеду».

«Не посадят, — усмехнулся Вовка, — я фартовый».

«Вообще, ты меня удивил, — произнесла мама. — Продавать оружие бандюкам – это гениально!»

«Ничего хитрого, — ответил Вовка, — в Приднестровье этого добра хватает. Гениально другое – способ доставки».

«Я и не подозревала, сколько в тебе талантов зарыто. Не удивлюсь, если со временем откроешь магазин боеприпасов».

«Я же сказал – скоро завязываю».

«Дело выгодное, почему бы и нет?»

Вовка упрямо повторил: «Завязываю. Стартовый капитал уже заработал…»

«Пару тысяч? — разочарованно спросила мама. — Можешь прикупить себе мопед».

«Обижаешь, — ответил Вовка. — Я не только ваших бандитов снабжал. Пол-Одессы… У меня в обороте полтинник!»

«Шутишь?» — спросила мама удивлённо.

«До конца лета будет ещё больше, — пояснил Вовка. — В сентябре бизнес закрывается. Вывожу деньги, покупаю автосервис на трассе. Уже и место присмотрел».

«Желаю удачи…» — холодно процедила мама.

Внизу зашелестела бумага.

«Эй, что ты делаешь?» — внезапно вскричал Вовка.

«Отстань! — взвизгнула мама. — Мне надо ширнуться!»

«Прекрати!»

«Не подходи ко мне!»

«Ты же обещала!»

«Ничего я никому не обещала!»

«Убери эту дрянь!»

«А что взамен?»

«Сама же беспокоилась – кто о Сергее позаботится?»

«Закончит интернат – работу всегда найдёт. В каком-нибудь оркестре устроится…»

«Ты же в церковь ходила, крестилась!»

«Хочешь поговорить о спасении моей души?»

«Посмотри на себя в зеркало – наркота повылезла!»

«Не нравлюсь?»

«Два года назад я бы не дал тебе и тридцати, а сейчас на все сорок выглядишь!»

«Мне замуж не выходить».

«Увидели бы тебя в школе…»

«А мне плевать!»

«А если я расскажу Сергею?»

«Не вздумай!» — угрожающе прошипела мама, а я про себя отметил: наркотики – ещё один крючок, на который я посажу обоих.

Вовка не унимался: «Рано или поздно он всё равно узнает!»

«Не лезь в нашу жизнь!»

«Я хочу помочь…»

«Не нуждаюсь! И вообще, кто ты такой? Почему ты всё время встаешь у меня на пути?»

«Я же сказал, не при мне! Убери, последний раз предупреждаю!»

«Эй, ты что делаешь? Отдай! Сволочь! Тварь! Выблядок!»

Хлопнула дверь, и мама горько разрыдалась.

Спустя полминуты Вовка вернулся: «Спустил в канализацию. Я предупреждал…»

«Не-на-ви-жу!» — на самых высоких нотах протянула мама.

«Знаю, — пробасил Вовка. — Тоже мне, открытие…»

Мама всхлипнула: «Посмотри, как руки дрожат! Всё трясётся… Ну, не сволочь? Сто сорок долларов – в унитаз!»

Не дождавшись ответа, она тоненько заскулила.

Вскоре послышались странные звуки, затем мама вскричала: «Убирайся! Меня тошнит от твоих прикосновений!»

«Хотел пожалеть… — виновато ответил Вовка. — По-человечески…»

Мамин голос зазвенел металлом: «Желаю тебе сдохнуть в какой-нибудь перестрелке! Тварь! Последние деньги отдала… Сергея кормить нечем!»

«Я накормлю… — проговорил Вовка еле слышно. — Ну, успокойся… Пожалуйста…»

Послышалось тяжёлое дыхание, а затем раздался звонкий шлепок.

«Не прикасайся ко мне!» — фальцетом прокричала мама.

Внизу громыхнул опрокинутый стул, и зазвенели осколки разбитой посуды.

«Эй, что ты делаешь! — повысил голос Вовка. — Хорош буянить! Всего перепачкала…»

«Убирайся!» — взвизгнула мама.

«Ладно, я уйду, — ответил он покладисто. — Только обмоюсь».

Я услышал, как Вовка сиганул в бассейн.

Мама крикнула вслед: «Идиот, всю воду испоганил. Надо было в душ…»

Он отозвался: «Давай, и ты окунись…»

«Остынь, мальчик, — презрительно бросила мама. — Расчувствовался!»

«Отец ошибался, — бросил Вовка насмешливо. — Ты самая обыкновенная…»

Я осторожно выглянул. Он стоял спиной ко мне под струёй воды, бегущей из «целебного» источника. Его голова была перемазана чем-то белым. Рядом в воде плавали какие-то ошмётки. Приглядевшись, я заметил коробку от торта.

«Ненавижу! — зло проговорила мама. — День, когда тебя пристрелят, станет лучшим днём в моей жизни! Схожу ради этого – свечку поставлю…»

«Сдурела? — Вовка покрутил пальцем у виска. — С твоими заскоками не в церковь надо, а к колдуну».

«Ненавижу тебя, ненавижу церковь! — скороговоркой произнесла мама. — Ненавижу всех, всех, всех…»

«Ничего не слышу!» — отозвался Вовка и окунулся с головой.

Мама со злостью хлопнула дверью. Я машинально отметил – ушла в туалет. Другая дверь вела в коридор, но когда её открывали, звенел колокольчик. У туалетной двери колокольчика не было.

Вовка распластался на дне бассейна и замер. Он мог просидеть под водой целую минуту. Другого такого случая могло долго не представиться.

Встав в полный рост, я достал гранату. Действовал уверенно и спокойно, будто проделывал это уже не в первый раз. Перед тем, как выдернуть чеку, ещё раз бросил взгляд на бассейн и криво усмехнулся. Вовка медленно плыл под водой в сторону лестницы.

 

Ухнуло, когда я опрометью нёсся вниз по лестнице. Хлопок мне показался совсем слабеньким в сравнении с тем, когда укокошило идиотика, но испугался я не на шутку. Стены вздрогнули, из-под ног у меня едва не ушли ступени, а с потолка посыпалась штукатурка.

Спустя мгновение, истошно закричала мама: «Помогите! Человека убило!»

«Скорее, скорее…» — стучало у меня в висках, пока я словно в замедленной съёмке боролся с застёжками сандалий. Теперь мне хотелось только одного – унести отсюда ноги.

 

Я был уже в двух кварталах от сауны, когда мимо с рёвом пронеслась «скорая помощь», а следом – милиция. Я перешёл на шаг и вскоре остановился. Постепенно дыхание моё успокоилось, и вернулась способность соображать.

Я подумал: а почему бы мне не возвратиться? Подойду, как ни в чём ни бывало, разузнаю подробности, может, хотя бы одним глазком увижу Вовкин труп… Меня просто съедало любопытство!

 

К сожалению, внутрь меня не пустили. Охрана металась у входа в ожидании высокого начальства, а милиция орудовала внутри. Вскоре санитары вынесли носилки. Вовка лежал бездыханный, в окровавленных бинтах. У меня чуть не подкосились ноги – мертвеца бы не стали грузить в «скорую».

Следом появилась мама с перебинтованной головой и страдальческим выражением лица. Заметив меня, она опустила глаза…

При виде её водитель милицейской машины доложил кому-то по рации: «Шлюха легко отделалась, а клиенту, похоже, кранты…» У меня сразу же отлегло от сердца. «Кранты» прозвучало лучшей в мире музыкой!

Мама уселась в машину, а зеваки дружно заверещали: «Давно пора прикрыть этот бордель. Устроили оздоровительный центр…»

Я подошёл к машине и заглянул внутрь. Увидев меня, мама вздрогнула, как от удара током. Я расплылся в улыбке, а она прикрыла лицо ладонями и разрыдалась. Водитель рявкнул, чтобы я проваливал. Второй раз повторять ему не пришлось – я отошёл на безопасное расстояние и присел на корточки.

Внизу живота у меня разлилось приятное тепло. Мама вела себя как нашкодивший ребёнок, и мне это определённо нравилось. Ради этой минуты я был готов хоть тысячу раз прослушать историю своего рождения!

Зря я беспокоился – мелькнуло в голове. Единственный человек, кто мог меня опозорить, разболтав о быдло-папаше, лежал на носилках при смерти. Ну, а про маму и говорить нечего. Теперь она у меня на таком крючке, — подумал я, щурясь в свете автомобильных фар, — с которого не соскочить вовек!