Я проснулся, когда за окном только-только серело. Под одеялом было нестерпимо жарко, но когда я скинул его, меня пробрало до костей. Нащупать тапки не удалось, и пол показался мне ледяным. В голове гудело, а к горлу подступала дурнота. С полузакрытыми глазами я сделал пару шагов к двери и меня вырвало.

«Бабуля! — протянул я жалобно. — У меня рыгушка…»

Но вместо желанного бабушкиного: «Иду-иду, мой сладенький» с улицы донеслись чьи-то тоскливые причитания.

Юркнув в постель, я соорудил из одеяла кокон и забылся беспокойным сном.

Второй раз я проснулся, когда уже совсем рассвело. В выходные мама разрешала поваляться в постели, и потому я долго лежал, глядя в потолок и перебирая в уме вчерашние события. Часы показывали десять, но выманить меня из-под одеяла не смог бы даже ящик «Гулливера».

Около одиннадцати с дежурства возвратилась мама. Раздеваясь в прихожей, она негромко мурлыкала «Жёлтые тюльпаны». Раньше я бы удивился дворовому репертуару, но сейчас меня так мутило, что, даже услышав в мамином исполнении кугутские частушки, я не повёл бы и бровью.

Посреди куплета она осеклась.

«Уму непостижимо! — донеслось с кухни. — Вся кухня в стёклах…»

«Сергей! — окликнула мама. — Это из-за машины?» и, не дожидаясь ответа, заключила: «У них бензин полыхнул, а нам досталось. Кугутня проклятая!»

Заметая стёкла, она не умолкала: «Пора вставать. Рубашечку надень, свитерок. Холодина в квартире! Значит, вчера ты спектакль смотрел? Ха-ха-ха! Наверно, красивое зрелище! То-то вся дворня как будто вымерла. Когда не надо – идёшь сквозь строй, а тут – ни души. Уж я бы им посочувствовала, я бы утешила!»

Услышав в коридоре шаги, я зарылся с головой под одеяло. Казалось, едва мама посмотрит мне в глаза – они выдадут в тот же миг. За подорванную машину и смерть идиотика она бы особо не ругала – ну, если только для виду. Но самовольная трата сокровищ бабушки Нюры мне бы с рук не сошла. Пришлось бы штудировать Мендельсона с утра и до вечера…

В гостиной мама поскользнулась и чуть не упала, наступив в «рыгушку».

«Сергей! — схватилась она за край стола — Уму непостижимо!»

Я что-то жалобно проблеял, а мама ощупала мой лоб: «Всё ясно… Температура! В самый неподходящий момент…»

Конечно, я обрадовался – ни о какой скрипке в ближайшие дни не могло быть и речи.

Мама разглядела царапины у меня на голове и сразу догадалась – следы стёкол! Я подтвердил, и она торжествующе произнесла: «Стоял у окна, вот и простуда! Как глаза не повыбивало?»

Кое-как прикрыв разбитое стекло картоном и тряпьём, мама позвонила Анжеле и предупредила о «больничном». В ожидании врача я рассказал о взрыве и гибели идиотика. По моей версии машина сама взлетела на воздух в тот момент, когда Гитлер и Бублик ушли в магазин. Для большей убедительности я как бы невзначай упомянул – бомбочку можно найти на противоположном берегу Днестра.

«Гитлер говорил, после учений на полигоне много чего осталось, — завершил я рассказ. — Мальчишки такими бомбочками рыбу глушили».

Выслушав мой доклад, мама усмехнулась: «Тут и к гадалке не ходи. Бомба лежала в машине, а идиотик нашёл. Выродки заставляли его назло мне громыхать в подъезде, теперь всё зло к ним и вернулось!»

Я с радостью согласился. Мамулечка-умница за минуту придумала такое объяснение взрыву машины, что комар носу не подточит!

 

Врач районной поликлиники печально покачала головой – у меня обнаружился двусторонний бронхит. Диагноз она произнесла таким скорбным тоном, словно мне оставалось жить считанные часы. Мама горестно выдохнула: «В конце четверти! Сплошные контрольные, в школе искусств – отчётный концерт. Уму непостижимо!»

Она обрушила на врача историю о злых происках дворни и о тяготах учительской доли. Разумеется, поведала о моих музыкальных способностях. Её беспокоило, не даст ли бронхит осложнения на уши? «У Серёжи абсолютный слух!» — причитала она, гладя меня по голове.

Врач даже не взглянула в мою сторону, буркнув себе под нос: «Не беспокойтесь». Выписывая рецепты, она согласно кивала и поддакивала, словно ей тоже досталось от дворни и Анжелы Ионовны.

 

Во второй половине дня к нам заявился следователь.

«Лейтенант Кунин, комитет госбезопасности», — представился он с порога.

Мама встретила его приветливо: «Очень приятно и оч-ч-чень своевременно! А главное, по адресу, товарищ лейтенант».

Меня так и подмывало похвастать: «Папа уже давно не лейтенант!», но я сдержался.

Взрослые расположились на кухне, двери остались открытыми, и я отлично всё слышал. Следователь спросил: «Что вы можете сообщить по существу инцидента?»

Мама затараторила: «Доигралось хулиганьё! Отвратительная дворня, скопище моральных уродов! Представляете, рыбу глушили! Нет, чтобы с удочкой посидеть, как нормальные люди. Муж с сыном раньше ходили, а теперь – ни ногой! Там же просто опасно, и рыбу давно извели. Браконьерам надо обязательно мешками таскать. Всё им мало, спекулянты проклятые! И вот результат – невинная жертва омерзительной человеческой корысти…»

Переведя дух, мама заговорила спокойней: «Мальчик этот, погибший, рос с задержкой развития… Такой кроткий, отзывчивый. Козявочки не обидит! Свекровь-логопед с ним занималась. Приятель моего сына, представляете? Два святых человечка, два светлых лучика в тёмном царстве дворовых выродков. Я так сочувствую родителям Васеньки! Мы, знаете ли, тоже потерпели ущерб – выбило стекло! В квартире холод, теперь у Серёженьки – двусторонний бронхит. Конец четверти, так некстати. Ещё и стресс вдобавок… Уму непостижимо!»

«В последнее время, — сухо проговорил следователь, — участились хищения армейских боеприпасов. Милицейские криминалисты обнаружили характерные осколки в кузове сгоревшего автомобиля. Взорвалась граната. Что за этим стоит – криминальные разборки торгашей, бытовая ссора или нелепая случайность – предстоит выяснить. Но поскольку использовано боевое оружие, дело передано в Комитет. И мы всё выясним, будьте спокойны…»

«Час от часу не легче!  — ужаснулась мама. — Кошмар! Серёжу могло убить, он у окна слушал музыку. Ему так нравятся: «Жёлтые тюльпаны»… А в это время, выходит, осколком выбило стекло! Мы по наивности решили – взрывная волна…»

«Серёженька! — окликнула она. — Ты был на волосок от гибели! Иди, покажись следователю».

Я укутался в плед и отправился на осмотр. Медно-рыжий усатый лейтенант, напоминающий сказочное тараканище, смерил меня коротким взглядом и склонился над листом бумаги. Мама подсказала ему: «Отразите в своём протоколе – мы пострадавшие».

Она заставила меня предъявить порезы на голове, но лейтенанту мои ранения не показались заслуживающими внимания. Едва скосив на меня глаза, он продолжил строчить. Выводя размашистые каракули, тараканище беззвучно шевелил губами, и усы его потешно топорщились.

Хотя я и чувствовал себя паршиво, но не удержался от улыбки. Заметив её, мама сдавила моё плечо и указала на дверь.

«Повезло с соседями, — проговорила она, обращаясь к лейтенанту, — нечего сказать. Но я этого так не оставлю! Подключу все свои связи…»

Следователь перебил: «Многие указывают – у вас были неприязненные отношения».

Мама возмутилась: «Три раза ха-ха! Много чести, чтобы я удостоила эти ничтожества своей неприязни! С их стороны могла быть и ненависть, но я всегда держалась подчёркнуто приветливо. Воспитание, знаете ли, повелевает быть выше дворовых интриг…»

«А где вы находились прошлой ночью?» — перебил следователь.

Воцарилась пауза длиной в три такта мендельсонова концерта. Мне отчётливо представилось, как злодей таращит на маму свои бесцветные глаза. Я испугался – не упадёт ли она в обморок?

«Соседи утверждают, — подсказал тараканище, не дождавшись ответа, — вы дома не ночевали».

«Мне кажется, — нервно проговорила мама, — это к делу не относится!»

Он возразил: «Ещё как относится! Мы обязаны восстановить картину».

Меня сорвало с кровати, и в одной пижаме я бросился на выручку: «Мамуля, расскажи о штабе!»

Усы злодея зашевелились: «Каком ещё штабе?»

Мама сделала мне страшные глаза, а затем обратилась к следователю извиняющимся тоном: «Не слушайте, у ребёнка бред. Температура под сорок».

Она коротко махнула рукой, и меня словно ветром сдуло. Дверь кухни закрылась, но последнюю мамину фразу я всё равно расслышал.

«У меня заявление для комитета, — произнесла она торжественно, как на собрании. — Дело государственной важности…»

Я уже собирался лечь в постель, но после маминых слов затаился под дверью.

«Проверьте Громовых! — скороговоркой проговорила она. — Криминальная семейка! Старший, Георгий, вор-рецидивист. На нём клейма негде ставить. Вчера их автомобиль, весь заляпанный грязью, прибыл из Одессы. Явно добирались просёлочными дорогами. Спрашивается, почему?»

«Контрабанда…» — буркнуло тараканище.

«Намного хуже! — заговорщически объявила мама. — Контрабанда – прикрытие! Они возят оружие и боеприпасы. Продают румынским националистам!»

«У вас есть основания подозревать соседей в торговле оружием? — проскрипел он вместо того, чтобы выразить маме восхищение, а затем с усмешкой добавил: — Помимо личных счётов, разумеется».

«Личные счёты с этой публикой? — возмутилась мама. — Три раза ха-ха! Сама по себе постановка вопроса оскорбительна! Вы, наверное, не расслышали, так я повторю: Громовы – настоящая мафия! Вот, где надо копать, а вы интеллигентных людей допрашиваете, словно мы какие-то уголовники. Да будет вам известно, мой муж – офицер в отставке…»

«Майор!» — выкрикнул я, но моё замечание они пропустили мимо ушей.

«Вся грудь в орденах, — завершила мама на высоких нотах, — сын – будущая мировая знаменитость, скрипач, гордость школы…»

«Опять эмоции», — устало проговорил лейтенант.

«Эмоции?! А вы знаете, у кого малолетний выродок-Громов перенял любовь к бомбам? У своего папаши! Когда-то в детстве он в шутку подсунул взрывное устройство приятелю, и тот остался без глаз. Удивлены? То-то же! А недавно слепой повесился… И что вы думаете? Семейка Громовых подозрительно быстро купила гараж у жены покойного. И вот я думаю – не Громовы ли довели его до самоубийства?»

Тараканище задумчиво промычало.

«А вы проверьте! — повысила голос мама. — У них, где ни копни, везде криминал! Был случай – старший буянил после пьянки, сквернословил. Я вызвала милицию. Сынок за папашу вступился – бросил бомбу под колёса патрульной машины! Натуральный идиот! К счастью, никто не пострадал. Звоночек тогда прозвучал, к сожалению, не услышали. А звоночек, скажу вам, серьёзный – покушение на органы государственной власти! Добавьте каждодневные драки, пьянство, неуспеваемость… Вся школа стонет. Я как педагог, не знаю, как от него избавиться!»

Я приоткрыл дверь на кухню: «Ещё и наколки сделал!»

«Да-да! – спохватилась мама. — В тринадцать лет – уму непостижимо!»

«Ни о чём не говорит, — шевельнуло усами тараканище. — Я себе по глупости тоже руки разрисовал когда-то. Вот, полюбуйтесь».

Вместо того, чтобы любоваться его наколками, мама сердито посмотрела на меня, и я спешно прикрыл дверь.

«Давайте вернёмся к преступлению…» — продолжил следователь.

Присев на корточки у двери, я прикрыл глаза. Мне бы улечься – так паршиво я себя чувствовал – но любопытство пересилило. Из опасения пропустить что-нибудь интересное, я постанывал от головной боли, но не покидал свой пост. Мама тарахтела как пулемёт, и я не всегда поспевал за её мыслями. Тараканище отвечало с чувством и расстановкой.

«Извольте, — произнесла она, едва затворилась дверь. — С преступлением, на мой взгляд, всё предельно ясно. Старший Громов возит боеприпасы в тюках с контрабандой, сын разгружает, мать снабжает националистов. Свои грязные делишки они обделывают на базаре, где у них, якобы, бизнес. От одного слова воротит – биз-нес-с-с!»

Мама произнесла ненавистное слово так выразительно, что меня чуть не вырвало.

«Чушь какая-то, — хмыкнул следователь. — В Бендерах своего оружия навалом. Скорее будут возить отсюда на Украину…»

Я думал, мама смутится, но неожиданно она заговорила как на митинге: «В то время как прогрессивные силы нашего общества широким фронтом развернули борьбу за мир и межнациональное согласие, некоторые несознательные граждане намеренно подливают масла в огонь. Их цель – разжечь пламя войны и погреть руки… Вполне возможно, Громовы скупали оружие в Бендерах и вывозили на Украину… С целью всеобщей дестабилизации…»

Когда мама выдохлась, тараканище отозвался: «Теперь я вспомнил ваше выступление у исполкома».

«На Доске Почёта висит мой портрет! — гордо ответила мама. — Лучший учитель города!»

Но упоминание о доске почёта злодея не проняло. Он предложил маме «не уходить в сторону».

«Мы-то, наивные, — продолжила она, — полагали, Громовы – обычные спекулянты. Развелось их теперь, как собак нерезаных… Косметика, сигареты, жевательная резинка… Вы только представьте, хвастали без зазрения совести – деньги лопатой гребут! Каждый день – походы в сберкассу! Проверьте, сколько они заработали? Машину купили, следом – гараж! Недавно узнала – ещё и контейнер под склад! Уму непостижимо! Разве может честный человек иметь личный склад? А главное, зачем? Я вам скажу, тут пахнет не косметикой, а порохом и динамитом! Недавно, кстати, они заявили – покупают «Волгу» с прицепом! Честному человеку до конца жизни таких денег не заработать! Муж, человек военный, сразу сказал – оружие будут ящиками доставлять!»

Следователь дождался конца тирады, а затем спросил: «И где они, по-вашему, хранили оружие? На месте взрыва ничего не обнаружено…»

Мама взвилась: «Какой же вы непонятливый! Дома хранили, где же ещё? Впрочем…»

Она сделала паузу в один такт, а затем выпалила: «Могли хранить на базаре в контейнере. Вам это в голову не приходило? Надо проверить гараж…»

«И голубятню!» — выкрикнул я срывающимся от волнения голосом.

Меня трясло от удачной и вовремя пришедшей в голову мысли. Мою находку оценила даже мама.

«Да, и в голубятне! — проговорила она с вызовом. — Где угодно! Могли спрятать на чердаке, прикопать за гаражами… И с подрывом машины тоже понятно. Младший Громов утаил гранату для своих браконьерских целей, а несчастный ребёночек Васенька, наш всеобщий любимец, её обнаружил…»

Мама всхлипнула: «И случилось непоправимое…»

Я думал, она разрыдается, но её голос быстро окреп: «Опасный груз они вначале перенесли в квартиру – мы видели. Как только произошёл взрыв, от него, разумеется, избавились. Перепрятали на время, пока всё утихнет… Я думаю, в гараже и на рынке вы ничего не обнаружите. Искать надо у сообщников…»

«Вы кого-то подозреваете?» — перебил следователь.

Голос мамы зазвенел металлом: «Это всего лишь предположение, но поверьте, я отдаю отчёт своим словам. Так вот… Я давно предупреждала директора школы – пока не поздно Володю Громова надо исключать. По нему тюрьма плачет. Она – ни в какую! Я по наивности думала – ей носят подарки, и потому она закрывает глаза на очевидное. Но после случившегося стало понятно – дело в другом».

Последние слова мама произнесла, понизив голос, после чего и вовсе умолкла.

«Ну, и?» — нетерпеливо подстегнул её лейтенант.

Мне пришлось прильнуть ухом к двери, потому что мама заговорила ещё тише: «Директор – молдаванка с румынскими корнями. Ярая националистка! Посещает тайные сборища «Народного фронта Молдавии». Представляете? Ключевое звено всей преступной цепочки! Зря усмехаетесь – проверьте!»

«Обязательно проверим! — отозвался следователь и тут же ехидно спросил: — И всё же, где вы были прошлой ночью?»

«Опять он за своё!» — вспылила мама.

«Не за своё, — огрызнулось тараканище, — а за ваше! Мы обязаны проверять, а вы должны нам содействовать».

«Ну, хорошо», — согласилась мама и зашептала так тихо, что не выручил даже мой исключительный слух.

«Нам необходимо проверить, — в ответ проскрипел тараканище, — назовите имя мужчины».

«Но это повредит его репутации!» — возразила мама.

Злодей хохотнул: «Для вас сейчас важнее не чужая репутация, а ваше собственное алиби, которым пока и не пахнет».

«Проверьте семью Громовых!» — выкрикнула мама.

«Проверим. Вы объясните, где провели ночь?»

«Да, но не для протокола».

«Не торгуйтесь!»

«А если я не назову его имя?»

Злодей вновь хохотнул: «Какая вы простушка! Соседи уже назвали имя вашего… так называемого знакомого. Я хочу услышать его от вас».

«Свиньи!» — взвизгнула мама.

«Итак?»

«Головко Евгений Витальевич» — в сердцах проговорила мама, а я побрёл в гостиную.

Зря мама тянула с ответом, — думал я, укутываясь одеялом, — если дядя Женя открыто явился в школу, а затем на поминки бабушки, стоило ли городить секреты?

В дверях следователь заявил: «Передайте мужу повестку…»

«У него контузия», — предупредила мама.

«Обсуждать с ним ваши семейные неурядицы в мои планы не входит», — ответил лейтенант.

 

Когда он, наконец, ушёл, я жалобно простонал: «Мамуля, у меня голова болит…»

«У меня в десять раз больше твоего болит!» — отрезала мама, накручивая диск телефона.

«Женя, — взволнованно произнесла она, — у нас неприятности!»

«Да, большие. Я обязана предупредить».

«Какой к чёрту залёт? Не смешно!»

«Случилось чэпэ! Взорвалась соседская машина, был пожар, погиб ребёнок-идиотик. Прямо у подъезда. Представляешь?»

«Да, уму непостижимо! Приходил комитетчик… заявили: у меня нет алиби. Пригрозили арестом».

«Да, назвала, а что делать?»

«Женя, умоляю, не кричи! Ну, почему дура? Меня могли бросить в тюрьму, Серёжа болен, бронхит…»

«Да-да, конечно. Извини. Не телефонный разговор. Хорошо, я приду».

Когда она положила трубку, я вновь простонал: «У меня, кажется, рыгушка будет…»

Мама с грохотом швырнула таз у дивана и пулей вылетела в коридор. Прежде я никогда не видел её такой взволнованной. Если бы не испорченное настроение, она несомненно подержала бы таз, а затем напоила меня тёплой водой, но теперь ей было явно не до моих хворей. В глубине души я понимал – всё случилось по моей вине. И потому у меня не хватило духу качать права.

Пока я давился и беспомощно ронял слёзы в алюминиевый таз, мама незаметно ускользнула в штаб. И даже не сказала мне «до свиданья»! Впервые в жизни мне пришлось управляться без помощи взрослых. В итоге «рыгушку» я перевернул, а когда наливал из чайника воду, разбил чашку.

Я чувствовал себя таким одиноким и несчастным, что ещё долго рыдал. И даже мысли о сгоревшей «шестёрочке» не приносили мне облегчения…

 

Мама вернулась в подавленном настроении. Увидев, что я натворил, она с горечью выговорила: «Про̀клятый день…» и взялась за тряпку.

Я молча наблюдал за уборкой. В моей голове как назло не находилось слов утешения. Конечно, я мог обрадовать маму, рассказав, с какой изобретательностью подорвал «шестёрочку», но к моим прежним опасениям добавилось новое. В штабе случилась какая-то неприятность, которая очевидно была связана со злосчастным взрывом.

«Всё рухнуло, — разговаривала мама сама с собой, елозя тряпкой, — ну почему, почему я такая несчастная? Проклятая дворня, как я их ненавижу! У них радость – у меня печаль, у них печаль, а у меня горе! Уму непостижимо!»

Вскоре появился стекольщик. Пока он возился на кухне, мама на время повеселела. Она даже угостила его чаем и даже слегка полюбезничала! Но я не удивился – точно также она вела себя и с водопроводчиком. По её словам, нахваливать работягу под жидкий чаёк большого труда не составляет, зато по окончании у него язык не повернётся требовать деньги на выпивку. Вот и стекольщик выслушал красивые речи о «золотых руках» и «отточенных движениях мастера, которыми можно любоваться до бесконечности», и ушёл, ограничившись кислым «спасибо».

Когда мы остались вдвоём, мама вновь дала волю чувствам. Сначала громы-молнии обрушились на стекольщика. Мало того, что «кугутский свинтус» не разулся, он ещё и основательно насорил. Мама не сомневалась – негодяй напакостил специально, поскольку «все они заодно».

Затем она переключилась на Гитлера, по вине которого случались наши беды. Я, как мог, поддакивал. На этот раз главная вина выродка состояла в том, что он подсунул идиотику гранату.

«Хоть бы у него руки отсохли! — негодовала мама. — Лучше бы его самого разорвало в клочья, а машина осталась целой! Уж как-нибудь перетерпели бы их музычку на всю катушку…»

Разумеется, я был не против подобного исхода. И даже наглядно представил себе, как по двору разлетаются ошмётки моего врага под оглушительный рёв динамиков: «Жёлтые тюльпаны…»

«Ненавижу! — хрустела мама пальцами. — Ненавижу проклятого выродка и его папочку!»

Услышав о Жорике, я подложил язык: «И утконоса, блядь в отставке!»

Мама была настолько взвинчена, что даже не обратила внимания на ругательство, которое впервые сорвалось с моих уст в её присутствии. Выпалив запретное слово, я испытал такое сказочное блаженство, в сравнении с которым мои прежние занятия на пишущей машинке в момент сделались пресными до отвращения…

 

Утром следующего дня позвонили из Комитета госбезопасности и пригласили маму на беседу. Она ушла в самом дурном расположении духа, и у меня в ушах ещё долго звенели её слова: «Не знаю, вернусь ли…» Таинственное заведение под названием «Комитет» представлялось мне поросшей мхом угрюмой крепостью, окружённой глубоким рвом. Располагалась она не где-нибудь, а в дремучем Гырбовецком лесу, где бабушка собирала свои травы. Как утверждала мама, порядочные люди туда не сунутся. Там шляются исключительно ведьмы, колдуны и всякая прочая нечисть. К последним – я не сомневался – относились и работники Комитета.

Вскоре после маминого ухода раздался громкий стук в дверь. Я подошёл на цыпочках и заглянул в глазок. Явилась глуховатая соседка, жившая на одной с нами площадке. Она всегда колотила в дверь что есть силы, поскольку звонка не слышала.

«Я, конечно, дико извиняюсь, — проорала она на весь дом, — но вам тут маленько поднасрали. Фулиганьё!»

Оглушённый криком, я не сразу сообразил, в чём дело. Приоткрыв дверь, я долго смотрел на неё, переминаясь с ноги на ногу и не понимая, о чём идёт речь. И только когда она ткнула пальцем, я увидел – на нашей двери масляной краской было выведено размашистое слово «блядь».

«Гитлер!» — выдохнул я, ни секунды не колеблясь.

«Шо?» — заорала соседка.

Я повторил громче и закашлялся.

«Шо?» — словно издеваясь, не унималась глухая.

«Гит-лер!» — прокричал я истошно и притопнул ногой.

Она махнула рукой: «Бормочет себе шо-то под нос…» и заспешила прочь.

Хлопнув дверью, я бросился на диван и дал волю чувствам. Последняя Вовкина выходка по всем статьям превосходила шуточку с крышкой гроба. В сравнении с порчей двери в моём понимании померкла даже гибель «шестёрочки»…

Какие только кары я не придумывал выродку! Но даже самые смелые фантазии не приносили мне облегчения. С площадки доносились кугутские шуточки и смешки, а я представлял самодовольного негодяя, чувствовавшего себя героем дворни.

Глотая слёзы, я следил за часами, но стрелки, казалось, замерли.  Навести порядок могла мама, но как назло, она куда-то пропала. Я живо представлял её реакцию, когда она остановится перед дверью. Скорее всего – так мне казалось – она закатит небывалый скандал, после которого не миновать Вовке больших неприятностей.

День приближался к концу, а вместе с ним таяли и надежды на скорое устранение безобразия. Когда за окном сгустилась тьма, обессиленный я уснул.

Мама разбудила меня, когда я смотрел десятый сон. До меня долго не могло дойти, зачем в такое время надо пить лекарства и мерить температуру. Часы показывали час ночи! Мама порхала вокруг кровати и беспокойно верещала о том, что мы не выполняем предписания врача, рассуждала об опасностях бронхита и его осложнений, а я недоумевал – неужели она не заметила изуродованную дверь? Может, на площадке перегорела лампочка?

Спросонья я долго не мог собраться с мыслями, и лишь когда она сунула мне под мышку градусник, я спросил: «Ты видела дверь?»

Мама беспечно отмахнулась: «Ерунда! Скоро мы им устроим та-а-кое! Отольются кошке мышкины слёзы…»

Я ничего не понял – в голове моей по-прежнему царил сумбур.

«Это Гитлер!» — произнёс я с полузакрытыми глазами.

В ответ мама беспечно рассмеялась: «Глупенький! Неужели, ты думаешь, что какая-то ничтожная кугутня может безнаказанно над нами глумиться?»

Я пожал плечами, а в ответ услышал: «Всё, котик, Гитлер капут!»

Широко раскрыв глаза, я посмотрел на маму. Перехватив мой взгляд, она залилась весёлым, беззаботным смехом. Последний раз она так смеялась, когда с Зоей Михалной они отмечали девять дней бабушке Нюре.

«Как это, Гитлер капут?» — спросил я.

Мама оборвала смех и торжественно провозгласила: «Сегодня мы празднуем День Победы!», и я заулыбался, наконец-то поверив в счастливое избавление от нашего общего ненавистного врага.

Мама рассказала подробности своего посещения загадочного Комитета. Располагался он вовсе не в лесу, а в центре города. Её принял самый главный начальник, Иван Кузьмич. По-другому и быть не могло, ведь она – лучший учитель города и начальник разведки. Разговаривать с простыми лейтенантами ей не пристало. Звание у начальника – майор.

Я кивнул: «Такой же, как папа».

Мама нахмурилась: «Сравнил! Иван Кузьмич – не какой-то отставной майоришко, а начальник горотдела госбезопасности! Стоит ему пальцем пошевельнуть, не только майор – полковники будут ползать перед ним на четвереньках!»

«Ты ползала?» — спросил я.

«Дурашка, — ласково ответила мама, — у нас состоялся деловой разговор. Два разведчика всегда найдут общий язык».

Я поинтересовался: «Он тоже разведчик?»

Получив утвердительный ответ, я прильнул к маме: «А кто главнее?»

Она объяснила: «Одно с другим нельзя сравнивать. Это всё равно, что спросить: кто главнее директор обычной школы или директор школы искусств? Я работаю в контрразведке. Мы боремся с молдавскими шпионами. Иван Кузьмич работает в обычной разведке. Они обезвреживают предателей Родины и диверсантов».

Я положил голову на колени мамы и прикрыл глаза. Позабыв о градуснике, она продолжила свой рассказ.

«Иван Кузьмич, — произнесла мама задумчиво, – необыкновенной души человек… разумный и понимающий. У них в городе есть секретные квартиры для шпионских встреч. Представляешь, там есть японский цветной телевизор и видеомагнитофон! Мы после переговоров смотрели замечательный германский фильм…»

Я зевнул: «Что такое ви-део-магнитофон?» Слово далось мне с трудом.

Мама объяснила: «Чудо техники! Примерно то же, что установили в своей «шестёрочке» Громовы, только с подключением к телевизору. Ставишь кассету и смотришь настоящее кино. А на кассетах не обычная дрянь, которую показывают по телевизору, а фильмы о разведке… А в ванной установлена итальянская стиральная машина. Уму непостижимо – всё делает сама, даже выжимает!»

Мама ещё долго рассказывала о чудесах шпионской квартиры и неограниченных возможностях Ивана Кузьмича. Я больше не задавал ей вопросов. Главное дело свершилось – враг побеждён. Всё остальное мне казалось интересным, но не настолько важным, чтобы глубоко за полночь ради этого не смыкать глаз.

«При власти и при оружии, — доносилось откуда-то издалека. — В такое-то время оно, может, и к лучшему…»

Под мерное и успокаивающее бормотанье я окончательно провалился в сон…

 

На другой день мама с утра отправилась в магазин, но не прошло и пяти минут, как вернулась. Её каблучки выбили победную дробь в коридоре, и в гостиной она появилась с таким видом, словно её только что объявили лучшим учителем на Земле.

«Свершилось! — произнесла она, подбоченись. — Жорика и его проклятого выродка увезли в Комитет!»

Я выпучил глаза: «Ух, ты-ы-ы!»

С напускной печалью мама добавила: «Боюсь, мы не скоро их увидим!»

Хоть я и чувствовал себя неважно, но ошеломляющее известие меня словно исцелило.

«А с кем мне теперь играть во дворе? — подхватил я мамину игру. — Идиотик сгорел, выродок в тюрьме…»

Мама притворно всхлипнула: «И у меня печаль – с кем теперь сплетничать? А как наш папочка расстроится! Любимого крестника арестовали, ай-ай-ай…»

Я выбрался из-под одеяла и бросился маме в объятия. Она крепко прижала меня и, бесконечно счастливые, мы долго кружились по комнате, распевая во всё горло «Жёлтые тюльпаны». Мама, как обычно, жутко фальшивила, а я делал вид, что так и положено.

 

Вечером к нам явилась утконос. Невероятно длинный звонок дал ясно понять – соседка явилась в прескверном настроении. Она порывалась войти в квартиру, но мама преградила ей путь. Галина напомнила о своей должности председателя, а мама ей презрительно заметила: «В моей квартире я председатель!» Пришлось незваной гостье разговаривать через порог.

Галина трагическим голосом сообщила: «Вовчика и Жору заарестовали. Прямо у наручниках свезли у кутузку!»

Мама разыграла удивление: «То-то мне из школы звонили – почему сегодня не было Володи? А мне почём знать? Он же такой самостоятельный! Может, в Одессу отправился за контрабандой, а может, ещё каким-то криминалом занимается. Свинья, как говорится, грязи найдёт».

Последние слова мама произнесла с подчёркнутым сожалением, так не вяжущимся с безжалостным приговором: «свинья».

Утконос издала резкий утробный звук, голос её задребезжал и многократно усилился: «Не, ну ты глянь на неё! Малохо̀льную из себя корчит! Ты мне арапа не заправляй! У комитете минѐ за тебя доложили, и про твою заяву тоже! У меня связи – тебе и не снилось! Полгорода мои сигареты ку̀рють! И чекисты, и дерьмократы, и коммуняки! Доносы удумала писать!»

В отличие от соседки, мама сохраняла полную невозмутимость.

«Куда мне до вас, — ответила она со вздохом, — с вашими-то связями. Но уж, коль разоблачили, извольте выслушать. За язык Володю никто не тянул. Глушил рыбу и сам же хвастал. И подрывному делу не я его учила. Кто под машину бомбу кидал? Уж не мой ли Серёжа? Да он букашки не обидит в отличие от вашего бандита! Пусть теперь отвечает перед законом – четырнадцать лет без пяти минут, не маленький. Меня спросили – я ответила. Какой смысл покрывать? Урода воспитали – вот и несите свой крест…»

«Ты просто мстишь!» — прошипела Галина.

«Три раза ха-ха! — парировала мама. — Сочла бы ниже своего достоинства!»

Далее последовала перебранка, во время которой Галина не снижала громкости, а мама держалась подчёркнуто спокойно и отвечала на выпады с усмешкой.

«Нету у тебя достоинства! — издала соседка вопль. — И отродясь не було̀!»

«Достоинство измеряется не сберегательными книжками!»

«Завидки взяли, да? Ты и про сберкнижку натрепала у Комитете!»

«Опять же, за язык никто Володю не тянул!»

«Нема у меня на книжке гро̀шей! Нехай задавются, коли найдуть!»

«Успели снять?»

«Ну, змея-я-я! Права была свекровь-покойница!»

«Лучше быть змеёй, чем матерью убийцы!»

«Ничего, мы свою правду усё равно докажем!»

«Вам Васенька ночами не является?»

«Их выпустют! А ты запомни, сука, за усё ответишь!»

«Угрожаете?»

«Прэ-ду-прэж-даю!»

На шум в подъезде собрались соседи. Каждый выпад председателя они встречали одобрительным гулом, а мамины ответы – возгласами осуждения. Но я не беспокоился – мама вела себя настолько уверенно, что не возникало ни малейшего сомнения – сражение у неё под контролем.

«Предупреждаете? — спросила мама с усмешкой. — А может мне Володе кое-что поведать? Раскрыть ему глазоньки? В другой раз подумает, на чьей двери малевать пакости».

«От-тока вя̀кни! — зарычала Галина. — Своими руками…»

Мама перебила: «Все свидетели – я до сих пор сдерживалась. Но если со мной заговорили на языке угроз, вынуждена ответить тем же».

«Своими руками!» — громче рыкнула Галина.

«Своими руками всё закрасишь! — повысила мама голос. — Если через час не будет сделано, пеняй на себя. Я предупредила! А моё предупреждение – не пустая болтовня базарной бабы!»

«Да я… — зашлась от негодования утконос, — да мы…»

«У тебя ровно час! — металлом прозвенел голос мамы. — И чтоб ноги твоей здесь больше не было!»

Послышались удаляющиеся шаги соседки. Вместе с ней вниз припустили зрители, а мама дала им вслед заключительную очередь: «Ты в зеркало на себя посмотри, Буратино! Я бы удавилась на твоём месте! Подстилка для алкашей! Вы и сыночка во время очередной попойки зачали – вырос дегенерат без единой извилины!»

Такого триумфа мы прежде не знали. Вдобавок к аресту Жорика и выродка, мама не оставила камня на камне от предводительницы дворни. Прежде с поля боя бежали мы. Теперь же, по какой-то неведомой причине, победа далась нам поразительно легко. Всё происходящее казалось мне сном. Я даже ущипнул себя… Но то был не сон. Во все глаза я смотрел на маму и видел в ней всесильную, добрую волшебницу, одни взмахом руки способную обратить в бегство неисчислимые полчища кугутов.

 

Когда впервые после болезни я отправился в школу, моя душа пела. В отсутствие Гитлера даже промозглый осенний день казался по-летнему ясным и тёплым. Дворовые мальчишки поглядывали на меня с неприязнью, но когда я с видом победителя вышел из подъезда никто из них не произнёс ни слова.

В школе надо мной никто не подшучивал, и впервые за время учёбы я не услышал ни одного обидного прозвища. Меня просто не замечали. Лишь только Анжела Ионовна уделила мне полминуты внимания. Она справилась о здоровье, после чего произнесла со вздохом: «Не знаю, кто из тебя вырастет…»

Я гордо ответил: «Великий скрипач!»

Директор покачала головой и ушла. Разумеется, она завидовала! Мама говорила – у неё нет мужа, потому и бесится. Ещё и дочь уродилась чучелом.

На первом же уроке молдавского я получил пятёрку. Меня это немало удивило – за ответы с места Анжела Ионовна никогда оценок не ставила. По пути домой промелькнула мысль – уж не победили ли мы, случайно, Молдавию?

Позднее мама объяснила – румыны по-прежнему нам угрожали, зато побеждённой оказалась зловредная Анжела. «И это, — добавила мама, — для нас намного важнее, чем победа над Кишинёвом!»

Вскоре я убедился в её правоте. Пятёрки на меня посыпались как из рога изобилия. Причём, не только от директора…

Кроме тягостных уроков молдавского другим камнем преткновения для меня всегда была физкультура. Спортивные снаряды – перекладину, канат и коня – я ненавидел так же люто, как кугутов. Тем более что кугуты легко справлялись с упражнениями в спортзале.

«Физкультурник» мне ставил четвёрки с минусом, и каждый раз подчёркивал при всём классе: «Из уважения к Любови Александровне». Его слова я воспринимал как издёвку. Никакого уважения он к маме не испытывал, поскольку неизменно стоял на стороне директора.

Раньше одноклассники умирали от смеха надо мной, а я мечтал, как здорово было бы привязать их к спортивным снарядам, отстегать прокля̀тым канатом, а затем вздёрнуть всех до одного на перекладине, чтобы морды стали синюшными, как у Петро, и вывалились грязные языки!

После победы над Анжелой волшебным образом всё поменялось. «Физкультурник» стал выводить мне пятёрки с минусом без лишних слов. Он даже не осмеливался приглашать меня к снаряду!

 

В конце второй четверти маму назначили завучем. У неё появился собственный кабинет, почти такой же просторный, как у директора. Вопреки всем правилам, в кабинете мама выделила уголок для Зои Михалны. В свободное от уроков время они уединялись для решения важных вопросов.

Я не знал, каким образом была побеждена Анжела Ионовна. Мама сухо обронила: «Военная тайна». Наверно, я мог и выпытать подробности, но упиваясь плодами победы, не приставал с лишними вопросами.

 

Отца, вернувшегося из санатория, мама встретила на удивление приветливо. Прежде она никогда не называла его «Коленькой» и «нашим папулей». Меня её радушие удивило, но ещё больше удивился отец. Он так и окаменел в дверях, пока мама защебетала о моих успехах в учёбе и своей прибавке к зарплате. Его столбняк прошёл лишь после того, как она вынула из холодильника бутылку водки. Отец сразу ожил, но в тот же момент столбняк перекинулся на меня – по какой-то неведомой причине мама утратила неприязнь к спиртному!

Пока отец ужинал, она жаловалась, как тяжело ей приходилось во время моей болезни: «Всё на меня свалилось – работа, хозяйство. Уму непостижимо! Вставить стекло, раму покрасить, убрать, проветрить! В ванной сочится с трубы, пришлось ставить ведро. Голова пухнет – сантехника вызывать, не вызывать? В итоге не стала – зачем лишние траты? Решила, муж приедет, починит…»

Отец поморщился, как от зубной боли. Он терпеть не мог домашние хлопоты, из-за чего частенько ссорился с мамой. Но на этот раз она не стала ему досаждать.

«Разумеется, не сегодня! — воскликнула мама, предупреждая отцовы протесты. — Отдохни, сходи в своё казачье войско. По радио говорили – военные с опытом требуются…»

Не дожидаясь ответа, она продолжила: «Дверца холодильника не закрывается, подставляю табурет. После дождей крыша течёт. Видишь, в углу сочится? Жуть! Утконосиха по десять рублей собирала. Уму непостижимо! Естественно, не дала. Набось, сами и повредили шифер. Вовка не на такое способен. Помнишь, почтовые ящики запалил? Свекровь по доброте своей: нате вам три рубля! Представляю, как наживаются на этих поборах. Пусть лучше течёт…»

Отец криво усмехнулся.

«Когда муж в отъезде, — произнесла мама горестным тоном, — хоть в пѐтлю лезь!»

Опрокинув рюмочку, отец хмуро пробасил: «А что дядя Женя? Ручонки кривые?»

«Ну, перестань! – примирительно проговорила мама. — С ним покончено. Я, разумеется, виновата, но меня можно понять. Муж пропал, очевидец сообщил – шансов нет, мясорубка, котёл, все погибли! У меня истерика – думала руки на себя наложить. Да, я серьёзно, не смейся! У Сергея оцепенение – сидит, в одну точку смотрит, у свекрови – инфаркт. Я зубы стиснула – надо за пожилым человеком ухаживать. Работа, больница, дом – как белка в колесе! В школе поедом едят, никакого сочувствия. Серёжа дворне поперёк горла встал – всё на мою голову! В магазинах дороговизна…»

Мама достала платочек и закрыла лицо.

«Мы все не без греха, Коля, — добавила она, всхлипывая. — И ты знаешь, о чём я… Надо уметь прощать!»

«Что там у Громовых?» — хмуро спросил отец.

Мама сбивчиво объяснила: «В машине взорвалась граната. Осколком у нас на кухне выбило стёкла. Серёжа чудом не пострадал! Глупенький, стоял у окна, слушал музыку. На допросе Георгий сознался – торговали оружием, снабжали румынских агентов. Володя утаил гранату, чтобы глушить рыбу. Её обнаружил идиотик и решил поиграть с хлопушкой. Произошла ужасная трагедия! Мы места себе не находили! У Серёжи – двусторонний бронхит и нервный срыв, у меня давление подскочило…»

«Бред собачий! — сквозь зубы процедил отец. — Какая к чёрту торговля оружием?! Жорка от собственной тени ночами шарахается! Ему дай холостой патрон подержать – в штаны наложит. Гэбэшники чуть припугнули – сломался. Повесили тухлое дело, а под раздачу пацан угодил…»

Отец залпом выпил очередную рюмку и остановил на маме тяжёлый взгляд: «Соседи говорят, ты сочинила донос…»

Мама вскинулась: «Вздор! Клевета и провокация! Да как они смеют!»

Отец скривился: «Люб, ну не надо, а?»

Переведя дух, мама заговорила быстро  и сбивчиво: «Явился следователь. Лейтенант Кунин. Тобой, кстати, интересовался. Да, не шучу! Не смотри на меня такими глазами! Ты же вернулся из-за границы, мало ли что… У них версия – привёз кое-какие боеприпасы для криминальных целей. Подарил крестнику гранату для рыбалки. В комитете не сомневались – взорвался югославский сувенир…»

«Бред собачий! — процедил отец. — Я оттуда пистолетного патрона не привёз. Десяток границ, на каждой шмонали…»

«И думаешь, кто им напел? — пропустила мама замечание мимо ушей. — Георгий и его кривоногая клуша!»

«Люба, не городи…»

«Я не выдумываю! Они решили заранее отвести все подозрения».

Отец нахмурил брови: «Какие подозрения? Ты о чём?»

Мама подбоченилась: «Ха, он ещё спрашивает! А кто глушит рыбу? Кто бросал бомбу под милицейскую машину? Кто водит дружбу с молдаванкой-директрисой? Почуяли опасность и предали тебя с потрохами. Ты ожидал чего-то иного от дворни? Люди без чести и совести, одно слово – быдло!»

«Да, до тебя им далеко…»

«Сначала следователь явился к Громовым, Галка свалила всё на тебя, а твой ненаглядный Володенька подтвердил. Чуть опасность почуяли – сразу забыли о ваших особых отношениях, как про Паньковы штаны!»

Отец выпил ещё полрюмки и закурил. На его лице заметно играли желваки, а глаз слегка подёргивался.

Приоткрыв окно, мама продолжила: «Комитетчики собрались проводить у нас обыск. Представляешь торжество дворни?»

«Ну и провели бы, — буркнул отец, — один чёрт, ничего б не нашли…»

«Как сказать, — отозвалась мама. — К твоему сведению, Галка снабжала комитетчиков импортными сигаретами! Когда я попала к их руководству, заявила с порога – этого дела так не оставлю! Выведу шайку на чистую воду! Ты знаешь, я разговаривать умею. Пригрозила – кое-кому не поздоровится! Собиралась ехать в Тирасполь… Тут-то они и сообразили, с кем имеют дело. Руководство вникло, лейтенант получил взыскание, теперь курит «Приму». Ха-ха-ха! В кулуарах мне объяснили: подбросить гранату во время обыска – плёвое дело. И отправили бы тебя в места не столь отдалённые…»

Отец криво усмехнулся: «А ты, я гляжу, у гэбистов в авторитете. Секретов от тебя не держат».

Мама поджала губы: «Коленька, не надо строить догадки. Если хочешь знать, я подписала контракт, и теперь работаю на органы госбезопасности…»

Не выдержав, я крикнул: «Ур-р-ра!»

Отец посмотрел на маму с усмешкой: «Поздравляю. Вдобавок к прежним заслугам, ты у нас теперь особо важный стукач».

Она отрезала: «Ирония здесь не уместна! Я цену себе знаю, и в комитете меня уважают. Прошу не забывать – если б не я, ты бы уже сидел за решёткой…»

«Серёга, — подмигнул отец, — гордись нашей мамой!»

Вместо ответа я бросился к ней и крепко обнял. Она поцеловала меня в макушку и нежно прошептала: «Моя гордость и надежда…» От удовольствия я зажмурил глаза…

«Здесь что-то не то, — с сомнением проговорил отец. — Полная туфта, Люба. Первым делом надо разобраться, откуда взялась граната».

«Дождёмся суда, и всё выяснится», — ответила мама.

В её голосе я уловил раздражение.

«Ку̀ма и пацана надо выручать, — словно не расслышав, буркнул отец. – Мутное дело. Я скорее поверю, что боеприпасами торговал Серёга, чем Жорка…»

Я сжался в комок. Казалось, после таких слов он переведёт на меня тяжёлый взгляд и сурово потребует: «Признавайся, ты убил Ваську?», но отец опрокинул рюмочку и зло усмехнулся: «Торговля оружием! Совсем охренели! Схожу-ка я к атаману, он с гэбистами на короткой ноге…»

Мамины пальцы впились мне в плечи, но голос её прозвучал на удивление тихо и увещевающее: «Коленька, оно тебе нужно? Сами как-нибудь разберутся».

«Отставить!» — стукнул отец кулаком по столу.

Мама вздрогнула, и из глаз её в тот же миг полились слёзы. В знак солидарности с ней я произнёс: «Не пойду с Вовкой на рыбалку!»

«Будем решать задачи в порядке очередности, — глядя в тарелку, пробурчал отец. —  Сначала вызволяем ку̀ма и пацана. Насчёт рыбалки поговорим после».

Я думал, мама меня поддержит, но к полной моей неожиданности она смахнула слёзы и проговорила твёрдым решительным тоном: «Серёжа, не перечь старшим. Я тоже считаю – в трудную минуту соседям надо помочь».

 

До конца дня я ходил сам не свой. Почему мама вступилась за арестованных негодяев? Своим поступком она рушила все мои представления о справедливости.

Подмывало спросить – что случилось? – но в присутствии отца я не решился. Родители занимались хозяйственными делами, и улучшить момент не получалось. Одно было ясно: мама что-то задумала. Обычно она делилась со мною планами, а теперь каждая минута неведения только умножала мои обиды.

Перед сном она, как обычно, хотела меня приласкать, но я отгородился локтями и разрыдался. Когда ей удалось немного меня успокоить, я обрушил на неё лавину упрёков. И мне было что сказать! С таким трудом мы одолели дворню – даже молдавская шпионка присмирела! – а теперь сами же выручали заклятых врагов. Если бы о них беспокоился отец, я бы слова не сказал, но мама, мама! А главное, почему она так неожиданно поменяла отношение к Громовым?

«Соседям надо помочь! — с издёвкой повторил я мамины слова, глотая слёзы. — Ты, как и папа, любишь Вовку, а меня никто не любит!»

Мама обняла меня и осыпала поцелуями. Я не противился. Убедившись, что я обмяк, она взяла с меня клятву хранить важнейший государственный секрет. От её заговорщического шёпота меня проняло до костей, и куда только подевались мои обиды! Я задрожал как осиновый лист и прильнул к ней всем телом.

Она объяснила – отцу нельзя волноваться после контузии, ей просто не хотелось его огорчать. Но я могу быть спокоен. Жорика и Гитлера уже не вызволить – оба сознались в торговле оружием, чем подписали себе приговор. Собраны все необходимые доказательства, и теперь преступники в ожидании суда сидят в тюремной камере. Жорику светят не меньше десяти лет тюрьмы, а Вовке – три года колонии.

Я спросил: «Жорик взаправду возил оружие?»

«Да!» — не колеблясь, ответила мама.

Такого поворота я не ожидал. «Здорово же мне повезло, — радовался я. — Просто редкостная удача!» Громовы попались в самый нужный момент. Теперь-то уж точно никто и никогда не заподозрит меня в смерти идиотика. Если Жорик доставлял из Одессы оружие, сухими из воды им не выйти.

Словно в подтверждение моих мыслей, мама добавила: «Выродок, кстати, сознался – он прятал гранату в машине, но вовсе не для рыбалки!»

Меня словно ошпарило кипятком – в машине была ещё одна граната?!

Я уткнулся лицом в тёплую мамину грудь: «А-а-а д-для чего?!»

«Хотел положить нам под дверь! Позвонить, выдернуть чеку̀ и дать дёру!»

Я перепугался до такой степени, что меня затрясло как в лихорадке. Мы были на волосок от гибели, и лишь благодаря мне остались живы. Как же замечательно распорядился я бабушкиными сбережениями! Пусть поначалу и продешевил с золотом, но потери возместились сполна. В итоге мы и от «шестёрочки» избавились, и себя от смерти уберегли, и Громовых за решётку упекли. Не зря мама всем говорит о моей гениальности! Только гений мог поступить так тонко и дальновидно.

С каким бы жаром я рассказал маме о своей роли в последних событиях! Но, увы, приходилось молчать. Мой триумф омрачала досадная смерть идиотика. Если бы он всё проделал, как велено, сгорела бы только машина. И тогда я бы смог без опаски открыться. Не зря я относился к нему с неприязнью! Даже теперь, когда от него осталась лишь обугленная головешка, я не мог предстать перед мамой героем. За опасные «игры» с гранатой она бы меня по головке не погладила.

Разумеется, мама не стала бы упрекать меня в Васькиной смерти. Сама не раз говорила: «Живёт – только небо коптит». То же самое относилось и к прочим дворовым мальчишкам. У кугутов, по словам мамы, всегда рождаются либо уголовники наподобие Гитлера, либо чокнутые вроде Васьки. Разве можно испытывать к ним сочувствие? Даже если бы их всех поубивало, из её глаз не выкатилось бы и слезинки – я в этом ни секунды не сомневался.

Повезло мне родиться в приличной семье! Мама рассказывала – до Афганистана отец выпивал не часто. И вот результат: по словам Зои Михалны, у меня на лице написано – гений. Сколько раз я пристально вглядывался в своё отражение в зеркале – придраться не к чему! Я бы не возражал, если бы мой портрет висел на «Доске Почёта» рядом с маминым. Пусть кугуты лопнут от зависти!

Никому и в голову не придёт назвать моё лицо «осмысленным» – это и так очевидно. Зато кугутские физиономии остро нуждались в какой-нибудь похвале! Дурачок Васька у них улыбался «будто солнышко светит», а выродок Вовка имел «осмысленное лицо». По той же причине они награждали красивыми именами свои убогие вещи. Взять ту же «шестёрочку». Когда груду обугленного металла затаскивали в грузовик, Жорик голосил на весь двор: «Ласточка моя, красоту̀лечка ненаглядная!» А свою уродливую Галину звал «рыбонькой» и «пусечкой».

Больше всего я сожалел, что никому не дано узнать, кто в действительности погасил идиотское «солнышко» и обрезал «ласточке» крылья! И уж тем более никто и никогда не догадается, из-за чьих козней «осмысленное лицо» оказалось в тюрьме. Как же всё-таки досадно – провернуть такое сложное дело и не иметь возможности слышать за спиной: «Это всё он, настоящий гений! Лучше держаться от него подальше…»

Я теснее прильнул к маме. Прежде мы нередко кувыркались с ней в шутливой борьбе. Она неизменно побеждала и в знак милости осыпала меня поцелуями. При отце, понятное дело, в шумные игры не поиграешь. Очень жаль! Сейчас бы очень даже не помешало. Но, увы! В такой знаменательный момент я не мог рассчитывать ни на слова благодарности, ни на привычные нежности…

Я вспомнил шуточки Гитлера о «сиськах» и представил маму голенькой. Внизу живота у меня потеплело, и я несмело погладил её грудь через халатик. Мама к тому моменту уже дремала, но сразу спохватилась.

«Успокойся! — выскочила она из-под одеяла. — Спи немедленно!»

«Мамуля, ты куда?» — спросил я плаксивым голосом.

«С папой надо поговорить…»

«Обо мне?»

«Вот ещё!»

«А о чём?»

«Спи, я сказала!»

Я послушно закрыл глаза, хотя ни о каком сне не могло быть и речи. Меня всё ещё не отпускало сладостное возбуждение. Не желая с ним расставаться, я погрузился в грёзы. Сначала представил маму под душем, а после и сам составил ей компанию. Мама прикинулась маленькой девочкой, и я, словно заботливый папа, возил по её телу мочалкой, не обходя и самые интересные места. От бесстыжей картины у меня перехватило дух…

 

Своей наготы я, разумеется, не стеснялся – мама регулярно купала меня в ванной. Я же никогда не видел её обнажённой, хотя в фантазиях не раз представлял наши шалости в ванне. Однажды решил подсмотреть через окошко в кухне – то, чего панически боялась бабушка Нюра – но пирамида из табуреток рухнула, и я чудом не расшиб себе голову. Мама меня как следует отчитала, зато бабушка не скрывала радости, и даже наградила меня мороженым.

На пляже я не раз видел маму в купальнике. Интересно было бы поглядеть, что же скрывается под ним? Не сомневаюсь, я бы не разочаровался…

При всей моей неприязни к Гитлеру следовало признать – так смачно и убедительно выразить восхищение маминой красотой мог только он. По какой-то неведомой причине лучше всего для этого подходила нецензурщина.

Основные матерные слова я знал, но лишь по отдельности. Склонять их на все лады и составлять восхитительные, будоражащие кровь фразы, было для меня такой же непосильной задачей, как для Гитлера – сыграть на скрипке вариации на тему Мендельсона.

В купальнике я видел и Галину. Отвратительное зрелище!

Я хорошо запомнил тот день, когда мы встретились с семейкой Громовых на берегу Днестра. Едва они появились, мама сверкнула в их сторону взглядом: «Сейчас выводок расположится по-соседству». Так оно и вышло. Пляж был наполовину пуст, но Громовых притянуло к нам словно магнитом.

Менять место мама сочла ниже своего достоинства, и последний выходной перед очередной папиной командировкой оказался испорчен.

Галина сбросила халат, и мы с мамой, как по команде переглянулись. Я невольно поморщился от вида бугристой кожи, худосочных сисек и обвислого зада необъятных размеров. Отвратительно выглядел и Жорик – тщедушный, сутулый, с впалой грудью и кривыми волосатыми ногами. Танюська с Натуськой дополняли картину – две пузатые и сопливые уродины. Единственный, кто в их семейке не выглядел карикатурно, это Вовка. Если, конечно, не принимать во внимание фашистский чуб.

Рисуясь, он прошёлся перед нами на руках, а затем изобразил на турнике «солнышко». Отец одобрительно причмокнул, а мама даже взглядом не повела в сторону соседей. Я шепнул ей: «Зря не захватили скрипку», в ответ она понимающе улыбнулась.

А Вовка по-прежнему не унимался – на радость близняшкам делал стойки и крутил сальто. Я делал вид, что читаю, а на самом деле искоса поглядывал на его выкрутасы и презрительно кривил губы.

Несмотря на мамино недовольство, отец устроил с Гитлером соревнование на турнике. Затем они устроили заплыв на другой берег и обратно. Мама вспылила и ушла на волейбольную площадку. Стоило ей включиться в игру, объявились «пловцы» и, ещё не отдышавшись, принялись нахваливать мамину сноровку.

Когда-то она выступала за команду своего университета и потому играла великолепно. Я с презрением поглядывал на Вовку. Пусть сравнит моих родителей и своих! Отец обставил его на перекладине и в плавании, а мама вызывала восхищение всего пляжа. В сторону же утконоса – не сомневаюсь! – никто и глазом не повёл.

Ненадолго я отвлёкся на горластых близняшек – по кугутской традиции их раздели догола – а когда вновь посмотрел на площадку, отца не обнаружил. За игрой мамы молчаливо наблюдал лишь Вовка. Тогда мне и в голову не пришло, теперь же я точно в этом уверен – он представлял её голенькой…

К концу игры появились отец и Жорик. Они принесли пару баллонов пива, бутылку водки и началась попойка. Мама, конечно, возмутилась. Отец пытался её успокоить: «Чуток, с кумом, на дорожку…», но мама собрала вещи, и мы отправились домой.

 

Прокрутив в голове пляжные воспоминания, я представил маму в городской бане. Иногда, вместе с Зоей Михалной, она ходила в номера с паром. Увидеть бы их голенькими и хлещущими друг друга вениками! Хотя бы одним глазочком! Но, к сожалению, меня туда не приглашали…

Зато однажды я побывал с отцом в тех самых «номерах» при гарнизонной бане. Мне ужасно не хотелось туда идти, но под нажимом отца и бабушки я сдался. Мама не могла прийти мне на помощь – в тот день она с утра укатила в Тирасполь на конференцию учителей.

Как и следовало ожидать, посещение «номеров» никакого удовольствия мне не доставило. Начать с того, что компанию нам составили Жорик и Вовка. Уже одного этого хватило бы для испорченного настроения. Но всё оказалось гораздо хуже. В раздевалке мой ненавистный враг подверг меня безжалостному осмеянию за стеснительность. Ему же не составило труда обнажиться. Более того, он намеренно кичился передо мной своим толстым, как сарделька, членом. В сравнении с ним я, конечно, выглядел жалко. А доконал меня веник из дубовых ветвей. Его я просто возненавидел!

После парилки отец включил для меня телевизор, полагая, что я погружусь в мультики. Они уселись пить пиво, но после первого баллона банщик принёс водки. Вовка уговаривал налить и ему, но отец заявил: «Стаканчик пива – и хватит».

Постепенно они перешли к разговору «за баб», как выразился пьяный Жорик. В какой-то момент он снисходительно произнёс: «Ты, Вовка, ишо мало̀й, заткни у̀хи!» Гитлер вскинулся и рассказал о десятикласснице, которая «всем даёт». В ту же секунду я окончательно утратил интерес к мультфильмам…

Как ни уговаривал меня отец – не тревожить маму – вечером я отвёл душу, сообщив ей во всех подробностях о грандиозной пьянке, которой завершился «оздоровительный» банный день. Не упустил ни единого штришка!

Больше всего маму заинтересовала десятиклассница. Увы, Вовка её имени не назвал, и нам пришлось гадать, перебирая возможные варианты.

 

Представляя старшеклассниц в гарнизонной бане, я вертелся под одеялом, словно уж на сковородке. Время перевалило за полночь, а сон всё не приходил… Вконец измучившись, я направился в туалет. Проходя мимо бабушкиной спальни, я услышал мамины стоны. Да-да, именно стоны!

Прильнув ухом к двери, я обратился в слух. Сомнений не оставалось – с мамой произошла беда. Примерно такие же звуки издавала бабушка, когда у неё случился инфаркт. Отец же, вместо того, чтобы вызвать «скорую», мерно и шумно дышал с мамой в такт. «Наверное, спит и ни о чём не догадывался», — решил я и тронул ручку двери. Она оказалась заперта. И тогда я отчаянно завопил: «Мамуля! Мамочка!»

Из-за двери по-львиному рыкнул отец. Меня охватил ужас – мама при смерти, а он, видимо, озверел после контузии и спиртного. Вдруг он её убил? Перерезал горло, как тому мальчишке в Хорватии, а теперь кромсает ножом, отзываясь на каждый стон жертвы звериным рыком!

Я попятился. В голове промелькнула мысль – сейчас он выскочит в коридор и мне придёт конец. Я бросился к двери. Дрожащими руками сбросил цепочку, отодвинул щеколду и провернул ключ. За спиной с шумом распахнулась дверь бабушкиной комнаты, и в тот же момент я вывалился на площадку.

«Отставить!» — рявкнул отец.

Но остановить меня уже было невозможно. С воем я нёсся по лестнице, и по мере того, как меня настигал отец, мой крик становился всё громче. Когда он клещами впился мне в плечо, у меня из горла вырвался сдавленный хрип, ноги сделались ватными, а в глазах померкло…

 

Я очнулся в кровати. Мама совала мне под нос ватку с нашатырным спиртом. Скрестив руки на груди, в дверях стоял отец. Мне почудилось, что на его лице мелькнула кровожадная ухмылка. Наверное, с таким же видом он наблюдал за тем, как режут горло хорватскому заложнику. Меня вновь затрясло, а мама ласково проговорила: «Ну, что ты, глупенький? Сон нехороший снился?»

«Это не сон!» — замотал я головой.

Улыбка сошла с маминого лица: «Успокойся! Такое бывает у мальчиков. Бегают по квартире, орут, черти за ними охотятся. Кажется, всё происходит наяву, но это лишь сон».

«Правда?» — спросил я с надеждой.

Она вновь перешла на ласковый тон: «Мама не станет обманывать».

«Ему надо в училище, — подал голос отец. — И на спорт записаться. По ночам будет спать как убитый».

Мама возразила: «По психологии мы проходили: истерия – признак гениальности».

«Ну-ну, — хмуро пробасил отец. — Завтра объяснишь про истерию и гениальность соседям. Полдома разбудили».

«А мы плевали на соседей! — ответила мама. — Много чести, чтобы я перед дворней оправдывалась!»

Глядя на меня, отец покачал головой, словно я лежал в реанимации на последнем издыхании.

«Давай, поменяем пижамку», — ласково проговорила мама, и только после этого я почувствовал мокрые штаны. От стыда я натянул одеяло до самых глаз, но отец не стал меня добивать. Цыкнув зубом, он удалился в спальню…

 

Его визит в штаб казачьего войска закончился полным провалом. Мы с мамой ликовали. Звонок атамана в Комитет лишь подтвердил её слова. Преступников изобличили, они во всём сознались, дело закрыто и передано в суд. Заседание состоится в начале января, сразу после праздников.

Мама шепнула мне: «Отправят в Сибирь, а мы посмотрим, поедет ли за ними следом утконосиха, декабристка толстозадая!»

Я весело подмигнул: «Блядь в отставке!»

Мама несильно шлёпнула меня по губам, но тут же не выдержала и рассмеялась.

 

Я с нетерпением ждал суда, но в конце года произошли события, после которых мы на время позабыли о дворовых войнах. Россия признала независимость Молдавии, и вскоре её примеру последовала Украина.

В Кишинёве решили – час пробил. Поскольку Приднестровье решительно не признавало молдавской власти, для наведения порядка прибыли их полицейские. Наша милиция встретила приезжих «в штыки». Споры «кто главнее» напоминали выяснение отношений «кто в доме хозяйка» между мамой и бабушкой. Правда, в отличие от домашних свар, уличные конфликты нередко заканчивались стрельбой.

В такой обстановке все судебные заседания перенесли на весну.

Однажды я спросил у мамы, когда же Громовых сошлют в Сибирь? В ответ услышал: «Нет больше у нас Сибири. Другая страна – уму непостижимо!»

Отец не оставлял попыток вызволить соседей, но результата они не приносили. Он так тяжело страдал от собственной беспомощности, что можно было подумать, будто в застенках томились наши родственники. Маму это крайне раздражало, но при отце она не подавала виду.

Весь белый свет казался ему не мил, а мамины призывы поберечь нервы он пропускал мимо ушей. Его не обрадовала даже работа в железнодорожном техникуме, куда его приняли сначала военруком, а позднее доверили руководство мастерскими, где наладили производство снаряжения и оружия.

 

Вскоре после зимних каникул мама приступила к регулярным дежурствам в Комитете. Иван Кузьмич предложил ей ответственную работу, и она с радостью согласилась. Мне её новое назначение нравилось даже больше, чем прежнее. Во-первых, звучало красиво – агент госбезопасности – а во-вторых, теперь она не пропадала ночами. Возвращалась хоть и поздно, но всё же раньше отца.

Мама строго-настрого запретила обсуждать с ним её новую службу. Контуженного следовало ограждать от малейшего беспокойства. «У них в роду все умирали от инфарктов и инсультов, — сообщила мама, — нервничать при такой наследственности категорически противопоказано».

«А водку можно?» — спросил я, припомнив её рассказы о вреде спиртного.

«Можно, — кивнула мама. — Водка успокаивает, а у него нервы на войне издёрганы…»

Я недоверчиво покачал головой, и уже был готов возразить, но мама взмолилась: «Серёжа, не о водке речь! У тебя язык без костей, умоляю, не болтай лишнего! Если мы потеряем папу, я не переживу. Останешься один одинёшенек – попадёшь в детский дом. Придут румыны и отправят тебя в концлагерь. Анжела Ионовна постарается…»

 

К тому времени о концлагерях я уже знал немало интересного…

Зимой мама готовила доклад о румынском фашизме и принесла из школьной библиотеки кучу книг. По закладкам я нашёл материалы о лагерях смерти и с интересом погрузился в волнующую тему.

Вычитав, что большинство заключённых составляли евреи и цыгане, я подумал: «Ну, и правильно!» На память пришла обидная Вовкина шуточка, отпущенная в мой адрес: «Отец казак, а сын еврей», да и бабушка однажды обмолвилась: «На скрипках пиликают евреи и цыгане».

Я бы не возражал, если бы в газовые камеры отправляли вдобавок и казаков, но, по словам мамы, эти хитрюги во время войны прислуживали немцам.

Изучение истории концлагерей произвело на меня огромное впечатление. С тех пор я частенько представлял одну и ту же картину – семейка Громовых под звуки похоронного марша понуро плетётся на казнь. У входа в газовую камеру я их встречаю и сурово обращаюсь к Вовке: «Хотел быть похожим на Гитлера? Сейчас узнаешь, что такое фашизм!»

 

Мамино напоминание о концлагере меня не на шутку встревожило. Если в город войдут румыны, Вовка непременно соврёт им, что я еврей. Первым прибежит к ним с доносом! Наслюнявит чуб, чтобы свисал в точности, как у настоящего Гитлера, и вскинет руку в фашистском приветствии. Ему и фантазировать не придётся – всё давно продумано. Преподнесёт с ехидной ухмылочкой: «Маха̀нка на митингах выступала, отец – казак, а сын – еврей. Мендельсона играет на скрипочке…»

Меня, конечно, парализует страх, и я слова не смогу сказать в своё оправдание. Мама ничем не поможет – румыны не позволят ей провести митинг в мою защиту.

Спасти меня мог только отец (если, конечно, сам не попадёт в концлагерь), и потому его следовало оберегать от любых тревог.

Я спешно успокоил маму, дав клятвенное обещание хранить в тайне её работу в Комитете.

 

Зимой девяносто второго митинги у исполкома проходили едва ли не каждый день, но на трибуну мама уже не поднималась. С её слов я знал: в исполкоме засели «крысы». Я думал речь идёт о каких-то опасных грызунах, но оказалось, крысами в Комитете называли ненадёжных людей.

Главной «крысой» оказался дядя Женя. «За трусость, — объяснила мама, — его сняли с поста главнокомандующего и разжаловали в заместители председателя исполкома».

Я огорчился: «Жаль, не расстреляли!»

В ответ мама усмехнулась: «Ещё не время».

О том, что теперь она ездила не на «Волге», а в обычном «бобике» с брезентовым тентом, я особо не печалился.

«В смутное время, — не уставала она повторять, — надо держаться Комитета. И не только в смутное. Госбезопасность – самый надёжный тыл. На крыс – никакой надежды».

«И на папу нет надежды?» — спросил я.

«Только на Ивана Кузьмича!» — без тени сомнения отрезала мама.

Я ни секунды не сомневался – под защитой могущественного Комитета нам ничто не угрожает. Случись война, Иван Кузьмич отправит нас в Тирасполь, или даже в Одессу.

 

Маме хотелось ещё сильнее укрепить «наши тылы». Она настойчиво уговаривала отца записаться в народное ополчение.

«Ты же потомственный казак! — произносила она с жаром. — Боевой офицер! За плечами – огромный опыт. Подумай, что с нами будет, если город захватят румыны?»

Мама напирала на отцову совесть и чувство ответственности. Он же ссылался на заключение врачей. В Одессе у него выявили болезнь, которую не смогли обнаружить в скромном тираспольском госпитале. Она называлась мудрёно: «Нарушение мозгового кровообращения». После контузии началось воспаление мозга. Как результат – головные боли и частичная потеря слуха. В последнее время его глухота проявлялась всё сильнее.

Врачи запретили ему выполнять тяжёлую работу, выпивать и курить. Однако он регулярно прикладывался к пиву и дымил как в прежние времена. На удивление, мама совсем не противилась. Главное, считала она, папа не должен волноваться по поводу её службы в Комитете, остальное – мелочи. Одесских врачей она презрительно называла «шарлатанами».

Я усомнился – разве можно воевать с воспалением мозга? Но мама меня успокоила: «Не только можно, но и нужно! Мозги требуются для службы в Комитете, где надо постоянно шевелить извилинами. А на войне чем меньше думаешь, тем лучше».

Врачи рекомендовали отцу оформить инвалидность, но мама и мысли такой не допускала. Когда отец всё же решил подать документы на комиссию, мама вспылила: «Ведёшь себя, как Жорик!»

Вообще, после возвращения отца из санатория она обходилась с ним на редкость покладисто. И лишь когда речь заходила об инвалидности, её прорывало.

Отец скривился: «Люб, давай не будем…»

«Мне, что ли, воевать? — вскричала мама в сердцах. — А может, Серёже сменить скрипку на пулемёт?»

«Отставить! — пробасил он хмуро. — Отвоевался. Ты меня знаешь, был бы в состоянии, уже бы давно стоял в первых рядах».

Он в очередной раз, словно извиняясь, перечислил свои хвори: «Ухо ни хрена не слышит, рука немеет, после еды тошнит. Какой из меня, к чёрту, воин?»

Мама сменила тон. «Ты своего добился, — произнесла она с чувством, — сама встану под ружьё!»

Отец смерил её долгим взглядом, а затем указал на дверь: «Вперёд!»

Мама поджала губы. Из глаз её покатились слёзы, но отец и не подумал её утешить. Вечером она мне пожаловалась – жестокость отца её просто сразила…

Разумеется, мама не стала записываться в ополчение. Ей с лихвой хватало службы в госбезопасности. Я мог только догадываться, каких усилий стоило ей молчать о службе в Комитете. Я и сам с трудом сдержался, готовый выпалить секрет. Знал бы отец, по какой причине мама так и не записалась в ополчение, ему бы стало очень стыдно!

 

Родительские препирательства закончились в тот день, когда в городе завязалась перестрелка между нашей милицией и кишинёвскими полицаями.

В том бою враги одержали верх. Здание горотдела милиции, где располагался и Комитет, оказалось захваченным, сотрудников разоружили, и они в панике разбежались. Маму просто трясло, а вместе с ней трясся и я. Иван Кузьмич на звонки не отвечал, и теперь – мы с мамой не сомневались! – некому будет эвакуировать нас в Тирасполь, когда нагрянут румынские оккупанты.

 

Дослушав новости, отец неожиданно заявил: «Иду в ополчение».

Мама с горечью отозвалась: «Лучше поздно, чем никогда…»

Пока отец собирался, она оттаяла и даже немного повеселела.

«В голове не укладывается, — развела она руками, — дюжина румынских полицаев обратила в бегство всё наше хвалёное воинство. Просто уму не непостижимо!»

«Бывает», — бросил отец.

«Не могу себе представить, — сказала мама, — чтобы ты с позором оставил поле боя. Как после такого смотреть людям в глаза?»

Усмехнувшись, отец ничего ответил.

Мама вызвалась проводить его в штаб казачьего войска. Я наблюдал за ними в окно и видел – держа отца под руку, она прошествовала «сквозь строй». Затем остановилась и бросила дворне что-то через плечо. Кугуты ещё долго смотрели им вслед, должно быть, умирая от зависти.

 

«Атаман, — рассказала мама по возвращении, — просто конченный дегенерат. Судя по разговору, три класса образования. Видел бы ты его физиономию! Васька-идиотик в сравнении с ним – осмысленное лицо…»

Мамина шутка заставила меня прыснуть, но она и не подумала разделить со мной веселье – с самым серьёзным видом продолжила рассказ.

Атаман принял их с распростёртыми объятиями. Она опасалась медкомиссии, но на вопрос – нет ли проблем со здоровьем? – отец твёрдо ответил: «Не жалуюсь». Ему поверили на слово, и мама облегчённо вздохнула.

Учитывая боевой опыт отца, его назначили командиром особого диверсионного отряда в звании есаула. И даже выдали деньги за месяц вперёд.

Мама небрежно бросила на стол стопку мятых десяток: «Сволочи, скупердяи…»

Я не удивился тому, что отец так легко получил командирскую должность. По сообщениям радио, добровольцев хватало, но большинство пороха и не нюхали. Боевые офицеры вообще ценились на вес золота, особенно местные.

Пока отец получал экипировку, мама прохаживалась в коридоре. Из разговоров окружающих, она узнала: приезжим из России платят намного больше. Новость испортила ей настроение, и когда появился отец, она потребовала, чтобы тот записался в другое ополчение. Отец объяснил: «Не надо путать наёмников и ополченцев. В Карабахе и Югославии местные вообще воевали бесплатно. Скажи спасибо, что хоть какие-то деньги платят…»

Мама пыталась его образумить: «Одесса, интернат для одарённых, взятки – такие траты предстоят, уму непостижимо!», но отец и слушать не захотел.

«Сейчас не о заработках надо думать, — заявил он маме. — Остынь».

Приезжими руководил атаман из России, а нашими – тот самый «дегенерат». Мама твёрдо решила разыскать командированного атамана и походатайствовать о переводе отца.

Я спросил: «А где его штаб?»

«Наверно, в Тирасполе…»

«Надо съездить, — ответил я убеждённо. — Если платят намного больше, значит их атаман лучше нашего».

Мама отмахнулась: «Не сомневаюсь, такой же недоумок, как и наш…»

Накрывая стол, она обстоятельно, в лицах и красках, передала разговор в казачьем штабе. Я слушал, раскрыв рот. Отцу выдали форму, знаки отличия, оружие и нагайку…

Хлёсткое слово «нагайка» привело меня в неописуемый восторг. Я живо представил, как хлещет тугая плеть по спинам румынских захватчиков, но вскоре мне на ум пришли более сладкие фантазии. В них я с упоением избивал Вовку, время от времени посыпая его раны солью…

 

На второй день службы отец провёл блестящую операцию по освобождению горотдела. Кишинёвская полиция понесла потери и с позором бежала, а среди наших не оказалось даже раненых. В ходе боя в здании вспыхнул пожар. Ещё звучали последние выстрелы, а по приказу отца из подвалов выпустили всех заключённых, чтобы те не сгорели заживо.

Казалось, всё замечательно – о есауле Климове написали в городской газете и взахлёб говорили по радио, но в результате Жорик и Вовка оказались дома. Надо ли говорить, как горевали мы с мамой!

Бой дался отцу тяжело. Он жестоко страдал от головной боли, выпил целую упаковку анальгина, но облегчение наступило лишь через сутки. Бледный как полотно и осунувшийся, он рассказал о злоключениях Громовых. Во время рассказа я вёл себя так же, как и мама – сокрушался, вздыхал – но в душе моей полыхал огонь негодования…

По словам отца, сначала следователь Кунин – тот самый тараканище – увещевал преступников по-хорошему. Мол, если подпишут признание, будет явка с повинной, и в результате осудят по минимуму. Жорик струхнул и был готов на всё, но Вовка заартачился. «Не виновны и баста!» – стоял он как скала.

После освобождения Вовка заявил – никакого оружия они не возили и в глаза его не видели. «Побожился, — заметил отец, — но я и без этого верю. Сволочь этот главный чекист. Тварь. Всегда этих гнид ненавидел…»

Меня так и подмывало сказать: «Вовка-то, небось, кукиш держал за спиной!», но я не стал выдавать секрет, с помощью которого легко отменить самую суровую клятву.

Перейдя к главному, отец нецензурно выругался, чего никогда не позволял себе дома. Вконец расстроенная мама даже ухом не повела. Нервничая, он закурил и шумно выпустил дым в потолок. После нескольких коротких затяжек продолжил…

Поскольку показания арестованных противоречили друг другу – один признавал вину, а другой отрицал – дело не могло считаться закрытым. Время шло, а Вовка упорствовал. В один из дней на допрос явился Иван Кузьмич. При упоминании его имени мама вздрогнула, но отец, уставившийся в одну точку, продолжал монотонно бубнить…

Начальник устроил следователю разнос и пригрозил взысканием, если «щенок немедленно не заговорит». Вовку привязали к стулу и начали избивать, но негодяй по-прежнему не хотел сознаваться! Выдохшись, Иван Кузьмич велел следователю продолжать до тех пор, пока упрямец не одумается, а сам удалился.

После таких подробностей по моему телу разлилось сладостное томление. Я уже ни капельки не сожалел о Вовкином освобождении! Если бы негодяя отправили в Сибирь или ещё куда-нибудь, мне бы не довелось услышать восхитительный рассказ о подвале. Сомнений я не испытывал – история с пытками ещё долго будет будоражить мою кровь!

Оказалось, при Комитете был самый настоящий концлагерь, только без газовой камеры и крематория. Повезло маме с очередной службой! Теперь я знал, к чему следовало стремиться. Тайный агент наверняка вхож в камеры пыток. Понятное дело, мама не стала бы наблюдать за избиениями преступников, но я бы точно не отказал себе в таком удовольствии! Когда я стану музыкальной знаменитостью, Комитет, конечно же, не откажет мне в просьбе стать их тайным агентом!

Отец продолжил, играя желваками и продолжая нервно курить…

Следователь бил Вовку по лицу и по почкам, прижигал руки зажигалкой, сдавливал пальцы плоскогубцами и даже вырвал чуб, так что кровь хлестала словно из крана, но негодяй лишь с ненавистью смотрел на своего мучителя…

Так продолжалось изо дня в день до самого освобождения. Иногда в допросах принимал участие Иван Кузьмич. Закатывая рукава, он жаловался на занятость, иначе малолетний террорист давно бы сознался…

Когда Вовка рассказал всё это отцу, тот послал за лейтенантом Куниным и его начальником Иваном Кузьмичём. Здание к тому моменту догорело, и все уголовные дела превратились в пепел.

Комитетчики с готовностью прибыли. Вероятно, решили – можно вернуться к своим обязанностям. Увидев подследственного в свежих бинтах, оба занервничали и наперебой заверещали о росте преступности в городе и высокой ответственности органов госбезопасности перед гражданами. «Отдельные перегибы допустимы, — заявил Иван Кузьмич, — когда речь идёт о судьбе молодой Республики…»

Отец недобро усмехнулся: «Мы не на митинге…» Я посмотрел на маму – она стояла белая, как мел, и нервно теребила платок…

Отец заставил Вовку кратко повторить рассказ. Комитетчики не посмели отпираться. Им и в голову не пришло, что командир диверсионного отряда примет всерьёз слова мальчишки. Не колеблясь, они согласились: да, слегка перегнули палку. Но их можно понять – проклятая служба! – белого света не видели, работали на износ, нервы стали ни к чёрту. И вновь заверещали о росте преступности…

Отец не дал им договорить, и на месте вынес приговор. «Мучителям собственного народа, — прорычал он, — по законам военного времени полагается смертная казнь!»

Жорик пытался их защитить, но ему и слова не дали сказать. Комитетчики завопили – самосуд, беспредел! – но их нагайками погнали к дымящемуся зданию, и отец лично привёл приговор в исполнение. В своих рапортах бойцы, все как один, указали – в ходе боя геройски погибли начальник отдела и его подчинённый…

Мама промокнула слёзы платочком: «Зверство… фашизм…»

Отец кивнул: «Не то слово, Любаня. Скоты! Ради своей дерьмовой отчётности над детьми измываются! Жаль, я этому козлу, Ивану Кузьмичу, в глотку не затолкал его погоны…»

Я хмыкнул, а мама неожиданно взвилась: «Ты у меня сегодня повеселишься с Мендельсоном!»

 

На следующий день отец покинул ополчение. Начальству он объяснил, что переоценил свои возможности, и теперь ему надо срочно продолжить лечение. Отпустили его с большой неохотой…

В свою очередь, мама оставила службу в Комитете и записалась в «Антивоенный союз».

«Нечего там делать, — объяснила она своё решение. — Бумажками не время заниматься. Судьба Родины решается не в кабинетах!»

Вовка неделю пролежал в больнице. Встретив его на улице после выписки, я поначалу оторопел. Казалось, он разорвёт меня в клочья, наслушавшись жалоб от своей мамаши, но произошло невероятное.

Он подошёл и протянул руку: «Здоров!»

Я заученно буркнул: «Хайль Гитлер!», но меня колотило от страха. Галина, несомненно, ему доложила, кто написал донос…

Словно угадав мои мысли, Вовка выдавил из себя, глядя куда-то под ноги: «Та я на тёть Любу не обижаюсь…» У меня тотчас отлегло от сердца, и восстановилась способность соображать. «Ещё бы ему обижаться, — подумал я. — Да если хоть пальцем тронет, отец его к стенке поставит!»

Вовка стянул шапку и показал перевязанный лоб: «Такой чуб, суки, выдернули! Заживёт – отращу новый». Он засмеялся, показав щербатый рот.

Выглядел главный хулиган района совсем не по-боевому. Весь в синяках и ссадинах, повязках и нашлёпках пластыря, он походил, скорее, на того типа, которого таскали на верёвке за бэтээром, чем на прежнего задиристого Гитлера.

Я спросил: «Расскажешь, как тебя… допрашивали?»

Он отмахнулся: «Херня, проехали…», и направился своей дорогой.

Я увязался следом: «А это больно?»

«Больно, когда зуб сверлили, — сплюнул Гитлер, — зря мучился. Гэбисты, падлы, выбили!»

«Тебе надо в санаторий», — предложил я, не зная, как поддержать беседу.

«В жопу санаторий! — буркнул Вовка. — Заживёт как на собаке».

Мы проходили мимо пивной, и он спросил: «Пиво будешь?»

«Мне нельзя», — ответил я с достоинством.

«Ну и вали!» — махнул он рукой.

Я послушно развернулся и зашагал прочь. Вовка бросил мне в спину: «Бате – привет! Скажи: меня выписали…»

«Ему сейчас не до приветов, — подумал я, ускорив шаг. — Из-за каких-то негодяев лежит с компрессом и глотает анальгин. Да ни один из этих Громовых даже полтаблеточки не стоит!»

И всё же, несмотря на освобождение наших заклятых врагов, я чувствовал себя на высоте. Моя затея с гранатой оказалась на редкость удачной. Ни одна драка с мальчишками соседнего района не оборачивалась для Вовки такими ужасными последствиями. Хоть он и не попал  в тюрьму, но получил изрядно!

И дальше всё сложится отлично – я в этом не сомневался. Мама непременно сочинит ещё какой-нибудь донос, а отец пускай себе болеет. «Чем дольше, — думал я, тем лучше. Вряд ли у него найдутся силы второй раз записаться в ополчение… И вот тогда наши враги получат сполна!»

 

В начале весны уже никто не сомневался – скоро начнётся война. С экранов телевизоров и по радио каждый день говорили о коварных замыслах Кишинёва. Стрельба теперь слышалась не только ночами, но и днём.

С приближением войны двор заметно опустел, а мальчишки – мне казалось – присмирели. Понятное дело, меня это радовало. Выйдя из подъезда, уже не приходилось идти «сквозь строй» и в спину никто не бросал обидные прозвища.

Когда мама заводила разговоры о приближающейся войне, отец равнодушно пожимал плечами: «Чему быть, того не миновать». Его больше беспокоило собственное здоровье. Мама же не пропускала ни одного выпуска новостей и прочитывала республиканскую газету от корочки до корочки.

Работа в «Антивоенном союзе» её не сильно воодушевляла, но она исправно ходила на митинги и собрания. Мама не сомневалась – при первой же опасности «болтуны и карьеристы» разбегутся, и тогда пробьёт её час. Она мечтала читать казакам Пушкина под свист снарядов и делать перевязки раненым…

Руководитель «Союза», бывший парторг мебельной фабрики, и близко не мог сравниться с дядей Женей и с Иваном Кузьмичом. Даже чисто внешне! На вид ему было лет сто. Ни солидной «Волги», ни магического удостоверения у него, увы, не было. По городу он ездил на скрипучем велосипеде, и на каждом собрании хвалился почётной грамотой, полученной из рук самого Брежнева. Отцу мама сказала: «Если человек не сумел обратить такие связи во что-либо осязаемое, это приговор!» Дома она презрительно называла его «никчемным старикашкой» и «пустым местом».

На мой вопрос – какая польза от «Союза»? – мама ответила: «Надо быть в струе».

Что такое «быть в струе» мне растолковал отец, когда однажды вечером мы ждали маму. Я доложил последнюю школьную новость: «Анжела Ионовна сказала – тебе дадут героя…»

Отец усмехнулся: «Посмотрим…», а я продолжил: «Мама назвала Анжелу лицемеркой…»

Отец буркнул, не отрываясь от футбольной трансляции: «Мать бы и рада помириться с директрисой, да поздно. Теперь только и остаётся – учить казаков языку Пушкина…»

«Мириться с Анжелой?! — ужаснулся я. — Она молдавская шпионка!»

Отец отмахнулся: «Такая же шпионка, как Громовы – террористы».

Замечание о Громовых я пропустил мимо ушей – отец всегда выгораживал кума и крестника.

«А зачем учить казаков языку Пушкина?» — спросил я.

«Твоя маманя, — с кривой усмешкой проговорил отец, — прирождённый полководец. Мёдом не корми – дай покрасоваться перед строем на лихом коне. Но лучше на «Волге». И не в Бендерах, а в Одессе. А пока Одессой не пахнет, приходится командовать казаками. Военная хитрость. У неё это называется – быть в струе».

Я задумчиво протянул: «По-о-онятно…», а про себя отметил – всё так и есть. Мама не раз заявляла: должность директора для неё – всего лишь первая ступенька. Она метила выше. Например, в РОНО, а лучше – в депутаты. Раньше мама полагала – депутатом можно стать, регулярно выступая на митингах. Теперь, когда война приблизилась, её нервировало – столько сил потрачено на патриотические мероприятия, а заветный мандат и тираспольская прописка так и не получены. Тирасполь мама тоже рассматривала как промежуточный этап. Главной целью – и тут отец был прав – она всегда считала Одессу.

Как-то я спросил у неё: «В Одессе ты тоже станешь депутатом?», она ответила: «Там я буду просто мамой…»

Я вопросительно на неё посмотрел, а она прижала меня к себе и нежно прошептала: «Мамой великого скрипача Сергея Климова…», и я охотно поддакнул: «Живущего на Французском бульваре…»

Я уже давно не воспринимал интернат, как наказание. Мама постепенно убедила меня – так будет лучше для нас обоих, хотя придётся попотеть. Ей – на работе, а мне – в учёбе.

О предстоящих лишениях я особо не думал – когда они ещё начнутся! Маме же приходилось «потеть» уже сегодня. И хоть пока её не выбрали депутатом, она надеялась: закончится война – о ней вспомнят. Лишь бы победа осталась за нами. Мама старалась не думать о другом исходе, так же как и я – о переезде в интернат.

По заданию комитета она писала патриотические статьи, читала на митингах Пушкина, вспоминала Суворова и взятие Измаила, клеймила с высоких трибун происки «националистов» и призывала всех до единого встать на защиту отечества. Теперь слова «Дикое Поле» она произносила без малейшего презрения.

Её речи производили сильное впечатление на казаков. Когда она выкрикивала с трибун что-нибудь вроде: «И станет наше Дикое Поле могилой для ненавистных оккупантов…», ополченцы все как один орали: «Любо!» Долгое время мне казалось, что они приветствуют маму по имени: «Люба!», и только позднее узнал – на кугутском языке «любо» значило одобрение.

Пару раз мне довелось побывать на маминых выступлениях, и я помню, как красочно говорила она о любви к «малой родине», которая «в годину испытаний стала для всех нас большой…» В речь мама вплетала массу редких и заковыристых словечек. Их произношение я бы не осилил даже с помощью лучшего в мире логопеда!

Так она наглядно демонстрировала кугутам разделяющую нас «пропасть». Работа с энциклопедиями и словарями стала для неё «отдушиной и единственным светлым лучиком, чтобы не сойти с ума среди быдла». Мне хотелось засыпать в её нежных объятиях, но я относился к ночным маминым бдениям с полным пониманием. Наутро она зачитывала свои сочинения, и я диву давался её способности напускать тумана в самых простых вопросах.

«В точности, как Мендельсон, — размышлял я. — Вместо того чтобы написать «Жёлтые тюльпаны», негодяй сочинил заумный концерт для скрипки с оркестром. Муть редкостная! Зато слушателям без и подсказок ясно – вот он, великий композитор. А если звучало: «А-та-та, тру-ля-ля», значит, сочинил простой смертный, которому до величия так же далеко, как до меня – Вовке Громову».

Мама, несомненно, метила в «великие». Чем непонятней она изъяснялась, тем громче звучали аплодисменты. В конце ей непременно устраивали овацию. В такие моменты мне хотелось стать рядом с ней и объявить: «Это – моя мама!», а затем взять скрипку и сыграть Мендельсона. Чтобы уши у кугутов завяли! Чтобы пропасть превратилась в бездну!

 

* * *

 

Война началась в мае. Вначале всё происходило, как в кино: вдалеке слышалась стрельба, где-то ухали взрывы, а над головами проносились самолёты. В городе размещалась российская военная часть, и потому мы особо не волновались. Россия в обиду не даст – без устали твердило радио и телевидение – и мы в это верили.

Когда ночные перестрелки стали происходить регулярно, митинги прекратились, а отец бросил техникум и без всяких уговоров, вторично записался в ополчение.

На этот раз он собирался долго и тщательно. Уложил вещмешок, залил во фляжку остатки водки из «дежурной» бутылки, привёл в порядок военную форму. Перед уходом чинно перекрестился на бабушкину икону: «Ну, с Богом!», затем поцеловал маму в лоб, а мне подмигнул: «Жаль, на рыбалку не сходили…» Мама фыркнула: «Угу, в компании с уголовником…» Накануне родители долго выясняли отношения, и до сих пор оба были не в духе.

В дверях отец козырнул мне: «Ну, бывай, казачок!» и, не оглядываясь, заспешил вниз. Когда шаги стихли, мама фыркнула: «Как же меня воротит от этих ужимок!» Я охотно разделил её отвращение.

Глядя в окно вслед отцу, за которым увязался вынырнувший из подъезда Гитлер, мы наперебой исходили желчью…

 

Вечером отец позвонил, и мы узнали последние новости. Молдавские части взяли город в тиски. Военного столкновения уже не избежать. Ополчение перевели на казарменное положение. Отовсюду прибывали добровольцы, им выдавали оружие и проводили инструктаж. Отца назначили командиром роты. Мама возмутилась: «Почему не батальона?» Он объяснил – всему виной контузия. Сам отказался. Мама вспыхнула: «Опять нашёлся более расторопный…», и ещё долго изливала на него своё недовольство.

На другой день он минуту заскочил домой и за обедом сообщил – в случае вражеского нападения его рота будет охранять центр города. Мама уточнила: «Исполком?» Отец пошутил: «И доску почёта с дядей Женей в придачу», но мама шутку не оценила. «Не смешно!» — процедила она сквозь зубы и уселась за печатную машинку.

Когда отец уходил, во дворе его нагнал Вовка и сунул связку вяленой рыбы. Маму передёрнуло: «Уму непостижимо, какая забота!», а я, желая ей угодить, процедил: «Выблядок!» Мама легонько сдавила моё плечо, но ругать не стала. Краем глаза я отметил – она едва заметно улыбнулась.

 

С каждым днём вокруг города становилось всё жарче, но, как ни странно, школы и техникумы работали. Приказом РОНО отменили некоторые предметы и немного сократили уроки, а в остальном ничего не изменилось. Несмотря на угрожающую обстановку, родительский комитет потребовал, чтобы экзамены прошли вовремя, и выпускники получили аттестаты. Большинство из них собирались тут же разъехаться кто куда, желательно подальше от неспокойного Дикого Поля.

Маму до крайности раздражали решения родительского комитета. В школе она никак не проявляла своё недовольство, однако, возвращаясь с работы, давала волю эмоциям. Её фотография по-прежнему висела на доске почёта, а статус «лучшего учителя» ко многому обязывал.

Зато после уроков она уже не задерживалась. Даже собственный кабинет её больше не притягивал. Пение признали «второстепенным предметом», и Зоя Михална укатила к родственникам в Одессу.

Школу искусств приказом РОНО закрыли. Я поначалу обрадовался, но мама договорилась о частных уроках. Дважды в неделю я словно на казнь ходил на дом к Нине Львовне, педагогу по классу скрипки. Даже война не избавила меня от ненавистного Мендельсона!

В свободное время мне строго-настрого запрещалось выходить из дому. Впрочем, меня и самого не тянуло – уж больно мрачно выглядел город. Оказавшись на улице, я с опаской косился на вооружённых людей, мешки с песком и противотанковые заграждения…

 

Однажды, возвращаясь от Нины Львовны, я впервые увидел пленного врага, да так близко, что протяни руку – и можно дотронуться.

Неподалёку от школы казаки поймали снайпера. Меня поразило: коварный убийца оказался женщиной! Мамины наставления повелевали бежать со всех ног от людских сборищ, но любопытство пригвоздило меня к тротуару.

Я мог не спешить домой – преступник схвачен, а значит, моей жизни ничто не угрожает. Несомненно, о важном событии уже сообщило радио, и мама обо мне не беспокоилась. «Ругать за опоздание она не станет, — подумал я, — ей будет интересно выслушать подробности…»

О невидимом убийце в последние дни говорил весь город. Радио то и дело предупреждало, по каким улицам опасно передвигаться и в каких домах не следует подходить к окнам. Неуловимый снайпер постоянно менял свои точки…

 

Арестованную вывели на перекрёсток. Она безропотно подчинилась, и толпа вокруг неё сомкнулась. Люди переговаривались: «Расстреляют… Как пить дать расстреляют! Туда ей и дорога… Собаке – собачья смерть!»

Я вспомнил боевые подвиги отца, и у меня сладко заныло под ложечкой. Неужели я стану свидетелем настоящего расстрела? Намечалось представление, в сравнении с которым даже гибель «идиотика» выглядела невинной шалостью.

Происходящим верховодил казак с обвислыми усами, заплетёнными в косички. Он говорил на ужасной кугутской тарабарщине – наша дворня могла бы многому у него научиться! – и вдобавок «гэкал» так выразительно, что поначалу я с отвращением морщился. Сослуживцы обращались к нему: «господин войсковой судья», а за глаза величали коротко – «войсковой».

Памятуя историю с побегом отца, я подсказал ему: «Надо связать!»

Он ухмыльнулся в усы: «Никуды̀ вит нас нэ сбижѝть…»

Судья предъявил толпе доказательства: паспорт снайперши с кишинёвской пропиской, винтовку с оптическим прицелом и глушителем, а также пятьсот долларов, найденные у неё при обыске. И даже показал окно на чердаке, откуда велась стрельба. Я вздрогнул от неожиданности – в этом доме жила Анжела Ионовна! Предстоящий рассказ для мамы в один момент заиграл новыми красками…

«Винтовка не моя, — ныла преступница. — И деньги не мои. Я в институте учусь, приехала к тёте. Женщина старенькая, жила одиноко, болела. Позавчера в больницу её отвезла, а вчера она умерла. Сегодня утром хоронили. Честное слово, есть свидетели! Мне соседи помогали, они и на по̀минках были…»

Я отметил её находчивость, и у меня невольно зародилось опасение – чего доброго отвертится! Но усатый, судя по всему, подобных опасений не испытывал. После каждой фразы снайперши он потешно кивал, всем своим видом показывая – арестованная нагло врёт.

«На ружны̀це, — с ехидцей проговорил он, — та и на гро̀шах – отчыпатки пальцив оцо̀й сучки. Заактыровалы, як трэ̀ба. Войсковой крымыналист у походной лабалатории зробы̀в, понятые подпися̀ намалюва̀лы. Усё чин чинарём! Тута у нас – про̀токол с ейным прызнанием, а тута – самий акт. Не сумлювайтесь, гра̀жданы, от вам хрэст!»

Он снял фуражку и перекрестился, а толпа разразилась проклятиями. Под их аккомпанемент войсковой с напускным сожалением добавил: «А самовы̀дцев – нэма̀. Где воны̀? Ну-кась, поба̀чьте!»

Он потешно развёл руки, а снайперша противно заскулила: «Позовите соседей, ну хоть кто-нибудь…»

Я поглядывал на неё с неприязнью. Внешне она напоминала старшеклассницу, которую привели с урока физкультуры. В глаза бросились слипшиеся от пота волосы, мешковатая спортивная майка в пятнах крови, рваные трикотажные штаны и стоптанные кеды. Круглое в конопушках лицо выглядело вполне безобидно – даже не верилось, что она убивала людей.

Мне стало смешно – так бы и дворня не поверила, если им намекнуть о моём участии в незавидной судьбе идиотика. Насколько же я был умнее глупой снайперши – не оставил комитетчикам ни единой зацепочки!

 

Судья прошёлся по кругу, демонстрируя протокол допроса и признание арестованной. Казалось, преступница полностью изобличена и самое время – вынести приговор. Но к моему немалому удивлению выискались сочувствующие.

Один из них, очкарик в соломенной шляпе, обратился к толпе: «Товарищи, надо звонить в госбезопасность. История нехорошая. Мы слышали крики в подъезде – был какой-то скандал, думаю, неспроста…»

Снайперша вскинулась: «Вызывайте КГБ! Я требую! Подпись ничего не значит. Меня вынудили…»

Я сердито посмотрел на очкарика. На кугута он был не похож, и оттого моя неприязнь к нему лишь усилилась. О таких бабушка Нюра говорила: «Ещё и в шляпе!» Где-то я его видел, но не мог припомнить, где именно. Может, на митинге? Если бы его слова услышала мама, она сказала бы что-нибудь вроде: «Своей готовностью оправдать врага он только позорит звание культурного человека». Прижав футляр с инструментом к груди, я от злости сдавил его так, что послышался хруст.

Теперь, когда Иван Кузьмич и следователь мертвы, снайперша могла и отвертеться. В очередной раз я с сожалением отметил – отец явно перестарался с наказанием этих замечательных людей.

К счастью, предложение очкарика не нашло отклика. Сторонники казачьего суда подняли жуткий гвалт, требуя разбирательства на месте. Снайперша настаивала на вызове свидетелей – соседей по лестничной клетке – но войсковой сказал, как отрезал: «Да хто за тебя уступытся, лохудра румынская!»

В толпе я разглядел Гитлера с дружками и Анжелу Ионовну в окружении учителей. Вложив два пальца в рот, Вовка отчаянно свистел, а его приятели кривлялись и улюлюкали. Директор даже не пыталась их приструнить – стояла с таким видом, о котором бабушка Нюра сказала бы: «объелась говна». Её отрешённый взгляд, направленный в одну точку, меня не удивил. Как и предвидела мама, настали долгожданные времена, когда Анжела «засунула язык в одно место».

Молчали и её сторонницы. Их мама называла «подхалимской сворой» и «жалкими крысами». Они и вели себя, словно беспомощные крысы – держались предводительницы «стаи», хотя её денёчки были сочтены. Некоторым из них мама в лицо говорила: «Погодите, стану директором – вы у меня попляшете!», но они упорно не переходили на её сторону. Им было невдомёк – уж если папа взялся за оружие, запрет молдавского языка не за горами.

 

Войсковой обвёл тяжёлым взглядом толпу. Мне показалось, он нахмурился, заметив футляр моей скрипки и, на всякий случай, я спрятал его за спину. Но усатый остановил взгляд на очкарике и тот от страха выронил портфель.

«А усякие баламу̀ты пѝйшлы нахуй!» — рявкнул войсковой и резким движением от ворота разорвал майку снайперши.

Я вытянул шею, чтобы лучше разглядеть лифчик, скрывавший крохотные груди. Снайперша не годилась маме и в подмётки – отметил я с удовлетворением. Сиськи, размером с кулачок Танюськи-Натуськи, плечи костлявые, как у Жорика, а вдобавок – отвратительные конопушки по всей круглой, как тарелка, физиономии. Озираясь по сторонам, она близоруко щурилась, и её щёки покрывались паутиной морщин.

Я надеялся, что судья сорвёт и лифчик, но – увы! Показывать толпе все недостатки арестованной в его планы не входило. Он ткнул пальцем в багровое пятно у неё на плече, и объяснил – винтовка даёт отдачу и образуется синяк.

«Ось нэ цирк, — важно заключил усатый, — ось нэ дура̀чуть!»

Сочувствующие разом стихли, а снайперша захныкала: «Какая отдача? Лупили прикладом, насиловали…»

Стоя у неё за спиной, войсковой потешно кивал в такт оправданиям, а зрители либо молчали, либо посмеивались. Не встретив поддержки, снайперша подняла майку и показала следы побоев. Её наглость меня просто возмутила! Неужели – присматривался я к зрителям – найдутся доверчивые простачки, которые примут ссадины как доказательство невиновности? Разумеется, снайпершу били! Но с синяком на плече побои, конечно же, не связаны. Казаки захватили преступницу с деньгами и винтовкой, хорошенько отмутузили, и теперь она хваталась за соломинку. Возможно, на кого-то её слёзы и действовали – некоторые стояли с похоронными физиономиями – но только не на меня.

 

К перекрёстку шумно подкатил бэтээр с приднестровским флагом. За ним следовал двухколёсный прицеп – странное сооружение с трубой, похожее на паровозик. Из трубы «паровозика» струился дымок. В толпе кто-то с завистью произнёс: «Полевая кухня», и я понял – ополченцам привезли обед.

Войсковой объявил – прибыл атаман.

Из чрева бронемашины молодцевато выпрыгнул сухощавый коротышка в полевой полковничьей форме и в начищенных до блеска сапогах. Следом выполз розовощёкий поп в каске и бронежилете, надетом поверх замызганной рясы. Приглядевшись, я вспомнил его. Когда-то он приходил к бабушке, чем вызвал большое мамино неудовольствие. «Отец Трифон» – почтительно обращалась к нему бабушка, а мама потешалась: «Надо же, папаша у неё выискался! Три раза ха-ха!»

При появлении начальства, казаки вытянулись в струнку. Парочка приблизилась, и люди разомкнули круг.

Полковник снял фуражку и ладонью пригладил волосы от макушки к ушам. Его примеру последовал поп. Уже не по-весеннему припекало солнце, и в боевом облачении он истекал по̀том.

Судья прмаршировал к ним строевым шагом и доложил об успешно проведённой операции. Едва он умолк, снайперша простёрла руки в сторону полковника и завела постылую песню: «Прошу вас! Я к тёте приехала… Винтовку подбросили…»

Её трясло от рыданий, но никто не выразил преступнице сочувствия. К моей великой радости, в присутствии атамана все разом проглотили языки. Убийце не помог даже крестик, который она осыпала поцелуями. Я с отвращением скривился, глядя, как она отбивала поклоны попу. «Хитрюга, — стучало у меня в висках, — крестик заранее припасла, слова церковные вызубрила…»

 

Пару дней назад, прослушав поповскую радиопередачу о патриотизме – выступал Отец Трифон – мама заявила: «Уму непостижимо! То же самое, о чём я говорила на митингах, только у меня – цитаты из классики, а у него – библейская галиматья. Раньше людям мозги мариновали коммунисты, теперь – церковники. Не страна, а сумасшедший дом – поп-депутат! Мои родители в гробу переворачиваются!»

Я съёжился: «В гробу?! Они же мертвецы!»

Мама кивнула: «Не удивлюсь, если из могил восстанут!»

«К-как в фильме «Вий»?» — спросил я, трепеща от страха, но мама пропустила мой вопрос мимо ушей.

«Прадед был офицером при обер-прокуроре, — принялась она перечислять. — Дед воевал за белых, затем – за красных. Вступил в партию, служил в ЧК, рушил храмы, расстреливал казаков и попов. Видимо, не слишком преуспел – самого к стенке поставили. Папа – зам по идеологии, человек с активной жизненной позицией. В кабинете плакат висел: «религия – опиум для народа…»

«Что такое опиум?» — спросил я, но мама и этот вопрос оставила без ответа.

Переведя дух, она продолжила: «Муж достался – сплошное недоразумение. Потомственный казак – ха-ха! – с попа̀ми обнимается. Теперь я, убеждённая атеистка, слушаю патриотические проповеди и ломаю голову – как жить дальше? Время повернулось вспять – уму непостижимо! И что самое обидное, Коля оказался прав. Надо быть в струе, чтобы не остаться на обочине».

«Плохо…» — произнёс я сочувственно, хотя и не очень понял, отчего мама так взволнована.

Некоторое время она молчала – казалось, над чем-то напряженно  размышляла. Затем с горечью отозвалась: «А может, и неплохо. Сходим в церковь, покрестимся – буду цитаты из Библии выдирать. Ума большого не надо».

Мною овладела невыразимая тоска. Уж лучше читать биографию Мендельсона и ходить на концерты в филармонию, чем зубрить поповские сказки и посещать церковь.

«Библия в комоде», — подсказал я с кислым видом, представив, какое мучение ожидает меня в скором будущем.

«Хорошо, в тот день не вышвырнула, — ответила мама. — Есть у меня дар предвиденья, и это внушает надежду».

Я напомнил: «А как же кружок атеизма? Был такой хороший стенд – «Бога нет». Твоя заметка до сих пор висит…»

В волнении она закружила по комнате: «Завтра же сниму к чёртовой матери! Как я раньше не сообразила? О-хо-хо! Не было печали – черти накачали – с попами договариваться…»

Я не понял, о чём мама хотела с ними договариваться, но в то же время не сомневался – она явно замыслила какую-то хитрость, которая принесёт нам немало выгод. «Быть в струе», по всей видимости, немыслимо без хитростей.

Немного погодя, мама добавила: «Никто и не вспомнит кружок атеизма! Это с крестом на шее не принимали в партию, а в церковь путь никому не заказан. И коммунистам, и фашистам. Вчера бога не было, а сегодня есть. Спросят – объясню: святой дух явился и я прониклась. Ха-ха-ха! Чудесное спасение мужа повлияло. Все говорили: котёл, мясорубка! Деньги на похороны собирали. А я втайне молилась, с Библией в обнимку засыпала… И Бог услышал… Теперь я – навеки веков православная!»

О сборе денег на похороны отца я, конечно, не забыл, но молитвы и засыпание с Библией, сколько не морщил лоб, никак не мог припомнить.

 

«Люди добрые! — ныла снайперша. — Разве похожа я на убийцу? Вот вам крест – никого в жизни не убивала!»

«Хитрит, — усмехнулся я понимающе, — но до мамы ей далеко…»

К счастью, судья и бровью не повёл в сторону арестованной. Он представил командиру вещественные доказательства. Самое главное – протокол допроса. Я ждал, что атаман взорвётся от возмущения, а может, и лично прикончит снайпершу, но его лицо словно окаменело. И только бесцветные зрачки глубоко посаженных глаз неотрывно следили за каждым движением усатого.

Судья зачитал коротенький протокол, написанный не казачьим, а обычным русским языком. Меня это не удивило. Так же поступала и дворня, когда им требовалось сочинить какое-нибудь заявление. Мама считала – в разговоре кугуты коверкают слова ровно по той же причине, по которой невоспитанные мальчишки ругаются матом. А именно, чтобы подчеркнуть свою принадлежность к «быдлу» и досадить интеллигентным людям.

Отдельные мудрёные слова в протоколе меня не смутили – на митингах я слышал и не такое.

Наёмницу Анну Сивкову – так звали убийцу – поймали на месте преступления. На чердаке дома она оборудовала «лёжку» (это было единственное незнакомое слово, но я догадался, о чём шла речь). При задержании снайперша оказала сопротивление. Пришлось применить силу.

«Нехай жалы̀тьця, шо ей тро̀хи набу̀цкалы, — оторвался от бумаг войсковой, — хоч у Амэрику до ихнего найглавнейшего. Ось так ведутся уси злыдни».

Я усмехнулся – понятное дело. Кому же охота быть расстрелянным?

Под тяжестью улик – продолжил чтение войсковой – Сивкова созналась и рассказала, как дошла до жизни такой. Учась в институте, она посещала секцию пулевой стрельбы. На кровавый путь её толкнула корысть. В первый же день убила пятерых, в том числе, троих детей…

«Роспытайте, нахера̀ та падла целилась у диты̀н? — повысил голос судья, обводя взглядом толпу. — А шобы ихние ро̀дычи вышлы на сход супротив руководства и цѐрквы, и шобы за ими увязалысь несознувателны алимэнты. Усяки воро̀ги дры̀хнуть та и ба̀чуть смуту у Прыднестровьи. Усѝми способа̀ми нэ брэ̀згують анцихрысты, уключая смертоубы̀вства диты̀н. И воны̀ будуть раскачивать бры̀чку, як те с-суки…»

Во время чтения снайперша неоднократно порывалась возразить, но всякий раз её успокаивал вид нагайки. Приставленный к ней урядник, замахиваясь, рыкал: «Не шебуршѝсь, ишо дадуть последнее слово…»

Упоминание о «последнем слове» меня порадовало, но я бы не возражал, если бы ей всыпали как следует…

«Про̀токол подпысан обвыняемой», — завершил судья, потрясая над головой бумагой.

«Меня избивали!» — взмолилась снайперша, но вновь осеклась, получив тычок нагайкой.

В гробовой тишине войсковой закончил: «Зро̀блено у прысутствии понятых, ва̀хмистра Галушко̀ и урядника Цыбу̀ля».

Казаки как по команде отозвались: «Лю̀бо! Лю̀бо!», и я понял – конопатой не отвертеться ни при каких условиях.

Казалось, полковник распорядится немедленно её расстрелять, но он лишь осуждающе покачал головой и негромко произнёс: «В голове не укладывается…»

Отец Трифон пробасил: «Дьяволица!», и трижды перекрестился: «Спаси, Господи!»

Нерешительность атамана добавила снайперше уверенности, и она с новой силой заверещала о казачьих истязаниях, которые могут подтвердить соседи. Её вера в свидетелей вызывала у меня лишь кривую усмешку. Само собой, её били. Пусть скажет спасибо, что не забили до смерти. Отец так бы и поступил!

Я размышлял – допустим, найдутся свидетели, которые слышали её крики. Чем это поможет преступнице? Во время допроса ей надавали тумаков. Она принялась вопить, и появились соседи. Поначалу не разобрались, и в подъезде возник тот самый скандал, который услышал очкарик. Во время перебранки казаки всё объяснили людям и скандал утих. Кто осмелится защищать убийцу? Потому-то никто и не спешил ей на выручку.

И всё же мольбы снайперши не пропали даром. Из толпы послышались робкие возгласы недовольства: «Может, и впрямь вынудили?»

«Надо разобраться…»

«Хорошо бы подключить прокуратуру…»

Гитлер с дружками выглядели растерянными, Анжела сердито топорщила губы и трясла шиньоном – так называла мама её причёску – а «крысы» бубнили о законе и справедливости.

Я смотрел на них широко раскрытыми от возмущения глазами. Как можно защищать убийцу, да ещё конопатую и с такими невзрачными сиськами? Совсем обнаглели! И всё по вине атамана, который оказался чересчур осторожным. Не случайно протокол допроса для него перевели на русский. Я недоумевал – за какие заслуги ему присвоили высокое звание? По моему разумению, он и в подмётки не годился отцу.

«Если бы здесь находилась мама, — подумал я с сожалением, — она бы не умолчала насчёт молдавского происхождения Анжелы Ионовны и её подозрительного проживания в одном подъезде со снайпершей. И тогда казаки поставили бы её рядом с убийцей, а заодно и весь выводок «крыс»! Я бы с удовольствием подсунул Анжеле муляж гранаты и повеселился, наблюдая за толпой».

Покосившись на бэтээр, я усмехнулся – посмотреть бы, как их размазывают по асфальту колёса размером в мой рост!

 

Прижимая к груди портфель, очкарик шагнул вперёд: «Уважаемые товарищи! Мы всё понимаем, законы военного времени…»

Усатый выпучил глаза и схватился за кобуру: «Ах ты, гнида!», но полковник что-то буркнул ему, и судья лишь презрительно сплюнул.

«Товарищ командир, — голос очкарика задрожал, — уважаемый атаман! Я вижу в вас военачальника, для которого небезразличны общечеловеческие ценности. Обращаюсь к вам от имени Интердвижения… Не будем уподобляться нашим врагам… Высокий гуманизм всегда отличал наш народ… И пусть наша земля исторически назвается «Диким полем», но мы не дикари…»

Он произносил те же фразы, которые я много раз слышал на митингах, но непостижимым образом ему удалось обратить мамины слова в пользу снайперши.

«Проявим мудрость, — призвал очкарик, — не дадим повода врагам обвинять нашу молодую Республику в варварстве и беззаконии. Никто из присутствующих – я уверен! – не сомневается в достоверности собранных улик… Так же, товарищи?»

И под одобрительные выкрики предателей он завершил: «Но лучше, если расследованием займутся правоохранительные органы. Формальности следует соблюсти. Надо допросить свидетелей, предоставить девушке адвоката… Ничто не должно бросить тень на священную борьбу нашего народа за независимость. Даже самые высокие побуждения его славных защитников!»

Не отпуская кобуры, усатый вызвался «шлёпнуть провокатора», но полковник вновь не поддержал его. Наоборот, он произнёс такое, чего я никак не ожидал услышать от атамана: «Мы уважаем ваше мнение. Спасибо. Гласность, демократия, совет народных депутатов… Новое мышление…»

Атаман отрывисто ронял слова, а очкарик тряс подбородком, радостно кивая в знак согласия.

Неожиданно голос полковника зазвенел: «Но должен заметить – так называемые общечеловеческие ценности не должны противоречить справедливости, которая в сознании народа есть высшее благо и цель развития. Надеюсь, вы не против справедливости?»

Очкарик растерянно мотнул головой.

«Прошу учесть, — понизил тон полковник, — органы правопорядка в республике самораспустились. Суды бездействуют. В условиях внутреннего паралича и перед лицом внешней угрозы власть осуществляется народным ополчением. Мы действуем справедливо и в соответствии с законом. Старым, добрым казачьим законом, проверенным поколениями наших предков. Войсковой судья законы знает. У вас есть сомнения в его объективности?»

Очкарик попятился.

«Любое сомнение должно быть обосновано, — голос полковника сделался тихим и вкрадчивым. — Иначе вы превращаетесь в клеветника. В условиях военного времени клевета равносильна предательству».

Я смотрел на полковника с восхищением. Он так лихо осадил очкарика, что от моих сомнений не осталось и следа. Хотя полковник и командовал кугутским ополчением, речь его была такой же грамотной, как и у мамы. Я подумал – неплохо бы ей устроиться при штабе такого замечательного атамана! Она бы нашла с ним общий язык…

«Клевета, — закончил на высокой ноте полковник, — калечит душу самого клеветника и тех людей, кто ему верит!»

Поп перекрестился: «Клеветники проливают кровь и производят гнусность – сказано в Святом Писании. И за это им – гореть в геенне огненной!»

Очкарик вновь выронил портфель, а когда нагнулся, чтобы его поднять, потерял очки. Я обратил внимание, как тряслись его руки. Судья, поглядывая на него с усмешкой, поправил усы и предоставил слово снайперше: «Зара̀з бала̀кай. Тѝлько тро̀хи и шоб ниякѝй брэхнѝ на зашытников батькивщины!»

Я ожидал, что арестованная запросит пощады, но она перешла в наступление.

«Защитники так не поступают! — застрочила она как пулемёт. — Вели себя по-бандитски. Рассказываю, с чего началось. Утром мы с ними в морге столкнулись. У нас отпевание, а эти пришли за спиртом. Вся троица – судья, вахмистр и урядник. Такой шум подняли! Санитары вежливо объяснили – спирта нет, другие защитнички вылакали. Священник просил вести себя тише. Они избили его…»

«Та шоб мы руку на попа пидня̀лы! — задохнулся от возмущения судья, глядя на атамана. — Та вин сам матюгальник виткрыв, та и кадилой махав…»

Полковник слегка поморщился и усатый примолк.

«Второй раз встретились после похорон, — быстрее прежнего затараторила снайперша. — Поминки закончились соседи ушли. Я только приступила к уборке, а тут – звонок в дверь. Опять эти трое. Наверно, у санитаров узнали, кого в тот день хоронили. Я сразу заметила – уже где-то приняли. Говорят, проверка документов. Кто в квартире? Никого, я одна. Предъявила паспорт, а у меня кишинёвская прописка. Посыпались вопросы, кто такая, зачем, почему? Я им всё рассказала, они не уходят. Тянут резину – надо уточнить, а на время проверки меня задержат. Примерно на месяц. Объясняю – мне пора возвращаться. Хотела успеть на вечерний поезд. И тут судья заявляет – пятьсот долларов и меня отпустят! А у меня только на дорогу и осталось…»

Услышав придумку с долларами, я пожалел, что её не слышит отец. Преступница нагло изворачивалась, напропалую врала, но сама того не подозревая, изобрела отличный способ заработать на машину. Я успокоил себя – при встрече передам отцу. На будущее ему пригодится…

«И тут я ошиблась, — со злостью проговорила снайперша. — С поминок на столе кое-что осталось, и я задумала откупиться выпивкой. Им только того и надо – допили и началось. Очки мне с самого начала разбили… Я ничего не вижу, кричу – вы люди или кто? У меня свадьба через неделю! Единственное, в чём виновата – дала по морде вахмистру, кажется, зуб ему выбила. Они и озверели… Не знаю, сколько продолжалось. На шум явились соседи. Долго звонили, а защитнички совещались. Открыли дверь, когда им пригрозили звонком в Тирасполь. Если бы не соседи, они бы меня задушили. А в штаб они, наверное, позвонили. Спасибо полковнику. Приехал…»

Вахмистр потрогал руками челюсть, а урядник сокрушённо покачал головой и шумно выдохнул, всем своим видом показывая, каких трудов ему стоило сдерживаться.

«Конечно, я всё подписала, — сжала кулаки снайперша, — не железная. Но грош цена такому признанию! Я требую справедливого суда, и не надо мной, а над ними!»

«Не язык, а помело!» — процедил сквозь зубы урядник, поигрывая нагайкой.

«Атаман! — взмолился вахмистр. — Та шо её слухать? Ружжо с отпшипятками…»

Снайперша разрыдалась: «Да я оружия в жизни не держала! Какой из меня стрелок? Зрение – минус восемь! – проверьте… Что ж вы со своими-то так? Я же русская, понимаете? Русская!»

«Слипа̀я вона̀, — хохотнул судья, — окульбачить нас хочет, бѝсова нивѝра! Дык то любы̀й може збрыхать – ничо̀го нэ ба̀чу! – так шо, усим тэпэ̀рича вѝрыть?»

Вахмистр выкрикнул: «Своими? А шо ж ты, сучка, у своих палы̀ла? Та ишо у диты̀н!»

Отец Трифон пробасил: «Нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из ма̀лых сих…»

Крестясь, казаки откликнулись нестройным хором: «Любо, батюшка! Любо!» Не удержавшись, и я шёпотом повторил за ними словечко, от которого в другой ситуации меня бы, пожалуй, стошнило. И даже перекрестился, пользуясь тем, что мама не видит!

Впрочем, она бы не стала меня ругать. Сама ведь призналась – пора заводить дружбу с попами. А уж отец и подавно не стал бы ругать.

«Братушки казаки! — зычно выкрикнул войсковой. — Согласно уставу и по законам военного времени… пидсудная Сивкова… прыговарывается к смэрти путём расстрэла…»

Как по команде хор загудел: «Любо! Любо!», а я от души присоединился  к ним. Люди от меня шарахнулись, словно я держал в руках автомат. Моё сердце переполняла гордость. Ни у кого не хватило смелости согласиться с казачьим приговором, а у меня получилось с лёгкостью. «Узнает отец, — улыбнулся я, — будет мною гордиться».

Я вспомнил о суде над Иваном Кузьмичом. Жаль, конечно, что комитетчики не успели запытать Гитлера до смерти, но из истории его освобождения, я вынес другое. Иногда надо брать пример и с казаков. Они никогда не церемонятся. Чуть провинился – к стенке! Если бы отец находился здесь – подумал я – он бы сам пристрелил снайпершу. И мама не стала бы его осуждать, видя с какой кислыми физиономиями стояли наши враги – школьные «крысы» и дворня. А если бы суд постановил расстрелять всех недовольных, мама стала бы самым счастливым человеком на свете!

 

Полковник трижды перекрестился на купола собора, а я машинально повторил его движения и скрутил кукиш снайперше. Незнакомая бабка-кугутка зашипела на меня: «У-у-у, бѝсова нивѝра! Хрэстица, а сам дули крутит!»

Я на неё даже не глянул. Моё внимание было приковано к очкарику. Он поставил на землю портфель и взмолился, чтобы полковник отложил исполнение приговора до конца войны. «Под мою личную ответственность, — заявил очкарик и тут же представился: — Всё ж не последний человек в этом городе. Начальник управления культуры, писатель, лауреат, почётный гражданин. В городе все меня знают, портрет висит на Доске Почёта у исполкома…»

Я выпучил на него глаза – и точно! Если бы не соломенная шляпа, я бы сразу его опознал. Портрет писателя не просто висел на «Доске Почёта» – он мозолил мои глаза, нагло присоседившись к маминой фотографии!

Не случайно мне с самого начала не понравилась его плоская, как лепёшка, физиономия, на которой застыла сладенькая улыбочка. Мама говорила: «Как у Христосика». С таким же выражением лица Васька-дурачок кормил голубей и нянчил котят. Поставить их рядом – ни дать не взять – два Христосика!

Одного из них я уже отправил на тот свет. «Окажись мама здесь, — в очередной раз подумал я с сожалением, — писателю бы не поздоровилось!»

 

Маму я считал образцом культурного человека. И потому заслуги начальника управления культуры, перечисленные на «Доске Почёта», казались мне вызывающими. Писательское звание звучало солидней, чем «лучший учитель». Писатель один раз напишет какую-нибудь дрянь и после всю жизнь бьёт баклуши. Учителя же из года в год объясняют одно и то же – какая чудесная получилась книжка. То же самое касалось и композиторов.

Я высказал маме свои сомнения, но она меня успокоила: «Разве может приличный писатель носить фамилию Антипкин?»

С тех пор его фамилия в нашем доме звучала частенько… В основном, когда я допускал какие-нибудь оплошности. «Сформулировал мысль, как Антипкин…» «Сидишь с улыбкой Антипкина…» «Почерк, как у Антипкина в первом классе…» С каждым подобным сравнением моя ненависть к нему только крепла.

 

Теперь он вновь о себе напомнил…

Если бы на месте полковника оказался отец, я бы подсказал ему – снайпершу выгораживает человек, занявший мамино место в исполкоме. Кому, как не ей быть главной в городе по культуре! Поскольку ненавистный Антипкин перешёл маме дорогу, отец имел все основания расстрелять его по законам военного времени.

 

«Даю слово почётного гражданина, — приложил очкарик руку к груди, — я лично прослежу за тем, чтобы по окончании войны прошло следствие и свершилось правосудие».

Толпа одобрительно загудела. Я не верил своим глазам и ушам – кугуты непостижимым образом сплотились вокруг культуры! Пропасть между «быдлом» – как называла их мама – и интеллигенцией моментально сузилась. Казалось, они вот-вот бросятся друг другу в объятия. Происходящее казалось дурным сном, в котором рушились все мыслимые и немыслимые законы.

В конце своей пламенной речи Антипкин предложил немедленно отправить арестованную в следственный изолятор при райотделе. Он вызвался сопроводить её вместе с казаками.

И тут я не вытерпел.

«Изолятор сгорел!» — выкрикнул я, с надеждой глядя на атамана. Меня так и подмывало добавить, что там не обошлось без участия папы, но мне не дали сказать. Казаки покатились от хохота.

«Смышленый хлопчик! — хвалили меня напропалую. — Вумный! Даром, шо со скрыпицей…»

Каза̀чье веселье передалось кое-кому из кугутов. На их физиономиях заиграли улыбки и, пожалуй, впервые в жизни я не почувствовал к ним отвращения. Зато с новой силой разгорелась моя неприязнь к Анжеле и её «крысам». Они стояли с такими лицами, будто приговор вынесли им.

После моих слов атаман едва заметно улыбнулся и вновь посерьёзнел.

«Граждане! — обратился он к толпе. — Враги только и мечтают – столкнуть мирных жителей с их доблестными защитниками. По донесениям нашей разведки для этого используются невероятные ухищрения…»

«Козни дьявола!» — пробасил поп.

«Румыния, — продолжил полковник, — платит американскими долларами убийцам и провокаторам всех мастей. К сожалению, часть несознательных граждан из числа так называемой интеллигенции…»

Полковник повёл взглядом в сторону очкарика и «крысиного выводка».

«Явно не лучшая часть нашего общества, — уточнил он с нажимом, — поддаётся на вражьи уловки. Впереди – решающие сражения. Или они нас, или – мы их. Румыно-фашисты хладнокровно убивают наших детей. На окраине города уже возводятся концлагеря, а мы тут… ковыряем в носу и рассуждаем о гуманизме. И как всегда заразу разносит интеллигенция! Не зря Ленин называл их говном нации…»

В толпе послышался смех. В другой ситуации я бы тоже порадовался, но слово «говно» относилось и к маме. Речь полковника ей бы вряд ли понравилась. В то же время меня не покидала мысль, что она и не подумала бы возмущаться. Пусть негодуют те, кто сгрудился вокруг Анжелы Ионовны и очкарика, ведь полковник обращался к ним. Если бы мама оказалась здесь, она бы растворилась среди кугутов, как это бывало на митингах. Никто бы не заподозрил, что она самая культурная из культурных.

«Наши воины, — атаман повёл взглядом на казаков, — не щадя жизни, исполняют свой долг. Командованием поставлена задача – в кратчайшие сроки навести порядок в тылу, и приступить к освобождению исконно-русских территорий от румыно-фашистской нечисти. Наша цель – Кишинёв! Потребуется – дойдём и до Бухареста».

Послышались робкие аплодисменты, но атаман взмахом руки призвал к тишине и продолжил: «С какими мыслями идти в бой воину-освободителю, если за спиной ропщет народ, подзуживаемый провокаторами? Воин подумает – гори оно синим пламенем! – соберёт мана̀тки и назад, до дому, до хаты. Где ждут дети ма̀лые, да жѝнка сладкая. А приднестровцы пусть сами разгребают свои проблемы. Хочется в концлагеря – ради бога! Насильно мил не будешь. Вы этого хотите?»

В толпе недовольно загудели, а Гитлер с дружками подняли свист. Незнакомая женщина, стоявшая неподалёку, восхищённо произнесла: «Какой мужчина!» Другая – с ребёнком на руках – ей вторила: «О-так бы ба̀чила и ба̀чила! Похож на энтого… андютанта ейного предвосходительста…»

Атаман вновь жестом угомонил толпу, но не успел он открыть рот, как в наступившей тишине прозвучал дрожащий голосок Антипкина.

«Батюшка, — подступил он к попу, — в честь Пасхи… Я обращаюсь к вам… Из христианского человеколюбия…»

Отец Трифон спрятался за спину атамана, а снайперша заскулила: «Ну, позовите соседей…»

И тут, к полной моей неожиданности, вперёд выступила Анжела Ионовна.

«Хочу подтвердить, — заявила она, нагло глядя в лицо полковнику, — девушка невиновна. Я и есть тот самый свидетель! Подтверждаю, всё, что она сказала от начала и до конца – чистая правда. Насилие творилось не на чердаке, а в квартире покойной. Чердак, между прочим, заперт, а ключи – у меня. Мы с соседями требовали прекратить издевательства, но разговора с пьяными не получилось. И тогда я позвонила в Тирасполь…»

«Брэ̀шеть! — задохнулся от возмущения войсковой. — У наха̀ловку брэ̀шеть! Шо за буза на постном масле? Мы ни змыва̀лыся. Мы допра̀шивалы с прыстра̀стем! Мабу̀ть ни на чердаке, а у хате. Дык то дела не меня̀е! Тро̀хи мо̀зги поморо̀чыло – на войне быва̀е!»

В унисон судье протестовали урядник и вахмистр, но полковник их осадил. Поправив ремень, он сделал два шага вперёд.

«Братцы мои! — обратился он к ополченцам. — Я понимаю ваши чувства, но не следует горячиться. По моему разумению, вы честно исполнили свой долг. Остались верны казацкой присяге. Убийца схвачена на месте преступления, изобличена и предана суду. Но у граждан иное мнение. Имеют право. Они на этом суде – присяжные заседатели. Как скажут, так и будет…»

Я не поверил своим ушам – бравый атаман, которым минуту назад восхищалась толпа, из-за какого-то пустяка дал слабину. А ведь стоило ему захотеть, и Анжеле Ионовне в момент заткнули бы рот! Но, увы – после слов атамана казаки разом окаменели.

Зато оживился очкарик. Физиономия его засияла, как начищенный медный пятак. Он помахал шляпой снайперше, но она не заметила. Её внимание было приковано к атаману.

«Мы поступим по справедливости, — произнёс полковник после короткой паузы. — Если граждане выразят суду недоверие, мы подчинимся. В таком случае, сегодня же подпишу указ о выводе ополчения в места постоянной дислокации. Мы не имеем морального права служить народу, который не признаёт законов военного времени и обвиняет нас во лжи».

Толпа загудела, и атаман повысил голос: «Пусть враг ликует! Сегодня отравленный либеральной пропагандой народ голосует против своих же защитников, а завтра добровольно отправится в румынские концлагеря…»

«У Республики есть своё ополчение, — размышлял вслух полковник, — потому город не останется без защиты. Да и горожанам ничто не мешает исполнить свой долг. Оружия более чем достаточно, а патриотов – хоть отбавляй».

Он насмешливо посмотрел на очкарика: «Арестованную мы отпустим. Возьмите автомат и патрулируйте улицы. А когда на ваших глазах застрелят ребёнка, держите ответ перед согражданами. Только имейте в виду – когда в город войдут румыны, первыми в концлагеря отправятся добровольные защитники, а за ними…»

Заключительные слова я не расслышал – толпа взорвалась возмущёнными криками, а мальчишки подняли свист. Анжела Ионовна спешно растворилась среди «крыс», а очкарик растерянно застыл. И никто – никто! – не выразил поддержки Антипкину. Наоборот, кугуты пеняли ему: «Очки протри, шляпа! Город окружён! Куды нам без казачков?»

«Не, ну ты глянь на его – интеллигэнция хренова!»

«Такой заш-ш-шитит, как же!»

«Братья и сѐстры, — произнёс Отец Трифон замогильным голосом, — простим этого человека, ибо не ведает, что творит. Недопустимо в такой ситуации ссориться – тяжкий грех! Наша сила в единстве. Диавол будет сеять раздор, но ополчение во главе с атаманом не допустит смуты».

И под аплодисменты кугутов он во всю глотку гаркнул: «За веру! За  атамана! И за отечество!»

Казаки отозвались громогласным «ура», и в толпе их многие поддержали. Кугутка, которая прежде восхищалась полковником, ринулась к нему с буханкой хлеба: «Родной, прими от чистого сердца! По карточке отоварилась, мы уж как-нибудь перебьёмся…»

Приложив руку к сердцу, атаман произнёс: «Спасибо, милая. Война не окончилась, вам хлебушек ещё пригодится. Сегодня мы вас накормим, как говорится, чем Бог послал. Сход принял решение разделить с жителями скромный паёк. Гречка с тушёнкой, хлеб с маслом и чай с сахаром – не ахти какие деликатесы, зато от чистого сердца…»

Толпа радостно загудела, и только предательское окружение Анжелы Ионовны сохраняло похоронный вид. Под стать им выглядел и очкарик. Он стоял с опущенной головой, не помышляя протестовать.

«Кашевар! — окликнул атаман казака в белом халате. — Готов-сь!»

Не сговариваясь, толпа ринулась к полевой кухне. После недолгих колебаний в конец очереди пристроились даже «крысы». Близ снайперши остались только казаки, Анжела, очкарик и я. Приговорённая стояла с таким безучастным видом, будто не понимала, что происходит. Зато я отлично всё понимал, и в предвкушении самых острых ощущений у меня сладко ныло в груди.

Искушение занять очередь у полевой кухни было велико, но мои ноги словно приросли к асфальту. Уже много дней мы ели перловку с «килькой в томате». Запасы крупы остались от бабушки – зря мама потешалась над её запасливостью! – а с консервами подсобил отец. Хлеб на столе появлялся нечасто, а вкус масла я давно позабыл.

«Мама расстроится, — подумал я равнодушно, — когда узнает, что «крысы» поживились вкуснятиной».

Но даже если бы к казачьему угощению прилагался килограмм «Гулливера», я бы не тронулся с места. Когда ещё увидишь настоящий расстрел?

 

Опустив голову, Анжела Ионовна двинулась прочь. Я думал, она встанет в очередь, но директор прошла мимо галдящей толпы и скрылась в подъезде. Я усмехнулся, представив мамино торжество. Анжеле не досталось ни крошечки и ни глоточка чая!

Войсковой судья протянул полковнику отобранные у снайперши доллары: «Пэрэдаю̀ у войсковую кассу».

Атаман сунул сотенную попу: «На нужды храма…», а остальное положил в карман.

Теребя шляпу, к ним подошёл очкарик – самый упорный защитник снайперши.

«В честь Пасхи…» — начал он заискивающим тоном, но отец Трифон перебил: «Именно в честь Пасхи и было бы неправильно…»

Очкарик переминался с ноги на ногу, умоляя «проявить гуманность», и даже приводил цитаты из Библии, но судья его осадил: «Не учи учёного йѝсти хлѝба печёного. А ну, пшёл вон!»

Пошатываясь словно пьяный, очкарик поплёлся в сторону центра. Я смотрел ему вслед, не скрывая торжества – ещё один ушёл не солоно хлебавши!

«Который час?» — спросил полковник озабоченно.

Поп достал из складок рясы массивные часы: «Полвторого. Пора обедать».

Часы и цепь блестели золотом на солнце. На глаз я оценил – в скупке за такое мне бы дали много больше, чем за бабушкины ценности.

«Зара̀з надо кончать, — произнёс судья, — кѝшки марш гра̀ють».

«Вам только брюхо набить, — сердито бросил полковник, — а мне пожрать некогда – через час совещание в Тирасполе».

Не дожидаясь ответа, он направился к бэтээру. Я ожидал, что поп направится следом, но тот остался. Вслед атаману кто-то выкрикнул: «Труповоза нехай прышлю̀ть».

 

Из радиопередач я знал – убитых свозили на кладбище в кузове трактора. Другого транспорта во время войны исполком не нашёл – все санитарные и даже кладбищенские машины ополченцы забрали для переброски людей и доставки боеприпасов.

Трактор-труповоз почему-то называли «лодкой Харо̀на». Я считал, что трактористом работал какой-то Харон…

 

Урядник подтолкнул снайпершу к тротуару. Я забежал вперёд и глянул ей в лицо. Оно, казалось, омертвело. Отец Трифон осенил её крестом и предложил покаяться.

«Господь милостив, — произнёс он, — а люди грешны. Войди в царство Божие с чистой душой…»

Снайперша покосилась на меня, и я отступил.

«Сгинь, окаянный! — зашипел на меня поп. — Таинство вершится!»

Он замахнулся крестом – я отбежал подальше и укрылся за деревом. Моё сердце бешено колотилось, а во рту пересохло. От обиды я чуть не плакал.

«Проклятый поп! — стучало у меня в висках. — Ещё и дразнит: таинство! Да не было бы тайны, я бы отправился вместе со всеми к полевой кухне».

Снайперша, судя по всему, приготовилась каяться. Даже казаки по приказу судьи отошли в сторону. Я скривился – нет ничего более глупого, чем покаяние перед чужими людьми, тем более, перед попами. Но почему-то кугутов так и тянет – излить им сокровенное. Мне бы и в голову не пришло разглагольствовать о раздавленном голубе или взорванном идиотике! Культурный человек, а тем более умный, в покаянии не нуждается.

 

Бабушка Нюра иногда ходила в церковь на исповедь. Мы с мамой умирали от любопытства – в чём она, интересно, раскаивается?

Я считал – её мучила совесть из-за конфет, которыми она часто угощала Вовку. Мама опасалась, что «старая ведьма» подсыпает ей колдовское зелье, а после замаливает грехи. Каждую новую морщинку, каждый прыщ – даже микроскопических размеров – мама объясняла действием неведомых трав. В добром расположении духа бабушка воспринимала подозрения с усмешкой, а во время ссор открыто грозила «подколодной змеюке» всевозможными напастями. Разумеется, спокойствия маме это не добавляло.

Особенно взволновал её визит отца Трифона. По словам бабушки, он явился освятить квартиру. Во время молитв и окропления стен святой водой мы с мамой сидели, крепко обнявшись, как перед казнью. А когда бабушка усадила попа за стол и выставила угощения, мы уже не сомневались – против нас зреет заговор. Подвыпив, отец Трифон пытался затеять с мамой разговор о вере, но она его решительно отбрила: «Бога нет. Религия – опиум для народа» и уселась за пишущую машинку.

Спустя несколько дней дядя Женя устроил ей встречу с каким-то тираспольским комитетчиком. Мама задумала передать на экспертизу травы, которые бабушка добавляла в чай, а заодно обзавестись полезными связями.

Вернулась она в приподнятом настроении. Ей удалось даже больше, чем ожидалось. Пока шёл разговор о школьных делах, траву изучили в химической лаборатории. К счастью, яда не обнаружили, но гораздо сильнее маму обрадовало другое. В республиканском Комитете заинтересовались молдавской шпионкой Анжелой Ионовной!

Как и положено настоящей разведчице, мама раскрыла всю её подноготную. Заодно пожаловалась и на отца Трифона. Её успокоили – он не представлял для нас никакой угрозы.

Любой поп – объяснил позднее дядя Женя – непременно является тайным комитетским агентом. Понятное дело, агент госбезопасности не станет вредить таким патриотам, как мама.

 

Стоя за деревом, я размышлял о премудростях поповской профессии. Несомненно, её придумали очень неглупые люди! Попы рассказывают простачкам сказки о боженьке, который каждого видит насквозь. Так считала и бабушка Нюра. Ну, а поскольку боженька каждого видит насквозь, утаивать грехи от попа бессмысленно. Простачки выкладывают всю свою подноготную, а попы передают услышанное в Комитет. Таким образом, не боженька видит каждого простачка насквозь, а всесильный Комитет! Ну, разве не гениально?

Интересная у попов работёнка… Как же это должно быть волнительно – разговаривать с человеком, которому жить осталось минуту! Если бы мне повезло услышать слова преступницы – хоть краешком уха! – я бы слово в слово передал их маме, и уж мы посмеялись бы от души. Внутренний голос подсказывал – предсмертное покаяние снайперши обрадовало бы маму гораздо сильнее, чем казачий хлеб с маслом…

Если не заладится с музыкой, решил я, можно пойти в священники. Мама возражать не станет. Она ведь сама вознамерилась завести дружбу с попами. Вместо гамм и сольфеджио вызубрю Библию – уж как-нибудь поднатужусь! – и начну принимать покаяния. Заодно меня примут в разведку. Я буду, как клещ, высасывать из негодяев секреты!

Желательно устроиться в тюрьму, — мечтал я, прикрыв глаза, — там исповеди поинтересней, чем у старых кугуток. Тюремный поп быстренько дорастёт до высокого офицерского звания. И никакого риска для жизни. Если бы попам ещё и доверяли нажимать на курок, было бы просто замечательно. Не профессия, а мечта – поп-палач!

 

Мои размышления прервал громоподобный вопль отца Трифона: «Держите её! Держите!»

Я высунулся из-за дерева, и в тот же миг меня сшибла преступница. Петляя, как заяц, она устремилась в сторону частных домов, где легко могла затеряться в узеньких улочках. В голове у меня промелькнуло – зря её не связали, а ведь я предупреждал!

«Удерёт! — орал поп. — Да что вы телитесь?»

Потирая ушибленный бок, как зачарованный я наблюдал за происходящим. Вахмистр вскинул винтовку, которую отобрали у снайперши.

«Вит нас не удрать», — ухмыльнулся судья, поглаживая усы.

От грохота я зажмурился и втянул голову в плечи.

«Мазы̀ло!» — хмыкнул судья, а казаки сокрушённо зацокали языками.

Поп предложил дать очередь из автомата, но на него не обратили и малейшего внимания. Ополченцы азартно спорили, как правильней стрелять вслед убегающей «зверюке». Я наблюдал за ней, кусая губы и дрожа от волнения.

Второй выстрел оказался более удачным. Преступница споткнулась, упала на четвереньки, но всё же поднялась и снова побежала, хотя и без прежней резвости. Третий выстрел оказался точным и своевременным. Секунда промедления – и она нырнула бы в подворотню.

«Зробы̀в», — одобрительно произнёс вахмистр, опуская винтовку.

«Прям у бо̀шку, — причмокнул урядник. — Та ще навстоя̀чку, с руки. Майстрю̀к!»

«Та тута ж не до влыжачек, — извиняющимся тоном ответил вахмистр. — Время – трохи, а та курва смы̀каеть туды-сюды…»

«Ну, и слава Богу, — снял фуражку судья. — Зробы̀в, так зробы̀в».

Отец Трифон перекрестился и пробормотал что-то церковное, после чего все тоже принялись креститься на купола Собора.

Казаки расселись на бордюре и в ожидании машины задымили папиросами. Поп направился к полевой кухне. Мне бы пойти туда же, пока раздача не закончилась, но я впал в оцепенение и неотрывно смотрел на распростёртое тело, лежащее посреди мостовой. За спиной балагурили ополченцы, громыхала посуда, и даже слышался смех. Мне смертельно хотелось домой, но идти предстояло как раз в ту сторону, где лежала снайперша. От одной мысли – вдруг она оживёт и набросится на меня! – я не мог сделать и шагу.

Мимо проплыла Анжела Ионовна с ворохом тряпья в руках, а за ней – кавалькада самых преданных «крыс». Замыкали шествие учитель физкультуры и школьный военрук. Все они направлялись к снайперше.

«Уходи, нечего тут делать», — покосилась в мою сторону директор.

Я охотно повиновался. В «крысиной» компании – при всей моей неприязни к стае – было не так боязно.

Мы подошли к снайперше, и я боязливо выглянул из-за спины Анжелы Ионовны. Преступница лежала в луже крови на проезжей части – лицом в асфальт. Свора окружила её и запричитала на все лады. Я обошёл их стороной и притаился за табачным киоском. Наблюдательная позиция оказалась удачной, хотя и приходилось вслушиваться.

Пока женщины оплакивали «деточку несчастную», физкультурник и военрук накрыли её простыней. «Крысы» перешли на другую сторону и сгрудились под козырьком подъезда.

«Сволочи», — произнесла вполголоса Анжела.

«А главная сволочь – их атаман», — ещё тише отозвалась учитель истории Ольга Сергеевна.

Шептались они совершенно напрасно – в полу-квартале казаки, конечно же, не слышали предательских речей. Даже мне – с моим-то слухом – находясь совсем недалеко, приходилось тянуть шею, приклеившись к прохладной металлической поверхности.

Больше всего, меня удивило, что Ольга Сергеевна поддерживала директора, хотя недавно от пули снайпера погибла её племянница. Я представлял, с каким интересом мама выслушает мой отчёт, каким проникнется презрением к «крысиной» подхалимской своре! Ради дружбы с директором они были готовы простить убийц своих же родственников…

Анжела всхлипнула: «Невинная душа…», а историчка ей поддакнула: «Настоящий снайпер гуляет на свободе…»

«Причём поблизости…» — зловеще вставил физкультурник.

Стая испуганно заверещала, но их осадил военрук. Едва он начал говорить, крысы замерли. К сожалению, мне не удалось разобрать ни слова.

Первой отозвалась Ольга Сергеевна: «Не удивительно, у него физиономия убийцы…»

«Дело не в физиономии, — ответил военрук, — остальные, судя по их рожам, тоже университетов не кончали. Дело в сноровке! Уж вы поверьте, я в этой науке кое-чего кумекаю…»

Анжела Ионовна спросила: «А вы уверены, что с ним вчера была та самая винтовка?»

«На все сто, — подтвердил военрук. — Довольно редкое оружие, ещё и характерный орнамент на прикладе…»

«Вот, что я скажу, коллеги, — заметил физкультурник, — не стали бы они подвергать жизнь своего командира угрозе, если бы по крышам шастал снайпер! Битый час их атаман стоял посреди улицы, а никто даже не оглянулся!»

«Ото ж…» — многозначительно протянул военрук.

Женщины взволнованно заверещали, а мне стало смешно – обсуждают какую-то чепуху – редкое оружие, орнамент, сколько времени уделил суду атаман… Не случайно мама говорила: «Военрук – тупое животное. Одна извилина, и та – от фуражки…» Город окружён врагами, а у него язык поворачивается обсуждать казаков. Да и остальные не лучше. Им бы радоваться – убита молдавская наёмница – а они оплакивают «деточку несчастную, невинное создание». Лишь бы не обидеть директора. Вот она, подхалимская свора!

Я уже надумал идти, когда из-за угла вынырнула «лодка Харона». Тракторёнок с передним кузовом остановился у тела снайперши. Из кабины выпрыгнул сухощавый старикашка в телогрейке, сноровисто подхватил убитую и, словно мешок картошки, опустил в кузов.

Уточнив у «крысиной своры» – нет ли ещё кого? – Харон дал газу и покатил в сторону городских окраин.

 

Когда учителя разошлись, я немного переждал, затем вышел из укрытия и огляделся. Кроме казаков и мальчишек, сидевших с мисками близ полевой кухни, на улице не осталось никого. От попа и след простыл, а повар покуривал в компании с ополченцами. Раздача еды, судя по всему, завершилась…

Непреодолимая сила притянула меня к луже крови, над которой монотонно зудели мухи. По распоряжению Анжелы Ионовны пятно накрыли простынёй, но меня это не спасло. Я всего лишь хотел посмотреть, чем отличается голубиная кровь от человечьей, но не учёл коварства преступницы. Она отомстила мне даже после смерти. В нос ударил отвратительный, приторно-сладкий запах, и к горлу подступила тошнота. Я пытался сдержать рвоту, но тщетно. Спустя секунду меня основательно вывернуло…

Отплевавшись, я вытер слёзы и поплёлся к колонке с водой. Она маячила неподалёку от казаков. Подойдя к ним, я услышал, как надо мной потешаются, но не повёл и взглядом в их сторону.

После нескольких глотков меня снова вывернуло. Казаки отозвались дружным хохотом, можно подумать, им показывали цирковое представление.

Когда силы меня оставили, я сел в тени прямо на заплёванный асфальт и прикрыл глаза. Даже если бы за каждую секунду опоздания мама приговорила меня к часовой пытке Мендельсоном, я бы не сдвинулся с места.

Издалека доносилась казачья болтовня – они осуждали мою слабость – но их слова меня не тревожили.

«Я сваво̀ сызмальства науча̀в, шоб до ю̀шки завык! Хряка̀ рэ̀жем – хлопчик корыто дэржить! Терпи, грю, казак – атаманом будешь!»

«Лю̀бо!»

«Тот не казак, хто боиться собак…»

«У школу вше нэ ходыв, а ужо бо̀шки курям виткру̀чивав!»

«Малы̀х надо воспѝтувать, бо вырастет не хлопчик, а баба…»

«А я сваво йѝсты научав у свына̀рнике, шоб дюже нэ выкобэ̀нивавси…»

«Лю̀бо!»

«Добрый казак не брэ̀згаеть – шо попа̀ло, то и трэ̀скаеть!»

«Слава Богу, шо мы казакѝ!»

«Слухайте, братцы, — узнал я голос войскового, — вин не помер? Лежы̀ть, як мэртвя̀к!»

К тому моменту мне уже стало лучше, и я приоткрыл глаза. Казаки смотрели в мою сторону.

«Трохи заморы̀вси, — ухмыльнулся судья и погладил усы, — скры̀пицу тяга̀ть чижало̀!»

Ополченцы покатились от смеха, а вахмистр покачал головой: «Не-е-е, вин снайпершу поба̀чив, та и ску̀ксивси…»

Урядник презрительно сплюнул: «Та шо с его взять? Вин разве казак? Замо̀рух со скрыпицей!»

Не раздумывая, я выпалил первое, что пришло в голову: «Наверно, у меня отравление – зелёной алычой объелся».

По дороге я действительно поживился неспелой, кислющей алычой. Желая угостить маму, набил карманы и теперь демонстративно высыпал содержимое на землю.

Вахмистр ухмыльнулся: «Вит зелэ̀ной лы̀чки не блюють, а сэ̀руть!»

«Мабу̀ть не лычка винува̀та, — спросил урядник, — а кровяка?»

Я замотал головой: «Знаете, сколько голубей я убил?»

«Вбыть пы̀склю – кажный смогёть, — важно заключил урядник, — ты нам бо̀шки не моро̀чь! Так и кажи – вражѝну жалко, кля̀тую снайпершу…»

Я был готов провалиться сквозь землю. «Да пошла она, эта снайперша! — проговорил я чужим голосом непривычные слова. — Очень хорошо, что её застрелили! Мой папа – казак, служит в ополчении!»

«Дурку̀еть, — усмехнулся судья. — Казак не пишлёт сваво̀ хлопчика грать на скры̀пице. Мабу̀ть, тѝкэ палесты̀нский казак?»

Ополченцы грохнули от смеха, а урядник придирчиво на меня посмотрел: «Жидёнок, чи хто? Хреста на ём – бачу – нэма̀…»

Я наскоро перекрестился, но вышло только хуже.

«Ни с то̀го плеча, — скривился урядник, — мабу̀ть лях?»

Войсковой злобно процедил: «Лях, жид и собака – вера една̀ка!»

«Лю̀бо! — затрясли головами казаки. — Лю̀бо…»

Чуть не плача, я выкрикнул: «А про Климова Николая слышали? Это мой папа! Знаете, сколько врагов он убил? Человек… сто!»

Про «сто человек» я, конечно, загнул, и потому приготовился выслушать очередную порцию насмешек, но неожиданно подал голос хорунжий, на которого я до этого не обращал внимания.

«А ить точно! — произнёс он. — Вспомнил. Так и есть, Колькин хлопчик».

Я пригляделся к хорунжему и вспомнил сослуживца отца, который осенью принёс нам дурное известие – «пропал без вести». В казачьей форме узнать его было непросто.

«Добрый воин, — уважительно загалдели бойцы. — Настоящий казак!»

«Орёл!»

«Про хлопчика сваво ка̀зывал».

«Мабуть трохи сбрэхнул? Не похоже, шо вин двадцать раз на турнике пидтяга̀ется…»

«Ага, квёлый якѝй…»

«Сбрехнул – то понятно, — согласился хорунжий. – На его месте любой сбрэ̀шет. Горе у казака – хлопчика жинка воспитывает, дюже малохольная…»

Ополченцы зацокали языками, а войсковой процедил сквозь зубы: «У Бога вирь, врага – бий, зэ̀млю – орѝ, жѝнку – порѝ!»

Я не очень понял, в чём состоит горе отца, но главное свершилось – после вмешательства хорунжего казаки уже не смотрели на меня враждебно. В их взглядах появилось сочувствие.

Я осмелел и спросил: «А на полевой кухне ничего не осталось?»

Повар, сидевший среди казаков, развёл руками: «Бога̀то було̀, да усё уплыло̀». Он указал на Гитлера и его дружков, которые суетились рядом с кухней: «По три пайки сло̀пали аглаѐды, чаю обпилы̀сь, зара̀з котёл вышкрэба̀ють».

Кто-то из ополченцев протянул мне банку тушёнки и полбуханки ржаного хлеба – настоящее богатство! – и я с радостью принял продукты. С такими трофеями я мог не опасаться маминого гнева.

В последнее время радио регулярно предупреждало – в городе появились мародёры. Чтобы не искушать их, я спрятал подарки в футляр. Хлеб пришлось разломить на куски, но не единой крошки не упало на землю.

В благодарность за угощение, а заодно и для похвалы, меня подмывало сыграть казакам какое-нибудь произведение. Напрашивался траурный марш Шопена – и кугуты его жалуют, и на смерть снайперши подходило удачно, но в это время мальчишки направились к дому, и я заспешил следом. В компании Гитлера, мелькнула мысль, добыча прибудет домой в целости и сохранности.

К моему неудовольствию, мальчишки приостановились у лужи крови. Я отошёл к ларьку и для верности заткнул нос.

Вовка произнёс с оглядкой на казаков: «Отвечаю – не виновата!»

Бублик возразил: «Приехала с Кишинёва – по-любому шпионка!»

Свора загалдела, дружно выражая согласие, но Гитлер их осадил: «А ну, харэ!» Затем небрежно кивнул в мою сторону: «Вон, у голубчика маханка с Кишинёва, она чё, шпионка?»

Они дружно уставились в мою сторону, будто в первый раз слышали о досадной детали маминой биографии. Мне стало не по себе. Я уже подумывал, не напомнить ли им о митингах в защиту русского языка и о Доске Почёта, но Гитлер избавил меня от оправданий.

«Ни хера она ни шпионка, — в его голосе послышалось сожаление, — задумала бы шпионить, дядь Коля ей глотку бы – вжик! – ножичком, и песец!»

Он сопроводил слова выразительным жестом, и свора как по команде затараторила о моём замечательном отце…

 

Мама встретила меня слезами и упрёками, но когда я выложил продукты, сразу смягчилась. На вопрос – откуда такие богатства, я уклончиво ответил: «Казаки угостили». Я не знал, как преподнести увиденное, и не осмелился с порога вывалить свои впечатления.

«Твари, — произнесла мама, скривив губы, — сами тушёнку трескают, а мы с голоду пухнем».

«Кугутня, — небрежно бросил я, усаживаясь за стол, — хуже нашей дворни».

«Представляю! — согласилась она. — Утром заходила в исполком, имела удовольствие общаться с этим сбродом».

«И папу видела?» — спросил я.

«Естественно».

«И как он?»

«В своей стихии, — усмехнулась мама. — Уму непостижимо, во что они превратили актовый зал. Натуральная казарма! Воняет гуталином, табаком и перегаром. А каждое второе слово – ругань».

Я поморщился, желая угодить, но мама не заметила.

«Если бы не продукты, — произнесла она, помешивая в кастрюле, — ноги моей туда бы не ступило!»

Оказалось, подчинённые отца собрали для нас двенадцать банок кильки, пару буханок хлеба, три пачки чая и пакет рафинада. Многие из них жили на другой стороне Днестра, куда война не дошла. Их семьи не нуждались в продуктах.

Выслушав мамин рассказ, я обрадовался: «Ух, ты! Столько всего…», но мама не разделила моего восторга.

«Сами мясо трескают! — сердито повторила она. — Не удивлюсь, если он своего, так называемого, крестника подкармливает!»

Я доложил: «Вовка на полевой кухне у казаков гречки с тушёнкой объелся, а я не стал со всеми кушать – принёс домой!»

«А гречка где?» — спросил мама.

«В полевой кухне, — пожал я плечами. — За ней кугуты в очереди стояли, а мне тушёнку с хлебом дали без очереди».

«Надо было каши потребовать! — раздражённо проговорила мама. — Рассказал бы о подвигах отца. А ты им, небось, о Мендельсоне все уши прожужжал…»

Я опустил глаза и тяжело вздохнул.

«Сколько раз говорила, — отчеканила мама, для убедительности рассекая воздух ладонью, — настали такие времена – не до изящных манер! Встретил урода – говори с ним на понятном ему языке!»

«Я так и делаю…»

«Ругать не стану, — добавила она помягче. — Я же понимаю – не от хорошей жизни. А главное – не навсегда. Культурному человеку не составит труда прикинуться кугутом, и выглядеть он будет убедительно. Быдлу же, какую маску не напяливай – сущность непременно вылезет наружу…»

«А казаки снайпершу поймали, — произнёс я со всей возможной беспечностью. — Из Кишинёва приехала».

Мама буркнула: «Слышала. По радио недавно сообщили…»

«Прикидывалась, что ни при чём, — продолжил я подчёркнуто спокойным тоном, — а у самой – доллары в кармане. Хотела убежать, но от вахмистра не уйти…»

Я поднял воображаемую винтовку и изобразил выстрел. Мама выронила ложку, заляпав кашей пол. Её лицо исказил ужас: «Ты всё видел?»

Я важно кивнул.

«Час от часу не легче! — всплеснула мама руками. — Такие шрамы долго не заживают…»

Я отмахнулся: «Подумаешь, врага убили!»

«Нет-нет, не говори! Уж я-то знаю. Пережить подобное возвышенной и утончённой душе! Уму непостижимо…»

Упоминание о моей особой душе мне как всегда польстило. Я успокоил маму: «Не волнуйся, и не такое переживу!»

Вытирая пол, она спросила: «Отца там не было?»

«Не-е-е, — мотнул я головой. — То были командировочные казаки… и наш поп Трифон…»

Мама язвительно проговорила: «Естественно. Запахло тушёнкой и прохиндей в рясе тут как тут!»

Она открыла банку и вывалила содержимое в кастрюлю. Помешивая ложкой варево, спросила: «Кто-нибудь из врагов видел тебя?»

«Анжела Ионовна…»

«Надеюсь, ты вёл себя разумно?»

«Ещё как! — ответил я с гордостью. — Поддерживал казаков!»

У мамы округлились глаза, а я усмехнулся: «Всё нормально! Как ты учила, притворился кугутом. Кричал «любо» и даже крестился! Зато Анжела и Антипкин защищали преступницу…»

Мама без сил опустилась на стул, и потребовала, чтобы я рассказал обо всём подробно.

Выслушав, она покрутила пальцем у виска: «Разум есть? Не сомневаюсь, Громов благоразумно молчал. У дворни – инстинкт самосохранения всегда на первом месте. В нужный момент он заменяет им мозги. Глядя на тебя, иногда грешным делом думаю – лучше бы ты вырос кугутом!»

Я втянул голову в плечи и опустил глаза.

«Ты если чем и отличаешься от покойного идиотика, — голос мамы противно задребезжал, — то лишь словарным запасом. Но, к сожалению, постоянно произносишь самые неподходящие слова в самое неудачное время…»

Мои оправдания на неё не подействовали. Я что-то мямлил об отце, который защитит нас от любой напасти, о преступлениях молдавских снайперов, о казачьей доблести, но мои слова не достигали маминых ушей. Я насупился и примолк, а она ещё долго не могла успокоиться. Всеми силами я старался разжалобить её слезами, но в мою сторону мама даже не глядела.

«Простота хуже воровства, — подвела она итог. — Теперь Анжела наговорит румынам, и нас обвинят в соучастии!»

Я несмело возразил: «Она и про папу может рассказать…»

«Объясню: мы в разводе! — парировала мама. — Заявление подано. Из-за войны не рассматривают, но сути дела это не меняет. Я всё продумала, со всех сторон подстраховалась. Победят наши – о заявлении никто не узнает, победят румыны – у меня с мужем политические разногласия!»

«А служба в разведке?» — напомнил я.

«Бред! — отмахнулась мама. — Никто не докажет, нет свидетелей. А ты, как идиот, прилюдно поддерживал казачню. На глазах у нашего врага, у самой главной ненавистной молдаванки…»

Я покачал головой: «А митинги?»

Казалось, мама легко опровергнет и этот довод, но неожиданно она разрыдалась. Меня не покидала уверенность, что ничего страшного не произошло, но я долго не мог подобрать нужных слов.

«Не волнуйся, — наконец, сообразил я, — Вовка сделал намного хуже –объелся на полевой кухне. Я туда не подходил, и крысы это видели!»

Вытирая слёзы, мама проговорила: «Судьба дегенерата Громова меня абсолютно не волнует. Даже если его расстреляют, жалеть не стану. О себе надо думать…»

Я понимающе вздохнул, а она добавила с горькой усмешкой: «Не сомневаюсь, Анжела уже состряпала донос румынам…»

«И на меня?» — спросил я испуганно.

«А как же!»

«Меня убьют?!»

Я уже приготовился зареветь, но мама сменила тон: «Нет-нет, сыночек, ни в коем-случае! Не бойся, у нас свои козыри в запасе!»

Вскоре я узнал – в шкатулке с документами она как зеницу ока хранила приказы директора о проведении школьных митингов «Руки прочь от Республики!» и «Дадим отпор агрессору!»

«Всё продумала! – погрозила мама невидимому врагу. — Как сердце чувствовало. И свидетелей хоть отбавляй. А ещё есть заметочка для школьной стенгазеты – вот она! Анжела думала – хулиганы стянули. Три раза ха-ха! Румыны с интересом прочитают…»

Мама не забыла и о двойках, которые директор щедро ставила на уроках молдавского своим же молдаванам, в то время как многие русские – и даже евреи! – имели положительные отметки.

«Мы-то понимаем, — объяснила она с улыбкой, — русские и особенно жиды носили ей подарки, а молдаване, как обычно, плевали на успеваемость. Но пусть Анжела объяснит это спецслужбам Бухареста!»

Окончательно успокоившись, мама приняла решение – пора намекнуть Анжеле, чем кончится для неё попытка свести с нами счёты. Она решительно направилась к телефону, а я приступил к обеду.

 

* * *

 

На следующий день после школы мы отправились в церковь. Мне эта затея совсем не нравилась, но мама крепко сжимала мою руку, и я понимал – она не отступит.

«Полчаса помучаемся, — изложила мама свой план, — и мы крещёные. Надо потерпеть, сынок. Время такое, попы – каждой бочке затычка. Видишь, всё опрокинулось с ног на голову. Мой отец, наверное, в гробу переворачивается. Что за жизнь? Все устои порушили. Октябрят больше нет, пионеров – нет, в комсомол не принимают, партию разогнали. Уму непостижимо!»

«Как до революции», — грустно заметил я.

«Хуже!»

«Почему?»

«До революции тон задавали воспитанные, образованные люди. Высшее сословие! Каждый верил в бога, как ему нравилось. Писатель Толстой, к примеру, терпеть не мог поповские кривлянья. В бога верил, но не выпячивал свою веру напоказ. Он считал: в жизни важнее всего – достичь совершенства».

«А как это – достичь совершенства?»

«Когда станешь великим скрипачом, о котором заговорит весь мир, можно сказать – ты достиг совершенства».

«Угу, я достигну!»

«Человек, который ставит перед собой большую цель, в боге не нуждается. Бог – ха-ха-ха! – для убогих. Толстой – лучший в мире писатель, и успеха он добился трудом, а не молитвами. Успешного человека бог, если он даже существует, любит за целеустремлённость и упорство. Попам, наоборот, важны поклоны и молитвы. Толстой их высмеивал, за что его и отлучили от церкви».

«И крестик отобрали?»

«Глупости. Отбирали партийный билет при коммунистах – вот это было страшно!»

«Как на Страшном Суде?» — вспомнил я бабушкины россказни.

«Хуже!»

«Теперь мы будем, как Громовы, — со вздохом заключил я. — Не пойму, зачем нам эта церковь? И придумала же…»

«Не придумала – жизнь диктует. Наступают времена, когда мы вынуждены в чём-то уравняться с дворней».

«Зачем?!»

«Каждый из них сам по себе – ничтожество, а в стаде, да с иконами наперевес – сила. Ну, и попы тут как тут со своим интересом. Торгаши проклятые…»

«Как Громовы?»

«Вот именно!»

«Мы с бабушкой в лавку заходили, она свечки покупала…»

«Лавка – мелочь! Я тебе один секрет раскрою, только не болтай, пожалуйста, особенно отцу. Он в бога верит, ему будет неприятно. Ты уже взрослый, и должен понимать, в каком мире мы живём…»

Я заверил маму – словом не обмолвлюсь!

Она стиснула мою ладонь и перешла на шёпот: «Иван Кузьмич – умнейший человек – однажды подсказал: хочешь стать депутатом, подружись с попа̀ми. За тысячу рублей будут агитировать на каждой проповеди. У них теперь и радио в распоряжении, и телевидение. Раньше коммунисты учили быдло, за кого голосовать, теперь – церковники. У кугутов с мозгами туго, без подсказки им не обойтись. Зато их много и голосуют дружно. Как поп укажет, так и проголосуют».

«По-нят-но!» — протянул я.

«Кстати, — добавила мама, — чекисты рекомендовали отца Трифона. Он тот ещё фрукт – деньги к рукам сами прилипают. Иван Кузьмич обещал меня с ним познакомить, да не успел. Спасибо твоему папочке-герою! Теперь придётся действовать с листа…»

Я дёрнул маму за руку: «А где ты возьмёшь тысячу рублей?»

Она усмехнулась: «Не бывает неразрешимых проблем».

«Если бы папа привёз машину…» — начал я, но мама перебила: «Мы можем рассчитывать только на себя! Папа нам – не помощник. Наш генеральный план, наш путь к совершенству – простой. Я из кожи вон лезу – делаю политическую карьеру, а ты – музыкальную. И мы своего добьёмся, вот увидишь. Сейчас все вокруг должны зарубить у себя на носу – мы стали набожными. Нам ведь не трудно? Если понадобится, поверим хоть в чёрта…»

Я рассмеялся: «Лучше сразу в чёрта! Ему не надо деньги платить, у него же нет церкви…»

Мама согласилась: «Вот уж точно. Везде – деньги, деньги… Уму непостижимо!»

Она пожаловалась, сколько нам предстоит потратить на крещение, и я ушам своим не поверил – за такую сумму до войны могли купить пять килограмм «Гулливера»! Было от чего возненавидеть попов.

Однако мама моего негодования не разделила. «Добьёмся своего, — сказала она, — будут и конфеты и многое другое. Пора взрослеть, Сергей! Что за детские мечты?» Пристыженный, я умолк.

Всю оставшуюся дорогу мама поучала меня, как вести себя после крещения и рисовала планы на будущее. Когда я стану великим скрипачом – объяснила она – тогда и выскажу попам всё, что я о них думаю. И пусть отлучают от церкви сколько угодно – невелика потеря!

 

У Преображенского собора нас поджидал руководитель «Антивоенного союза», прикативший как обычно на велосипеде. Увидев его издалека, мама хмыкнула: «Был парторгом – обходил церковь за три квартала. Началась перестройка – в религию ударился».

«Делает карьеру?» — предположил я.

Броское словечко «карьера» мне очень нравилось, и я любил его произносить. Если бы оно вдобавок не увязывалось с необходимостью штудировать Мендельсона, цены бы ему не было!

«Хамелеон!» — отрезала мама.

И слово «хамелеон» мне тоже нравилось. Оно замечательно подходило почти любому жителю нашего кугутского городка. Поскольку я никого из них не жаловал, упоминание о «хамелеоне» каждый раз вызывало у меня презрительную усмешку.

Но после маминых слов я заподозрил неладное и на всякий случай уточнил: «А мы не хамелеоны?»

«Мы – другое дело!» — ответила она без тени сомнения.

Немного погодя мама объяснила: нам ещё жить и жить, а парторгу пора на свалку вместе с его допотопным велосипедом.

Подойдя к собору, я узнал – «хамелеон» станет нашим крёстным. Мама сочла – лишний свидетель не помешает, и из немногих возможных претендентов на роль крёстного выбрала самый безобидный вариант.

 

Узнав о нашем крещении, отец в тот же вечер заскочил домой. Для него это событие стало большим сюрпризом. Мама с порога пустилась в объяснения: «Время такое… Придут румыны, укроемся в церкви… Мы обязаны думать о ребёнке… Знаешь, Коля, во время таинства у меня душа перевернулась… Я теперь совсем другой человек!»

Он выслушал её с кривой усмешкой, видимо, заподозрил хитрость. Однако во время крестин оттаял – мама не поскупилась на стол. Перед его уходом мы втроём постояли у бабушкиной иконы, и мама наизусть без запинки прочитала «Отче наш».

Когда дверь за отцом закрылась, я по привычке съязвил о «казачьих ужимках», но мама строго меня одёрнула: «Пока не добьёмся своего, не хочу слышать ничего подобного! Великая цель требует великих жертв…»

На ночь она читала вслух Библию, а я тёр кулаком глаза и с ужасом думал о том, какая пытка мне уготована. В сравнении с библейской ахинеей жизнеописание Мендельсона уже не казалось такой тягомотиной…

 

Часть маминых планов осуществилась уже на другой день. Ближе к ужину она отутюжила своё любимое платье и сделала завивку, употребив на это последние остатки прокисшего пива. Вечером ей предстояла первая исповедь у отца Трифона.

Я не посмел заикнуться, припомнив её насмешки над бабушкиными походами в церковь, лишь только спросил: «А разве у тебя есть грехи?»

«Все люди грешны», — буркнула мама, нанося крем на лицо.

«И я?»

«Естественно!»

Я с опаской подумал – не узнала ли она тайну смерти идиотика? – и осторожно заметил: «Я никого не убивал…»

Массируя щёки, мама отозвалась: «Твоя бабушка тоже никого не убивала…»

«Я к попу не пойду!» — произнёс я, надув щёки.

Мама рассмеялась: «Разумеется, тебе достаточно быть откровенным со мной и никогда не лгать. В Библии написано: ложь – это грех!»

«Если обманул, ты простишь?» — уточнил я.

«Конечно!»

Облегчённо вздохнув, я приступил к Мендельсону.

Перед уходом мама предупредила: «Вернусь поздно. Если позвонит отец, скажи: ушла в «Антивоенный союз», сегодня важное мероприятие».

Я шутливо погрозил ей смычком: «Ложь – это грех!»

«Мне действительно надо в «Союз», — сердито проговорила мама, и улыбка мигом сошла с моего лица. — И не умничай, пожалуйста! Есть вещи, о которых я не обязана перед тобой отчитываться».

Дверь с грохотом захлопнулась, а я в очередной раз подумал, как же замечательно быть попом! Когда Нина Львовна – педагог школы искусств – повторяла нам, ученикам, свою любимую фразу: «Хороший скрипач всегда обнажает свои чувства и душу», я всегда с трудом сдерживал улыбку. Ещё чего не хватало! Не дождутся, чтобы я обнажал душу перед незнакомыми людьми, среди которых большинство, наверняка, быдло. Гораздо приятней, если другие вывернут свои души наизнанку. Уж я-то разберусь со всей строгостью, в чём они согрешили!

 

* * *

 

Последний митинг, на котором выступила мама, оказался абсолютно не похож на предыдущие. Я пришёл на него тайком, несмотря на категорический запрет. В городе было небезопасно, но устоять я не смог. Меня переполняло любопытство – в чём же заключался мамин успех, о котором она взахлёб рассказывала после исповеди? Не вдаваясь в подробности, она порхала по квартире и щебетала: «Теперь дело пойдёт! Скорее бы война закончилась. Ты даже не представляешь, сыночек, какая твоя мама умница и разумница!»

Людей на митинге собралось совсем немного. Большинство – вооружённые ополченцы. Речи звучали под заунывный вой сирен и гул отдалённой канонады. Выступавшие говорили скороговоркой, а слушатели стояли, как истуканы. Казалось, они целиком погружены в свои мысли и не слушают, о чём говорят с трибуны.

Митинг открыл руководитель «Союза». Старикашка что-то промямлил о борьбе за мир во всём мире и передал слово отцу Трифону. Тот рассыпался в похвалах черноморскому атаману, на которого Республика возлагает особые надежды.

«Атаман послан самим богом! — заявил поп. — Заявляю со всей ответственностью – вчера мне было видение. Отныне мы все будем за него молиться!»

Затем он представил маму: «Православная женщина, народный учитель, хранитель русской духовности…»

Мама говорила сухо, без былого напора. Наверно, ей передалось настроение площади. Она ни разу не упомянула о многострадальном  Диком Поле, и не прочла ни строки из Пушкина. Зато Библию цитировала вдоль и поперёк. Я восхитился её умением обращаться с непривычными словами! Причём овладела она поповским слогом всего за несколько дней. В моём понимании, это всё равно, как если бы я блестяще исполнил Мендельсона уже на втором прогоне!

«Не дадим попрать вековые устои… — разносилось над головами. — Не допустим поругания наших святынь, глумления и кощунства… Будь прокляты исчадия ада! Дадим отпор человеконенавистникам! Гореть им в геенне огненной… Непротивление злу – не наш путь… Избежим дьявольского искуса… Атаман – гарант мира и стабильности… Отец Трифон – воплощённая народная совесть… Толстовщина не пройдёт… Получив пощёчину, нанесём всесокрушающий ответный удар… С нами Бог во веки веков… Православие или смерть…»

Когда мама сошла с трибуны, не прозвучало даже жиденьких аплодисментов. Впрочем, таким же равнодушием толпа встретила и другие выступления, и потому я ни капельки не огорчился. Мне вполне хватило того, что мама осталась довольна. Дома она просто сияла от удовольствия и раз за разом повторяла: «Ай, да Любаша! Ай, да красавица! Лиха беда начало!»

Увы, продолжения не последовало. Этот митинг оказался последним, потому что уже на следующий день в город ворвались захватчики…

 

* * *

 

В один из горячих майских деньков домой заскочил отец. Пока он выкладывал из вещмешка крупу, консервы и хлеб, мама причитала о грозящей нам опасности и проклинала его службу в ополчении, которая грозила всем нам выйти боком.

Отец казался совершенно безучастным – не спорил и не оправдывался. Он страдал от головной боли, и маме пришлось отдать ему остатки анальгина. «Уму непостижимо, — сказала она, — пять упаковок за неделю!»

Наскоро умывшись, отец присел к столу. Завтракать не стал – налил холодной заварки, выпил залпом и потянулся к сигарете.

Я думал, мама переключится на табачный дым, но неожиданно она сменила тон. Я отложил в сторону скрипку и замер в дверях.

«Коля, — произнесла она умоляюще. — Серёжу надо пристроить в безопасное место. Наш родительский долг…»

Отец скользнул по ней взглядом, затем внимательно посмотрел на меня, но ничего не ответил.

«Ты на хорошем счету, — продолжила мама, — вот и замолви кому надо словечко. О себе я молчу, но ребёнка мы просто обязаны спасти от этого кошмара. Тем более, такого ангела!»

Она протянула в мою сторону руки, а я, ничуть не смутившись, бросился к ней и уткнулся лицом в халат. В отличие от отцовской униформы, шибавшей в нос пороховой гарью и по̀том, от маминой одежды пахло чем-то мирным и домашним.

«Организуй нам бэтээр, — сказала мама. — Или танк. Я бы взяла такси, но это опасно. По радио сказали: мост простреливается… Полчаса – и мы в Тирасполе, а дальше как-нибудь доберёмся до Одессы…»

«Смеёшься?» — отозвался отец.

«А что такого?»

«Нет у нас никакой техники…»

«Уму непостижимо! Всё разворовали. Проклятая страна, бежать отсюда надо без оглядки…»

«Хорошо там, где нас нет».

«Глупая сентенция. Речь идёт о жизни сына!»

«Всё будет нормально».

«Уже не нормально!»

«Терпимо. Скоро закончится, это ненадолго…»

«Свежо предание!»

«Тысячи других детей остались в городе…» — пожал отец плечами.

«Плевать на других!»

«Люба, не кипятись…»

«Да я места себе не нахожу!»

«Посидите дома. Продукты есть, воды наберёте. Будет обстрел – прячьтесь под кроватью в спальне. На кухне и в гостиной опасней – окна выходят на запад…»

«И это всё, что ты можешь сказать?!»

«Молитесь, это помогает. Верующие люди уповают на милость божью…»

«Уму непостижимо!»

Гоняя ртом сигарету, отец занялся чисткой автомата.

«Хорошо, — выдохнула мама. — Пожертвую собой… Останусь… Отправь в Тирасполь Серёжу и Володю…»

Я взвился: «Не поеду с Гитлером!»

Отец, как ни в чём не бывало, проговорил: «Забыл сказать: вчера Вовка забегал. Так, мол, и так, хочу воевать…»

«Надеюсь, принял?» — спросила мама.

«Да, прям! По жопе надавал и выставил…»

«Какая трогательная забота!»

«Люб, ты ж нынче православная. Добрее надо быть…»

«Мои религиозные чувства, — сердито парировала мама, — не имеют ничего общего с толстовским всепрощением!»

«О, как!»

«Да и твой Вовочка – далеко не Христосик!»

«И ты не без греха…»

Мама стукнула ладонью по столу: «Почему ты не думаешь о Серёже?!»

«Думаю. О всех детях думаю. Но у меня нет танка, понимаешь? Не-ту! Честное слово, был бы, сам отвёз…»

Мама всхлипнула, а отец не выказал ей и тени сочувствия. Его волновали совсем другие проблемы, которые заставили меня поморщиться.

«С сигаретами погано, — пожаловался он, швырнув окурок в окно. — Всё обещают, да не везут. Скоро бычкѝ начнём по урнам собирать…»

Я ожидал, мама бросит в ответ что-нибудь традиционное для таких случаев, вроде: «От никотиновой недостаточности ещё никто не умирал…», но на этот раз она и не подумала высмеивать вредные привычки отца.

«Есть «Прима», червонец – пачка, — произнесла она вкрадчивым тоном. — Ваши по такой цене возьмут?»

Отец ошарашено на неё посмотрел: «Ты бизнес открыла?»

«Неважно…»

«Возьмём, конечно! — подтвердил он. — Цыгане по пятнадцать предлагали, да денег не нашлось…»

Мама вышла в прихожую и вскоре выложила на стол пять упаковок.

«Да-а-а! — уважительно протянул отец. — Война открыла в тебе столько нового…»

«Глупости, — пожала она плечами. — Просили распространить. Общественная нагрузка. Мне с этого и копейки не перепадёт…»

«Антивоенный «Союз» зарабатывает на войне? — рассмеялся отец, расстёгивая карман гимнастёрки. — А у меня, кстати, гро̀ши имеются. Сегодня жалованье прислали из Тирасполя, я только со сберкассы».

Он перехватил мамин взгляд: «Да не смотри так – здесь на всю роту!»

«Табак по линии церкви, — объяснила она, не сводя глаз с пухлой пачки. — Для пропаганды и привлечения новых верующих. Люди получают желанный дефицит, а кто-то из атеистов из благодарности, возможно, приобщится к вере…»

Отец подмигнул ей: «Заделалась миссионером? Поздравляю!»

Он выложил деньги за сигареты и добавил к ним часть своего жалованья. Виноватым голосом произнёс: «Всё отдать не могу, на жратву надо оставить…» Мама удивлённо на него посмотрела, но возмущаться не стала. Дважды всё пересчитала и унесла в гостиную.

«Передай своим, — сказала она, вернувшись, — нам обещали включить в ассортиментный перечень импортный спирт. Очень практично и недорого!»

Едва она договорила, в соседнем дворе громыхнуло так, что на кухне повыбивало стёкла. Мама охнула, а я разрыдался. В момент взрыва отец даже не вздрогнул!

Собрав осколки с пола, он посоветовал заклеить уцелевшие окна полосками бумаги, никому не открывать дверь и вечерами не зажигать свет. Мама вся дрожала, а я жался к ней, как последняя девчонка, и совершенно этого не стеснялся.

«Мне пора», — направился отец к двери.

По пути он бросил мне: «Выше нос, Серёга! Маманя в обиду не даст…»

 

Едва он вышел, мама сняла телефонную трубку.

«Алё?»

«Не узнал?»

«У нас что-то взорвалось неподалёку, меня просто колотит…»

«Спасибо, твоими молитвами…»

«Да, можешь поздравить…»

«Пристроила. Ходила на передовую – чуть не умерла от страха!»

«Да, бог меня хранил…»

«Ну, я же говорила!»

«Обещали после зарплаты…»

«Через неделю-две…»

«Я понимаю, дорожает…»

«Не беспокойся, у меня, как в госбанке…»

Несмотря на предостережения отца, я всё же выглянул окно. У подъезда он оживлённо болтал с Вовкой. Меня взяла досада – в такой момент мама висела на телефоне!

Отец протянул ему сигарету, но тут же расщедрился и отдал всю пачку. Чутким ухом я уловил: «Кури, только не в затяжку…», и они оба рассмеялись.

«Мама! — зашипел я, делая выразительные жесты. — Иди скорее сюда!»

Она прикрыла трубку рукой: «Что такое?»

Я подбежал к ней и с жаром зашептал: «Папа подарил Гитлеру пачку церковных сигарет!», но она вместо того, чтобы всё бросить, почему-то сердито отмахнулась.

Расстроенный, я вернулся к окну, и увидел, как отец ласково потрепал выродка по голове. Я чуть не задохнулся от злости!

«Бывай!» — поправил он автомат и направился прочь со двора. Вовка опустился на корточки. Пуская дым и поплёвывая, он смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из виду.

 

* * *

 

Ранним утром радио сообщило – Республика заключила с Кишинёвом перемирие. Враг вывел свои подразделения за пределы города и начался обмен пленными, убитыми и ранеными. Вместо того чтобы идти в школу, мама уселась у телефона.

Первым делом, позвонила Анжеле, чтобы сообщить – она не сможет сегодня вести уроки. Директор, само собой, возмутилась, но мама повысила голос. Я слушал их разговор и жмурился от удовольствия. С тех пор, как мамулечка стала завучем, она вела себя с директором на равных.

«Да как язык у вас поворачивается? Я мужа месяц не видела!»

«И вы ещё спрашиваете? На боевой позиции!»

«А надо бы знать!»

«Разумеется, пока затишье…»

«И во второй смене не смогу!»

«У нас мероприятие в Преображенском соборе…»

«На то вы и директор – что-нибудь придумаете».

«Проведите уроки молдавского!»

Швырнув трубку, мама в сердцах добавила: «Скоро поедешь преподавать молдавский в Кишинёв!»

Затем она позвонила педагогу по скрипке и договорилась об очередном занятии. Улыбка мигом сошла с моего лица…

Приказав мне собираться, мама набрала другой номер.

«Привет, это Люба!»

«Товар готов? Скоро буду…»

«Могу взять в обе руки…»

«Ну, я не знаю. Штук двадцать или тридцать…»

«Да, без проблем! Зайду в госпиталь, там раненых кишмя кишит. Остальное соседке сдам, у неё точка на базаре…»

«Да, очень приличная женщина… Православная… Трое деток…»

«Да-да, она самая…»

«По семь рублей, я думаю…»

«Но мне тоже жить на что-то надо! У сына частные уроки скрипки. Так дорого, уму непостижимо!»

«Ну, хорошо. По восемь, так по восемь…»

Я собирался как в замедленной съёмке. Мама прикрикнула на меня и вновь уткнулась в трубку.

«Представляешь, у нас появились конкуренты – цыгане, чтоб им пусто было!»

«Тихий ужас – предлагают по червонцу…»

«Вот и я о том же думаю! Почему и говорю – надо по семь…»

«Спасибо… не знаю, как тебя благодарить…»

«Ха-ха-ха! Договорились…»

«Всё, бегу…»

 

После занятия с Ниной Львовной, пользуясь затишьем, я заскочил в исполком.

В дверях меня остановил дежурный: «Кто такой?»

Прижав футляр к груди, я представился: «Серёжа».

Он передразнил, скорчив рожу: «Откуда ты взялся, Си-ро-жа?»

«Иду домой от педагога».

«Пи-да-го-га!» — снова передразнил меня попугай в военной форме.

Досмотр футляра его не успокоил. Он ещё долго меня мурыжил… По какому делу? Откуда мне известно место дислокации? Не выдал ли я кому-нибудь военную тайну? Пока шёл допрос, я чуть не разревелся от страха.

Когда, наконец, до него дошло, что я сын майора Климова, он буркнул: «Второй этаж, кабинет двадцать два. Твой старший братан там ошивается…»

«У меня нет старшего брата!» — ответил я.

Дежурный что-то буркнул и присосался к фляге.

В просторном зале я не сразу заметил отца. В густом табачном дыму у меня заслезились глаза, я споткнулся о чьи-то ноги и растянулся под дружный смех солдат.

«Сергей?» — услышал я голос отца.

На пару с Гитлером они сидели у стола в дальнем конце помещения. Наморщив лоб, Вовка увлечённо собирал автомат. В мою сторону он даже не глянул.

«Ты как сюда попал?» — поднялся мне навстречу отец.

«Ходил на музыку», — ответил я, потирая ушибленное колено.

«Готово!» — радостно доложил Гитлер и передёрнул затвор.

Он по-прежнему не смотрел в мою сторону, словно меня не существовало.

«Повторить!» — приказал отец, и Вовка вернулся к своему занятию.

Я присел у стола. Отец погасил сигарету и шире распахнул окно. Но глаза мои по-прежнему слезились. Пока я их тёр, он искоса поглядывал на Вовкину возню с оружием и рассуждал о предстоящей рыбалке: «Мы ещё сходим, ушицы сварим…»

Я заметил гранаты в металлическом ящике. Точно такая уничтожила «шестёрочку» и отправила на небеса идиотика. «Знал бы отец, — подумал я, — на какие подвиги способен его сын-скрипач! Он бы меня зауважал покрепче этого выродка…»

«Дежурный сказал: здесь мой брат», — метнул я взглядом на Гитлера.

Он виновато опустил голову и занавесил бесстыжие глаза заново выросшим чубом. Отец кашлянул и невпопад предложил мне собрать-разобрать оружие, но я гордо отказался. Соревноваться с дворовым дегенератом в военных премудростях было так же бесполезно, как для него – тягаться со мной в игре на скрипке. Отец, будто нарочно, придумал такое занятие, в котором я буду выглядеть бледно. От обиды к горлу у меня подкатил комок…

Разговор не клеился. Я уже собирался идти, когда в комнату ввалился Евгений Витальевич.

«Развели тут бардак! — рыкнул он на первого попавшегося бойца. — Ещё вчера приказал убрать корыто с гуталином. Казарму, понимаешь, устроили! Где ваш начальник? Явился?»

Ему указали на отца.

«Это дядя Женя, — дернул я его за рукав. — Не бойся, он ничего нам не сделает…»

«Ах, дядя Женя!» — ухмыльнулся отец.

«Майор, тебе доложили приказ убрать помещение? — двинулся в нашу сторону Евгений Витальевич. — И сортир весь засрали… Наблёвано!»

«Давай, в коридоре поговорим? — миролюбиво предложил отец. — Люди отдыхают после наряда, чего шуметь?»

Они вышли, но уже спустя минуту отец вернулся, потирая ушибленный кулак. Вовка покатился от смеха, и даже я не удержался от улыбки, когда отец извиняющимся тоном произнёс: «Спустил козла с лестницы…»

 

Вечером я в деталях рассказал маме о происшествии. Поначалу она хмурилась, но в конце заулыбалась. В ответ я понимающе рассмеялся – главная исполкомовская крыса получила по заслугам! Разумеется, мама не могла одобрить хулиганскую драку, но как не порадоваться справедливому наказанию предателя Родины?

 

* * *

 

В один из майских дней, когда нам казалось, что уже бесповоротно воцарился мир, радио сообщило о вступлении в город регулярных молдавских частей. Диктор призвал жителей сохранять спокойствие, проявлять терпение и бдительность. Нас успокоили – из-за Днестра спешит подмога, и на днях в войну вступит великая Россия. Мама горько усмехнулась: «Лицемеры, ненавижу! Великая Россия закончилась в семнадцатом году…»

Спустя некоторое время из репродуктора послышался незнакомый голос. Он обещал скорое восстановление конституционного порядка и предание справедливому суду зачинщиков смуты. Последнее мама приняла на свой счёт, и у неё началась истерика. Увы, я не мог её утешить – у самого поджилки тряслись, словно меня вот-вот доставят в румынский концлагерь.

Незнакомый голос, в котором отчётливо слышались нотки злорадства, продолжил над нами куражиться: «Мост через Днестр блокирован. Город взят в клещи силами четырёх дивизий и бронетанкового подразделения. Мы требуем прекратить бессмысленное сопротивление и немедленно сложить оружие. Всем гарантируем жизнь…»

Мама тотчас вспомнила о блокаде Ленинграда и разрыдалась сильнее прежнего.

«Бежать поздно, — причитала она, сжимая меня в объятиях. — Поверила, дура, твоему отцу. Нашла, кому доверять! Против слабых и безоружных он в первых рядах. А чуть что – бежит без оглядки. Где он теперь? Не удивлюсь, если переплыл на тот берег…»

Я подтвердил: «Вода уже тёплая, Гитлер купался…», но мама меня не услышала.

«Ещё и поп-сволочь нашёптывал, — погрозила она кулаком бабушкиной иконе, — войны не будет! У него, мол, абсолютно достоверные сведения! Три раза ха-ха! Ой, дура я, дура! Румыны придут – аукнутся мои митинги, и фотография у исполкома боком выйдет, и муженёк-защитничек, будь он неладен… Нашла кого слушать – брехливое поповское отродье! Уши развесила… Уже бы давно сидели в Тирасполе. С такими деньжищами и в Одессе жили бы – кум королю…»

 

На прошлой неделе мама с гордым видом потрясла передо мной пухлой пачкой денег, вырученных от продажи сигарет и спирта «Рояль». Доллары перемежались с рублями и турецкими лирами.

Я удивился: почему «Рояль»? Какое отношение имеет спирт к музыке? Она ответила: «Дурачок, не о том думаешь!» и нарисовала захватывающую перспективу, как мы заживём в скором будущем.

В её отсутствие я перерыл все заповедные уголки квартиры, но денег так и не обнаружил. «Даже если она рассчиталась с попом, — рассуждал я, — примерно половина должна остаться. Куда они подевались?» Сберкассы в городе не работали. Радио сообщало – их временно перевели в Тирасполь. Я мучительно ломал голову, пытаясь вычислить мамин тайник.

Во время затишья дворовые мальчишки бегали на базар, где продавалось всё, что было в магазинах до войны, и даже больше. Мне бы пара долларов пришлась весьма кстати, а мама такой мелкой пропажи, конечно же, не обнаружит. У неё постоянно что-то не сходилось в учёте, и она по двадцать раз на день всё пересчитывала.

Позднее я узнал – деньги она отдала «под процент». Я не очень себе представлял, в чём крылась тайна чудесного обогащения «процентами», но уточнять не стал. Главное, через месяц ей обещали вернуть в два раза больше!

Отец Трифон названивал каждый день и несколько раз заходил к нам в гости. Мама выкладывала клочки бумаг со своими прикидками и терпеливо объясняла, сколько мы заработаем с ним на пару благодаря её хитроумному плану. Прибыль росла каждый день. Звучали цифры, от которых у меня сладко щемило под ложечкой.

Поп ссылался на поставщика: «Люба, с ним лучше не шутить. Говорят, служил в органах. Понтий Пилат в сравнении с ним – агнец божий…»

Сигареты и спирт принадлежали тому самому полковнику, люди которого поймали и расстреляли снайпершу. Он недорого сдал товар отцу Трифону и уже давно требовал расчёта. Мама непрестанно придумывала всё новые и новые отговорки, которыми поп должен был его успокоить. Я поражался её неистощимой выдумке!

Ящики с ценным грузом хранились в подвале церкви. По словам отца Трифона, атаман «окормил святой храм и не дал ка̀нуть в кля̀тое безвременье; тяжкий грех – плюнуть в руку дающего…»

Волнуясь, он обычно мешал известные слова и библейскую тарабарщину. Говорить на языке церкви, мне казалось, намного сложнее, чем на кугутском. Да и понимать его было непросто!

В ответ на стенания Трифона мама заметила: «Однако деловой человек – атаман! Не грошовое детское питание завёз, не соль и не спички. Табачище и спирт!»

«Крамольные речи глаголешь, — потупил отец Трифон глаза. — Вспомоществование в порядке восстановления исторической справедливости, в отмщение за поруганные святыни и ущемлённую духовную сущность народа…»

 Мама выразительно постучала ноготком по листочку с цифрами: «В отмщение мы уже заработали по тысяче. К концу месяца выручим по две. Неплохо, да? А если атаман, чего доброго…» Она сложила руки на груди и прикрыла глаза, изобразив мёртвую, а затем добавила: «Тогда каждый из нас, Тришечка, заработает на квартиру…»

Поп в ужасе выпучил глаза и поспешно начал креститься: «Господи всемилостивый, пресвятая Богородица, спаси и сохрани раба своего, защитника нашего…»

«Наоборот, — покачала мама головой. — Прибери его, Богородица, поскорее!»

И она расписала чудесную картину нашей будущей жизни в мирной и сытой Одессе, куда со временем сможет перебраться и отец Трифон, которого мама по-свойски – видимо, чтобы тот не особо волновался – называла Тришечкой.

«Откроешь свечной заводик, — рассмеялась мама, — как мечтал небезызвестный отец Фёдор. Что-то есть у вас общее…»

«Тришечка» слушал и не перечил. Мама держалась уверенно, как на уроке, где у неё всегда была железная дисциплина.

 

И вот теперь, после захвата моста, ни о каком отъезде мы и помыслить не могли. Мама выглядела растерянной и жалкой.

«Кого я слушала! — рыдала она в подушку. — Науськивали: выступи от имени интеллигенции, ты же умеешь красиво говорить! В глаза кололи: зря, что ли, твой портрет повесили? Набирай, Люба, очки – это же прямой путь в депутаты! Впиши своё имя в историю борьбы за нашу независимость. И поп подзуживал, мерзавец! На тебя, Люба, снизошёл Святой дух в переломный момент. Знак свыше…»

К счастью, мамины истерики никогда надолго не затягивались. Так случилось и на этот раз. Тряхнув головой, она вытерла слёзы и произнесла сердито: «Как же, переломный! Переломают нам косточки… В такое время на трибуну вылезла! Пушкина читала пьяной казачне! Сидела б тихо-смирно, молчала в тряпочку, так нет – в депутаты захотелось!»

 

* * *

 

В течение дня в доме отключили воду, свет и газ. Похрипев, затихла радиоточка. Усадив меня за музыку, мама бросилась к телефону. Дозвониться в исполком у неё не хватило терпения – в течение получаса все номера отвечали короткими гудками. Мама набрала квартиру Громовых.

«Галочка, что там с реализацией?»

«Я понимаю, опасно, но с меня требуют…»

«Рассчитайся хотя бы за то, что продано…»

«Ты не представляешь, какие могут возникнуть проблемы!»

«Это же бандиты!»

«Не знаю, то ли донские, то ли кубанские… Себя называют черноморскими, но я-то по выговору слышу – у меня папа с Кубани…»

«Угрожают – уму непостижимо!»

«Ребёнком шантажируют…»

«Христом богом прошу!»

«Ой, Галочка… Спасибо тебе, милая!»

 

Палатка Громовых уже который день торговала церковным табаком и спиртом. Базар по-прежнему работал, хотя ночные грабежи и отпугнули многих продавцов.

Галина стояла за прилавком с утра до вечера, а Жорик с Вовкой охраняли добро по ночам. С гибелью «шестёрочки» соседский бизнес чуть, было, не зачах, но мама вдохнула в него новую жизнь.

Когда я узнал, кого она привлекла к своему делу, то ушам своим не поверил.

«Громовых?!»

«Именно!»

«Зачем?!»

«Всё продумано, — объяснила она. — Чем быстрей продадим, тем скорей переберёмся в Одессу. Теперь даже кугуты помогают нам осуществить мечту! Правда, они об этом не догадываются».

Мама привстала на цыпочки у окна и козырьком приложила руку ко лбу: «Вдали уже показался Французский бульвар!»

В последние дни утконос заходила к нам, как ни в чём не бывало. Вдвоём с мамой они за чаем обсуждали торговлю, словно закадычные подруги. Конечно, я поражался – у меня ни за что не получилось бы притворяться лучшим Вовкиным приятелем!

 

После Громовых мама вновь долго накручивала диск телефона, пытаясь дозвониться отцу. Когда исполком, наконец, отозвался, дежурный сообщил: майор Климов – на передовой. Мама потребовала, чтобы за ним немедленно послали, но в итоге – она произнесла это с горечью – «послали» её.

Не успела она отойти от телефона, раздался звонок. Мама схватила трубку: «Да, слушаю!», но сразу потухла.

«Слышала… — произнесла она сквозь зубы. — Уму непостижимо…»

«Кто-то уверял – войны не будет… Божился…»

Трубка недовольно пророкотала, и мама повысила голос: «Ох, как мы заговорили! На языке угроз… Скажи, пожалуйста!»

Я обнял её и застыл, обратившись в слух. Пребывая в расстроенных чувствах, она забывала обо всём на свете. Даже о том, что «взрослые разговоры – не для детских ушей». Я этим пользовался, стараясь не упустить ни единого словечка. «Взрослые разговоры» интересовали меня не меньше лихой брани дворовых мальчишек-кугутов.

«А что ещё ты посоветуешь? — спросила она с металлом в голосе. — Может, самой стать у прилавка во время бомбёжки?»

«Страховку оформить или уповать на твои молитвы?»

«Знаешь, что, милый, продавай свои цацки церковные! Мне добро просто так с неба не падало!»

«Грех? Не смеши, а то упаду! Праведник выискался. Чья бы корова мычала!»

«Да пропади он пропадом, твой атаман!»

«Если бы кое-кто не врал – войны не будет! – я бы в эту авантюру не ввязалась!»

«Ах, со слов атамана? Пусть сам теперь и расхлёбывает!»

«А мне плевать!»

«Мой муж, между прочим, тоже атаман!»

«Могу шепнуть ему…»

«Не твоя печаль – уж как-нибудь объяснюсь… Не впервой…»

«Он всегда на моей стороне!»

«Для него расстрелять, как тебе прочесть «Отче наш»… Тем более, по законам военного времени…»

«Моя репутация? Ты о своей думай!»

«У меня тут, кстати, одна интересная бумажечка хранится. Со слов Ивана Кузьмича составлена… царство ему небесное! Ты ведь с ним был знаком, не так ли?»

«Он мне много интересного рассказал на досуге! По служебной, так сказать, линии… В неслужебной обстановочке… Болтлив был, покойничек после водки с пивом…»

«Как чувствовала, что пригодится. Ты же не хочешь, чтобы о твоих тёмных делишках узнали?»

В трубке что-то клокотало и постреливало. Казалось, она вот-вот расплавится.

«Тайна исповеди! — не унималась мама. — Три раза ха-ха! Они не батюшке исповедовались, а пятому управлению…»

«Все, кого ты под монастырь подвёл, в той бумажечке… Из партии исключённые, семью потерявшие, руки на себя наложившие… Никто не забыт и ничто не забыто!»

«Иуда! И церковь твоя – иудинская!»

«Ну, вот и всё!»

«Угрожать он мне вздумал… Ничтожество!»

«Да я плевать на тебя хотела!»

«И больше не звони. Найду, чем расплатиться, тогда и поговорим…»

Она в сердцах грохнула трубкой о рычаг, и наш битый-перебитый аппарат жалобно звякнул. Я поспешил в свою комнату…

Мама набрала ещё один номер, но ей не ответили. Битый час она пыталась дозвониться, но тщетно. Контора, взявшая деньги «под процент», не отозвалась ни в тот день, ни в последующие…

 

В конце дня к нам явились Галина и Вовка. Соседка прошла прямиком на кухню и шумно опустилась на стул. С недавних пор она чувствовала себя в нашей квартире второй хозяйкой, и мама ей всячески потакала. Вовка опустился на корточки у помойного ведра, куда он мог бросать шелуху от семечек.

Мама отправила меня в гостиную читать Библию, а сама занялась чаем. Естественно, я навострил уши. Мирное общение с кугутами вызывало во мне жгучий интерес. Я получал от него не меньшее удовольствие, чем от шумных скандалов. Дворне и в голову не приходило, что мы о них думали на самом деле! Похоже, они всерьёз поверили в то, что после крещения мы разом, как пошутила мама, «окугутели».

«Ну, шо там у тебя? — тяжело дыша, проговорила Галина. — Доклада̀й!»

Мама заверещала: «Угрожают! Ты представляешь, Гала? На святое позарились. Уму непостижимо! Если, говорят, завтра не вернёшь всё до копеечки, сына покалечим! Он, говорят, у тебя скрипач? Тонкий слух? Пальцы перешибём, в уши кипящего воска нальём… Батюшка Трифон передал со слов атамана…»

Уткнувшись лицом в подушку, я давился от смеха. Мама заранее меня предупредила – ни в коем случае не принимать услышанное за чистую монету. Она собиралась слегка разыграть соседку, чтобы получить деньги, а для этого все средства были хороши…

«Итить твою мать!» — отозвалась Галина бабушкиной присказкой.

«Я по доброте душевной подкинулась, — всхлипнула мама, — решила помочь батюшке, духовнику своему. Теперь, говорят, должна им две тысячи долларов!»

Всхлипывания переросли в рыдания.

«Та не убивайся ты, Любка! — проворковала соседка. — Та шо ж мы, чужие? Всяка̀ беда бывает, друг дружку завсегда выручим».

«И батюшка Трифон напуган… — добавила мама. — Молится денно и нощно… Свою вину чувствует. А он чем провинился перед бандитами? Совсем нет стыда у людей, ничего святого! Ладно, нам угрожают, но священнику! Кощунство-то какое-то…»

Утконос перебила: «Я тут с зага̀шника кое-что вытащила, по дому прошлась – никто не отказал!»

«Спасибо, Галочка! И люди у нас все такие отзывчивые…»

«Две, не две, но тыщи полторы собрала… Вот!»

Я услышал, как на пол шлёпнулось что-то увесистое.

«Вечером гро̀ши нельзя возверта̀ть, — объяснила Галина. — Подыми, типа нашла…»

«Спасибо, милая!» — проникновенно сказала мама.

«Вовка скирдовал на мопэ̀д, — доложила соседка, оставив без ответа мамину благодарность. — А как узнал, грит, отдам тёть-Любе. Покуда война, на кой ляд сдался мопэ̀д?»

Мама торжественно проговорила: «Выставлю Володе твёрдую четвёрку по русскому, и напишу отличную характеристику в техникум…»

«Ой, благодарочки! — отозвалась Галина. — Жаль, Нюра не дожила, царство небесное, уж она бы порадовалась…»

«Царство небесное!» — попугаем повторила мама.

Вовка пророкотал баском: «Спасиб-тёть-Люб…»

«Расскажу Коле, — сказала мама, — он будет счастлив!»

 

После чаепития они удалились, и я стрелой бросился на кухню. На столе возлежала пачка, перетянутая резинкой от трусов.

Мама победно на меня посмотрела: «Вот так-то!», и я бросился к ней в объятия. Лаская меня, она приговаривала: «Французский бульвар, море, чайки… Начнётся новая жизнь! Лишь бы эту войну поскорей пережить…»

 

Поздним вечером маме всё же удалось дозвониться до исполкома. Когда ей, наконец, ответили, она закрыла глаза и прошептала: «Слава богу!»

Начало разговора я выслушал, прильнув ухом к маминой щеке.

Отец долго не подходил, затем послышалось его традиционное: «Климов на проводе!»

Мама всхлипнула: «Коленька, я уже места себе не находила!»

На вопрос – что происходит в городе? – усталым голосом отец перечислил дневные события.

Часть роты, во главе с ним самим, после неравного боя на окраине отступила в центр. Другое подразделение безуспешно пыталось разблокировать мост. Не хватило боеприпасов. Гранаты израсходовали в первые минуты, а когда появилась молдавская бронетехника, защитники города оказались бессильны.

«Сволочи! — выругался отец. — Предатели! Знали же – рано или поздно начнётся. Десяток рапортов настрочил! Как об стену горох!»

Предателями он смело обозвал руководство республики, «окопавшееся в Тирасполе». Мы с мамой выразительно переглянулись, после чего она осторожно заметила в трубку: «Коля, может, не надо по телефону?»

Отец тут же переключился на приезжих, которые, по его словам, «слетелись, как мухи на говно».

«Вырядились, твари, — прорычал отец. — Лампасы, эполеты, побрякушки… Они не воевать сюда приехали, Люба. Тут дело другое – коммерция! Деньги на нашей беде делают, скоты…»

«Уму непостижимо!» — со вздохом отозвалась мама.

«На боеприпасах не заработаешь, — продолжил отец, — этого добра в Республике навалом. За рекой погрузил, у нас – разгрузил. Транспорт есть, горючка тоже. Одна беда – патроны и гранаты дохода не принесут. Так будьте же людьми – сначала обеспечьте нас необходимым, а после шкурные дела свои устраивайте! Тут, Люба, без предателей на самой верхотуре не обошлось».

«Я понимаю…» — робко вставил мама.

«А нам каково? — повысил голос отец. — Чтобы пузо к спине не прилипло, вскладчину покупаем жратву».

Мама возмутилась: «А где же бесплатное довольствие? Не понимаю…»

«Пожалуйста! — со злостью выпалил отец. — Перловка, килька, чай грузинский из соломы, махорка. А нам хочется тушёнку, гречку, молоко сгущённое, нормальный чай, сигареты… И медицину – перевязочные, промедол… У кого всё есть? У пришлых, у черноморских. Спрашивается, как оно сюда попало, если мост блокирован? Докладываю: завезли заранее. Вместо боеприпасов и нормального тылового обеспечения».

«Уму непостижимо!»

«Они тут каждый день ошиваются. Так прямо и говорят: могут достать всё… Хоть чёрта лысого! Даже боеприпасы – в русской части добра навалом, а бардак – мама не горюй! Продадут легко, но вот беда – мы не потянем. Потому снабженцы черноморские и набивают карманы за счёт мелочёвки. На жрачку мы ещё как-то наскребаем, а за ящик патронов – тыщу долларов просят. Гранаты – полторы! Ей богу, были бы у меня такие гроши, не задумываясь, отвалил бы! Пойми, Люб…»

«Разумеется!»

«Спросишь, почему зарплату не отдал до последней копеюшечки? А потому, что на одной кильке и перловке ноги вытянешь! И без аптечки на войне – труба…»

«Да я как-то…»

«А вот ещё пример! — перебил отец. — Махорку поставляли, а газет – нема. Все деловые бумаги твоего Жени на самокрутки извели… Ха-ха-ха! Хорошо, церковь подключилась… Оно, конечно, дело не церковное, но нам сейчас не до разбора…»

«Естественно!»

«Пока не забыл, — нетерпеливо проговорил отец. — У нас недавно чудик этот, что на доске висит – как его? – ах да, Антипкин, демократ, политинформацию читал. Против черноморских агитировал, глаза нам раскрывал. Смелый мужик! Зауважал его… Цифры, факты, документы – не придерёшься! Так вот… отца Трифона неслучайно подвязали к табачку и спиртику! Сначала церкви укрепят тылы, а затем потребуют вернуть должок молитвами. Какие-то великие умы в госбезопасности придумали… И тут я с Антипкиным целиком согласен – зря они разлагают церковь. Ещё аукнется…»

Отец смачно выругался. Мама тут же ссадила меня с колен и легонько подтолкнула: «Всё, Серёжа, спать!» Прикрыв трубку ладонью, она добавила: «Нечего матерщину слушать…»

Я громко щёлкнул выключателем, кулаками помял кровать, чтобы проскрипели пружины, а затем на цыпочках подошёл к двери и прильнул к ней ухом. Слова отца, конечно, я уже не слышал, зато мамин голос разбирал отлично.

«Коля, я как раз о церковном табаке и спирте…»

«Да, очень важно!»

«Случилась неприятность…»

Мама сбивчиво объяснила отцу – дефицитным товаром заправляет черноморский атаман. Отец, должно быть, спросил – кто именно? – мама ответила: «Полковник Крысин». Наконец-то, я узнал его фамилию! Она ему настолько подходила, что я чуть не прыснул от смеха.

После долгой паузы, мама произнесла: «Согласна, редкостная сволочь! Но из-за этой сволочи у нас проблемы…»

Далее она ещё более сбивчиво рассказала о возникших неприятностях.

«Крысин заверил отца Трифона – войны не будет, сведения стопроцентные, непосредственно из Москвы. В Кремле всё решено».

«Да, так и сказал! Уму непостижимо!»

«Отец Трифон обратился к людям: скорее продадим – поможем храму. Я и подвизалась…»

«Естественно, не сама. Я ж не торгашка. Помочь – другое дело. Куда-нибудь пристроить по знакомству. У меня связей в городе хватает…»

«Брали под реализацию, говорят, так принято…»

«Ты – единственный, кто сразу заплатил…»

«Да что там я имела! По три копейки с пачки обещали. Когда всё продадут… Думала Серёже скрипку новую купить…»

«Бегала, тюки таскала… Помогала храму…»

«Теперь война, торгаши по домам сидят, а я во все двери стучу! И никто, никто не приходит на помощь…»

«Я людей не виню. У кого-то ларёк сгорел, у других – мародёры отняли…»

«Обещают вернуть, но по частям и позднее, а мне надо всё сразу и сейчас…»

«Ты разве не понял? Крысин шантажирует по телефону!»

«Требует немедленно вернуть!»

«И ладно бы мне сулил кары, так он – Серёже!»

«Каково матери слышать: пальцы перешибём, в уши кипящего воска нальём…»

«Уму непостижимо!»

«Да, именно об этом и прошу… Война всё спишет…»

«Знаю, что в Тирасполе. Разблокируют мост – тогда и явится…»

«Пересидим. У нас всё есть…»

«Недели на две хватит…»

«Хорошо, дам знать…»

Дальше мама стала жаловаться, как ей страшно – не случится ли со мной беда? Разговор поскучнел.

Я в очередной раз зевнул, мои глаза уже давно слипались.  На цыпочках я отправился на боковую.

 

* * *

 

Война с каждым днём разгоралась всё сильнее. Перестрелки происходили днём и ночью, а после взрывов у нас вышибло последние стёкла. У мамы так и не дошли руки заклеить их бумагой, и потому пришлось выметать осколки из самых дальних уголков.

Появляться на улице стало опасно как никогда. К счастью, выходить из дома нам и не требовалось. Всё самое необходимое мы имели. Мама успела наполнить водой ванну и вёдра – ещё до того, как её отключили. В продуктах – спасибо отцу! – недостатка мы тоже не испытывали.

Для посторонних мы как будто покинули нашу квартиру. Секретный план родители разработали во время ночного разговора по телефону. Мама и Громовых предупредила: «Коля организовал временное убежище в русской воинской части». Галина хотела, чтобы мы взяли с собой девчонок-двойняшек, но мама быстро нашлась: «Галочка, с удовольствием, но не сегодня. У меня пропуск только на двоих. Переговорю и завтра же заберу детишек. Сама за ними приду!» Соседка рассыпалась в благодарностях, а я с трудом сохранил скорбный вид, приличествующий моменту.

 

В сумерках мы вышли с вещами из подъезда и затаились у гаражей, а когда стемнело, незаметно вернулись. Словно в кино про шпионов мы тайком прокрались под окнами. Нас никто не заметил – район по-прежнему жил без света, а во дворе не было ни души.

В детали плана, мама меня не посвящала, а я и не настаивал. Из разговора родителей и так было ясно – пока отец на войне, нам лучше не попадаться на глаза полковнику Крысину. Меры предосторожности мы соблюдали, опасаясь дворни. Мама считала: хоть мы и заключили с кугутами перемирие, от них всегда можно ожидать какого-нибудь «сюрприза».

Добровольное заточение избавило меня от музыки, но взамен пришло другое наказание. Теперь я часами мурыжил Библию, после чего пересказывал вслух прочитанное. Будь у меня выбор, я бы лучше штудировал биографию Мендельсона! По скучности обе книги друг друга стоили, но в историях из жизни композитора я хоть что-то понимал…

Беседы на библейские темы порой доводили меня до исступления. Увы, приходилось сносить мучения, стиснув зубы. В другой ситуации я бы разревелся во весь голос, но из-за кугутов приходилось терпеть.

Однажды, доведённый до слёз, я устроил маме допрос. Если она вознамерилась с поповской помощью стать депутатом – заявил я – Священное писание, конечно, пригодится. Но за что я страдаю я? Какую помощь мне окажет Библия в одесской консерватории?

Мама объяснила: «Мир так устроен – надо непременно поклоняться какому-нибудь божеству и верить в красивую сказку. Когда были живы мои родители, верили в коммунизм – такое общество, где можно не работать, но всё есть. Рай на Земле – бери, сколько хочешь и живи в своё удовольствие! Чем не сказка?»

Я тяжело вздохнул – сказка представлялась заманчивой, но такой же нереальной, как история о скатерти-самобранке. Я уже давно не верил в подобные фантазии.

«Мёртвый бог коммунизма до сих пор лежит в мавзолее, — продолжила мама, — и зовут его, как ты знаешь, Ленин. Теперь говорят, на Земле рай не построить, зато каждый может получить свой личный коммунизм на небесах. Если, конечно, верить в Бога и сильно не грешить. На смену одной сказки пришла другая… Скоро все как по команде уверуют в Христа и будут с ужасом ожидать, когда он спустится на землю…»

Мама говорила с лёгкой усмешкой, а меня по-прежнему грызла досада.

«А зачем ему спускаться?» — спросил я сердито.

«Чтобы судить людей Страшным Судом», — ответила мама.

«Как у полковника Крысина?»

«Примерно…» — зябко подёрнула мама плечами.

Я скорчил гримасу: «Значит, на страшном суде всех убьют?»

«Не принимай близко к сердцу, — погладила она меня по голове, — это всего лишь поповские выдумки…»

Я взвился: «Выдумки? Тогда зачем учить Библию?»

«Надо, — с сожалением ответила мама. — В Москве попы уже до Верховного совета добрались. И у нас к тому идёт – шагу без них не ступить. Иван Кузьмич предупреждал – отныне любовь к Родине будут прививать церковники. Тайное оружие госбезопасности! Их специально в запасе держали, на случай, если сказка о Земном рае поднадоест. И точно: только скинули коммунистов – попы изо всех щелей повылезали! Если так дело пойдёт, скоро закон божий в школах введут!»

«Вместо молдавского?» — с надеждой спросил я.

«Боюсь, вместо русского, — тяжело выдохнула мама. — А потому читай и запоминай. Уму непостижимо – но теперь это элемент культуры!»

Я изумился: «Культуры?! Попам только кугуты верят! Разве они культурные?»

Мама горько усмехнулась: «Они верят с тупой ограниченностью, а образованные люди смотрят на церковь с иронией и пониманием. Если надо – выстроимся со свечками в храме. Помолимся, исповедуемся! Чушь какую-нибудь расскажем попу – нам не трудно. Так же и в партию когда-то вступали. На словах – верные ленинцы, а в жизни могли такое вытворять, что хоть всех святых выноси!»

«Всё-таки Мендельсон важнее Библии, — заметил я. — Дворня ни за что в жизни не стала бы читать о композиторах, зато Библия – в каждой кугутской квартире!»

Мама покачала головой: «На то мы и образованные люди, чтобы находить в Библии непостижимую для дворни мудрость, и тем самым сохранять дистанцию».

«М-м-м…» — протянул я разочарованно.

«Для кугутов Библия – это сказки о дремучих временах, — дополнила мама с улыбкой. — Для умных и образованных людей – сборник цитат на все случаи жизни. Раньше их черпали из работ Ленина, теперь – из поповских книжек. Только и всего…»

«По-нят-но…» — протянул я.

«А если понятно, вернёмся к Нагорной проповеди…»

 

Ночью мне приснился кошмарный сон. Проходя у подъезда сквозь нескончаемый строй соседей, мы с мамой перебрасывались цитатами из Священного Писания. Дома мы упорно репетировали, и она, наконец, поверила – в решающий момент я не подведу.

Увы, я безнадёжно всё испортил! Она старалась выправить ситуацию – говорила легко и непринуждённо, я же, заикаясь, нёс какую-то околесицу. Слова упорно не складывались в осмысленные предложения, а то, что я ронял через силу, у самого̀ вызывало чувство неловкости.

Дворня покатывалась от смеха! И чем сильнее их одолевало веселье, тем крепче сжимала мама мою ладонь. Я испытывал ужас, представляя себе кару, которая мне уготована – учить Библию наизусть. Ни на что другое рассчитывать я не мог, ведь по моей вине пропасть между нами и ненавистным окружением с каждым моим невпопад произнесённым словом стремительно сужалась…

 

* * *

 

Мама считала – даже во время войны мы не должны погрязать в безделье. С Библией она затруднений не испытывала, и потому вскоре я остался один на один с ненавистной книжкой.

Мама заявила: теперь она легко даст фору любому попу. Я в этом нисколечко не сомневался – слова у неё просто отскакивали от зубов! Вдобавок к Библии она проштудировала томик «Научный атеизм» и какие-то на редкость заумные произведения Толстого, направленные против церкви.

На этом своё религиозное просвещение она сочла законченным и погрузилась в изучение английского языка. Со времён университета мама его подзабыла, и теперь хотела не только восстановить, но и продвинуться вперёд.

«Пригодится в Одессе, — объяснила она. — Во времена Льва Николаевича дворяне свободно говорили по-французски, а мы с тобой возьмём на вооружение язык британской аристократии…»

Я понимающе кивнул, и с этого момента вдобавок к библейской тарабарщине мне пришлось вникать в другие непонятные слова…

Мама взяла за правило общаться со мной исключительно по-английски и очень расстраивалась, если я не мог поддержать беседу. Увы, иностранный язык давался мне так же мучительно, как и язык Библии. Но я себя успокаивал – зато в музыке мне нет равных. Нельзя быть гениальным во всём.

Я понимал – мама хотела любыми путями раздвинуть пропасть между нами и дворней. Занятия она называла «нравственным самоусовершенствованием». Звучало солидно и гарантировало безграничное разрастание пропасти. Противиться благому делу я не осмеливался, лишь только с ненавистью поглядывал на фотографию писателя Толстого, из-за которого мне приходилось страдать.

 

Очередную ночь мы провели под бабушкиной кроватью. Город сотрясало от канонады, и после каждого разрыва тряслись и мы.

«Обрушится потолок, — сказала мама, — пружины смягчат удар. Так спасались во время Великой Отечественной…»

Я спросил: «А эта война отечественная?»

Мама ответила: «Не знаю, но уж точно не великая».

В туалет мы ползали на четвереньках – опасались снайперов. Бой не утихал до самого рассвета. Ночную тьму пронзали осветительные ракеты, небо расчерчивали трассеры, надсадно выли сирены пожарных и «скорой помощи».

От жуткой какофонии я не сомкнул глаз до утра. Мама тоже не спала –мерно бормотала себе под нос, но я не прислушивался. Когда же громыхнуло совсем рядом, и с потолка посыпалась штукатурка, она заговорила громче.

Если мы выживем, мама клялась уверовать в Бога и никогда не насмехаться над церковью. Про себя я обещал то же самое и даже больше – отправиться с Гитлером на рыбалку. Разумеется, говорить о таком вслух не следовало – мама бы меня не поняла.

 

Под утро пальба немного утихла, и мы забылись тяжёлым сном. Нас разбудил настойчивый стук в дверь. Барабанили довольно долго, и всё это время мама билась в беззвучной истерике, прижимая меня к себе. Она не сомневалась – за ней пришли люди полковника Крысина. Отец мог воспользоваться ключом, или насвистел бы под окном «Прощание славянки» – так условились родители.

И даже когда стук прекратился, мама долго не могла угомониться. Подойти к окну она не рискнула. Ей казалось, враги только того и ждут. Желая успокоить её, я предположил, что могли пожаловать обычные мародёры – о них на каждом углу говорили в городе.

«Банда Крысина и есть мародёры…» — с горечью ответила мама.

«Разве они не защитники?» — удивился я.

«Защитник – твой отец. Остальные – воры и проходимцы. Наёмники никогда не бывают защитниками. Их цель – заработать на чужой беде».

«А почему папа не заработал? На трёх войнах побывал…»

Мама скривилась: «Потому, что не дано…»

Вскоре после завтрака ожило радио. Знакомый голос торжествующе сообщил: студия вновь в руках защитников города!

Я обрадовался – война ещё не проиграна! – но мама меня осадила: «Без русских победы нам не видать, а они нас предали…»

Словно в насмешку в эфир пустили русские патриотические песни, и под раскаты «Вставай, страна огромная!» в городе возобновилась пальба…

Мама заявила: «Стрельба учёбе не помеха» и усадила меня читать Библию. Сама погрузилась в английский. Когда она в сотый раз повторяла: «I was born in Odessa. We lived on the French Boulevard…» под окнами кто-то принялся насвистывать «Прощание славянки».

Со всех ног мама ринулась в прихожую. Я даже не успел ей подсказать – мелодия звучала совсем не так, как её выводил отец!

Вскоре на кухне появился взмыленный Гитлер. Мама вошла вслед за ним, виновато поглядывая в мою сторону.

Задыхаясь, Вовка выпалил: он только что из исполкома. Даже домой не заходил! По совету бойцов нёсся как угорелый, ещё и зигзагами, чтобы врагу сложнее было целиться.

«Дядь Коля передал привет и ещё вот это», — Вовка протянул буханку хлеба.

«Как у него дела?» — сухо спросила мама.

Вовка расплылся до ушей: «Та всё ништяк! То есть хорошо…»

Он покосился на меня: «Обещал: после войны с Серёгой на рыбалку сходим».

Я изобразил гримасу, не отрывая глаз от чтения.

«Вы, не бойтесь, тёть-Люб, — произнёс он заговорщическим тоном. — Не выдам. И предкам ничего не скажу! Как можно? Мне ж дядь-Коля кое в чём сознался…»

Он расплылся в улыбке: «Мы теперь свои…»

Мама перебила: «Не при Серёже, пожалуйста!»

«Та я знаю! — кивнул он. — Дядь-Коля предупредил».

Мама опустилась на стул: «Не понимаю, зачем он это сделал?»

Вовка тоже уселся и закинул ногу за ногу: «Сказал: ну мало чё может случиться… Война и всё такое…»

Мама прикрыла глаза: «Уму непостижимо!»

«В исполкоме тоже стёкла повыбивало, — сообщил Вовка невпопад. — На первом этаже горело, но наши потушили».

«И почему тебе дома не сидится?» — проговорила мама.

Он скривил физиономию: «А чё дома делать? Скучно!»

«А в городе опасно», — сказал мама, глянув на часы.

Она обратилась ко мне: «Выучил? Сейчас проверю!»

Но Вовка – сказано бескультурье! – и не подумал уходить. Словно издеваясь над нами, он рассказал – во время затишья в городе можно поживиться. У всех голодно, а у него – ни дня без добычи.

«Но это же мародёрство!» — возмутилась мама.

Он отмахнулся: «Плевать!»

Мама горестно выдохнула: «Что делает война с людьми, уму непостижимо! Есть божья заповедь: не укради. Знают, но всё равно крадут. Ты меня сильно огорчил, Володя!»

Желая оправдаться, он сбивчиво рассказал, как пьяные молдавские солдаты стреляли в памятник Пушкину. Устроили соревнование – кто попадёт в голову. Когда они ушли, Вовка нарядил статую в бронежилет, а на голову повесил каску.

С самодовольным видом Вовка сообщил подробности: «С трупака̀ снял! Ха-ха-ха! Заодно дядь-Коле приволок рожкѝ с автомата и кучу гранат. Еле допёр! У румынов с боеприпасами – зашибись, у наших – фигово. Дядь-Коля сказал – меня надо к ордену приставить! А я такой – та ладно! Днём ещё приволоку! А дядь-Коля – не-е-е, больше не надо – опасно! Приказал сидеть дома. Я побожился, а сам думаю – всё равно вернусь! Там со двора можно незаметно пролезть – я и дядь-Коле показал. Если румыны придавят, он драпанёт…»

Вовка посмотрел на маму, явно ожидая похвалы, но она его разочаровала: «У тебя всё?»

«Угу…»

Хвастун направился к выходу, но мама его остановила: «Погоди, отрежу хлеба».

«Не, не надо! — махнул он рукой. — У нас всё есть. Мы с паханом… с Жорой… каждый день чё-нибудь подбираем…»

Вернувшись в гостиную, мама процедила сквозь зубы: «Мародёр…»

Я поддержал её: «Выблядок!»

Мама смерила меня осуждающим взглядом, но ругать не стала.

«Пока не уедем в Одессу, — приказала она, — держись от него подальше!»

Я заверил её – у меня с ним нет ничего общего!

 

За обедом мы слушали новости.

«Возобновились ожесточённые бои у здания исполкома и рядом с мостом, где защитники города пытаются прорвать блокаду. Исполком держится, несмотря на многократно превосходящие силы врага. Руководит обороной здания майор Климов…»

Мама отодвинула тарелку: «Нам эта реклама совершенно некстати».

«Почему?» — спросил я.

«А ты раскинь мозгами!» — ответила она раздражённо, и я уткнулся в еду.

«Уже сейчас можно сказать, — продолжило радио, — исполком стал настоящим символом нашей обороны! Все знают – в Сталинграде есть знаменитый Дом Павлова, а у нас отныне будет Дом Климова…»

Мама закатила глаза: «Хоть сквозь землю провались!»

Краем глаза я заметил – её просто трясло. О еде она уже не думала, и недоеденный бутерброд с килькой перекочевал в мою тарелку. Чтобы не сердить её вопросами, я набил рот.

В конце выпуска включили репортаж с передовой. Корреспондент представил какого-то ополченца, и тот поведал о невероятно смелом мальчишке, который рискуя жизнью, помогает защитникам исполкома.

«Юный герой, — задыхаясь, выкрикивал ополченец, — желая помочь защитникам… собирал боеприпасы… по велению своего сердца… под пулями… ползком… от одного убитого захватчика к другому… Наш командир… товарищ майор… сперва похвалил мальца… а после отругал… чисто по-отечески… строго, но по-доброму… после мы его накормили, дали хлеба, отправили домой… командир категорически запретил ему сюда приходить… но знаете, парень такой отчаянный, думаю, он вряд ли послушает…»

Далее слово предоставили отцу Трифону. Он нараспев затянул что-то патриотическое вперемежку с церковным. Пока отец Трифон источал Вовке похвалу, мама не находила себе места.

Затем вновь заговорил диктор: «Редакция просит нашего корреспондента  разузнать о юном герое. Уверен, его именем когда-нибудь назовут школу, в которой он учился… Теперь у нас есть свой приднестровский Гаврош…»

Мамино лицо исказила кривая усмешка: «Давай, накаркай – пусть повторит судьбу Гавроша!»

Я несмело спросил: «А кто такой Гаврош?»

Мама раздражённо объяснила, и я тут же отозвался, преданно глядя ей в глаза: «Нисколечко не пожалею, если его убьют!»

«Они просто сговорились, — зло проговорила мама. — Школу назовут именем Громова, табличку повесят – «Дом Климова»… Попы будут в пионеры принимать под той табличкой! Галстучки повязывать, иконки выдавать. Православная пионерская дружина имени Володи Климова! Уму непостижимо!»

Я поправил: «Громова».

«Да-да, — поспешно согласилась она. — Пока ещё, к счастью, Громова…»

 

* * *

 

Вечером на город упали первые ракеты. Сначала мы услышали пронзительный свист, затем вдалеке громыхнуло. Мама схватила меня в охапку и затолкала под кровать. В течение нескольких минут просвистело ещё пару раз. Взорвалось уже неподалёку. К счастью, на том ракетный обстрел и закончился. Позднее радио объяснило: если слышится свист, опасность уже миновала – ракета летает быстрее звука…

В новостях передали: обстрелами жилых кварталов румыны хотят вызвать в городе панику. Мама покачала головой: «Бред какой-то… Можно подумать, если я запаникую, муж-защитник последует моему примеру…»

Когда стемнело, с улицы раздался другой свист, не имеющий отношения к ракетному обстрелу. Однако испугались мы не меньше. Отвратительно фальшиво Вовка выводил под окнами «Прощание славянки».

Идя к двери, мама буркнула: «Зачастил, выродок…»

Дальше прихожей Вовка не сунулся – куда-то спешил. Шёпотом скороговоркой он выпалил: «Тёть-Люб, вас ищет Анжела. Она и домой к вам приходила. Колотила в дверь, даже мы слышали! Послезавтра вручают аттестаты. Директор говорит – как можно без классного руководителя? Найди и всё такое…»

Мама ужаснулась: «Ты не выдал?»

«Не-е-е! — покачал головой Вовка. — Могила!»

«Если пронюхают, — пригрозила мама, — останется на твоей совести! Представь, о таком страшном предательстве узнает… дядя Коля!»

Вовка испуганно перекрестился: «Богом клянусь!»

Я высунулся из-под маминой руки: «Опять кукиш скрутил?»

Он обиженно проговорил: «Я чё, совсем?» и покрутил пальцем у виска.

Мама примирительно сказала: «Хорошо, мы верим», и Вовка тут же испарился.

 

Со временем ракетные налёты участились. К несчастью, наша «Первомайка» находилась в той части города, которой особенно доставалось во время обстрелов. Каждый промах мы отмечали радостными объятиями и поцелуями. Услышав о жертвах и раненых, делали скорбные лица. В душе я, конечно, радовался – пронесло! – но виду не подавал. Уверен, мама тоже не особо печалилась из-за чужой беды.

И даже когда ракета угодила в здание нашей школы, мы не стали лить слёзы. Прослушав сообщение о «чудовищном преступлении кишинёвской военщины», мама поначалу ужаснулась, но затем облегчённо выдохнула: «Сердцем чувствовала – нечего там делать. Всё-таки есть у меня дар предвиденья!»

В следующем выпуске новостей передали подробности. Взрыв прогремел во время торжественного собрания, которое устроили для вручения аттестатов. Диктор долго зачитывал фамилии погибших учителей и школьников. Среди них – военрук, физкультурник, историк Ольга Сергеевна и ещё несколько верных сторонников Анжелы. Директор отделалась лёгким ранением, что конечно меня огорчило – уж больно она везучая! Я хотел поздравить маму с резкой убылью директорских союзников, но её вид заставил меня промолчать. Бледная, как полотно, она сидела на стуле, бессильно свесив руки и, казалось, вот-вот потеряет сознание…

Под окном просвистел Вовка, затем долго скрёб дверь, но мы не откликнулись. Мама шепнула: «Сейчас только выродка мне не хватало…»

Спустя какое-то время у двери зашуршало, и сквозь нижнюю щель проползла записка. Я развернул её и прочитал: «Тёть Люб! Наш ларёк на базаре сгорел. Мать сказала: деньги вернёте, когда будет удобно. Она не торопит. Мы с пацанами идём на уборку в школу. Туда попала ракета, много крови и мусора. Серого не пускайте, ему лучше не видеть. Вова».

Мама фыркнула: «Только и мечтала окунуть в этот ужас Серёжу!»

Я бы не отказался глянуть хотя бы одним глазком, но естественно даже не заикнулся.

Когда из динамика зазвучала траурная музыка, мама выключила радио, приняла валериану и улеглась. Несмотря на жару, её трясло как в лихорадке. Я устроился рядом и открыл Библию, желая хоть чем-то маме угодить.

 

Спустя два дня стрельба переместилась на окраины, а по радио передали долгожданное известие: ополченцы разблокировали мост и выбили из города «румын». Услышав новость, я носился по квартире, как ошалевший, не уставая повторять: «Молодец папа! Мы победили!»

Мама приняла сообщение сдержанно и к моему ликованию не присоединилась. Она всё ещё находилась под гнётом трагического известия и беспрерывно глотала успокоительное.

«Схожу-ка я в школу…» — озабоченно произнесла она и приступила к сборам.

Я не посмел её отговаривать, но всё же заметил – мне затея не нравится. Если разблокирован мост, в городе мог объявиться атаман Крысин.

«Не волнуйся, — успокоила мама, — я буду осторожной…»

Она надела чёрное платье, купленное специально для похорон бабушки, и повязала голову таким же платком.

Проглотив пригоршню таблеток, мама уже готовилась выйти, как вдруг заверещал оживший после долгого молчания телефон. Я думал, мама ринется к трубке, но она, словно окаменев от пронзительных трелей, истуканом стояла посреди прихожей. Пришлось ответить мне.

Звонила Анжела Ионовна. Судя по её напору, ранение и впрямь оказалось лёгким. Она обрушила на меня водопад слов, её голос дрожал от волнения, я же отвечал сухо и односложно: «Здрасьте… Да, слышали… Сейчас позову…»

Мама пыталась знаками подсказать мне, что её нет дома, но я слишком поздно это заметил.

«Да, не могла, — с трудом выдохнула она. — Муж предупредил: за мной охотится румынская тайная полиция. Всё руководство «Антивоенного союза» числится у них в расстрельных списках! Разведка перехватила вражеское донесение. Моя фамилия – в числе первых… Мы вынужденно прятались в российском военном городке…»

«Что значит чушь?!»

«Спросите у Громовых…»

«Ах, вам непонятно?»

Мамин голос окреп: «А мои выступления, газетные публикации, портреты на видном месте? Нас с Серёжей могли расстрелять!»

Выпрямившись в струнку, она воздела голову к потолку и перекрестилась: «При ребёнке говорю: Богом клянусь!»

«Да, уверовала!»

«Вам интересно? Извольте! Свекрови дала зарок – если Коля вернётся из Югославии, иду в церковь. Я своё обещание сдержала, жаль Анна Митрофанна не дожила…»

Мама всхлипнула, а я показал ей большой палец. Зря она не хотела брать трубку. Я отчётливо представлял, как на другом конце провода Анжела Ионовна скукоживается от стыда.

«И хватает же совести! — в сердцах проговорила мама. — Да кто станет такими вещами шутить? У меня муж – на передовой! Господь хранил его моими молитвами, а я, по-вашему, стану перед небесами лукавить?»

«Явиться на похороны? Вы шутите!»

«Да пусть что хотят, то и думают!»

«Если бы Зоя погибла, я бы ещё подумала…»

«Ой, только не надо мне про детей!»

«Да, не стыдно!»

«Так и передайте, если вам угодно, ноги моей на кладбище не будет!»

Она в сердцах бросила трубку и разразилась нервной тирадой: «Ещё и вынуждена оправдываться перед молдавской крысой! Героиню из себя корчит со своей контузией! И ведь дадут медаль, как пить дать! Раненых она выносила, убитых! Три раза ха-ха! Можно подумать, кому-то стало бы легче, разорви меня в клочья!»

Нервно расхаживая взад-вперёд по комнате, мама принялась рассуждать вслух и постепенно пришла к неутешительным выводам. Анжела могла серьёзно навредить ей после войны. Достаточно во время избирательной компании обвинить маму в трусости, и плакал депутатский мандат, ради которого она «надрывала глотку на митингах и отбивала поклоны в церкви».

«Уму непостижимо! — причитала мама, нарезая круги вокруг стола в гостиной. — Как же я не продумала? Ай-ай-ай!»

Она корила себя за то, что в трагический день не прибежала в школу после выпуска новостей. Проявила ужасную недальновидность! Следовало немедленно явиться и помочь, а затем вновь укрыться на квартире.

«Руки бы не отвалились, — разговаривала мама сама с собой. — В итоге очередной плюсик в послужном списке. А теперь вместо плюсика – огромный жирный минус!»

И на кладбище следовало заскочить – пришла мама к выводу. Рискованно, но оправданно.

«Теперь уже поздно давать обратный ход, -заключила она с сожалением, — да и гордость не позволит!»

Поостыв, она сообразила, как защититься от происков зловредной директрисы: «Коля подтвердит! Его слова в сто раз весомей. Анжела со своей контузией получит поганую медальку, а муж – звезду героя. Дом Климова, мемориальная табличка… Красота!»

«А с молдаванкой, — окончательно успокоилась мама, — мы ещё разберёмся. Пусть ответит, не она ли навела ракету? Уж больно подозрительно: не отменила занятия, не перенесла на осень экзамены, а в итоге – аттестаты, будь они прокляты! Пусть объяснит компетентным органам…»

Мама перевела на меня взгляд: «Серёжа, не хочу приучать тебя ко лжи, но бывают ситуации, когда без этого не обойтись. Ты уже взрослый и должен понимать…»

И я послушно повторил наказ – кто бы впредь ни спросил, не моргнув глазом, я должен подтвердить историю о тайной полиции и русском гарнизоне, где нас укрыл отец.

Удачная идея маму здорово воодушевила – вряд ли кто сумеет докопаться до правды в том хаосе, который творился в городе с начала июня. Кавардак царил и в русском гарнизоне. Из новостей мы знали – туда прорвалось больше сотни беженцев, и командование не решилось их выдворить. Пусть докажут, что нас там не было!

Приободрившись, мама напомнила себя прежнюю. Она выступала передо мной, как на митинге, а я слушал с открытым ртом и кивал после каждой фразы.

Плевать ей на упрёки директора! Слава богу – есть Коля. Когда веское слово произнесёт герой Республики, никто и не вспомнит о злополучных аттестатах. Подумать только, в чём её упрекают – не сложила голову вместе с выпускниками! Да она в первую очередь – мать, и только потом – классный руководитель. И вообще, лучший учитель не обязан бросаться грудью на амбразуру. Её призвание – сеять разумное, доброе, вечное. Нести слово правды. Нет, она бы, конечно, бросилась под пули, если бы стоял вопрос о судьбе Родины. Или если бы кто-то покушался на её кровиночку… В данном случае она поступилась частичкой своей кристальной репутации ради сына… Придёт время – ей будут в ножки кланяться. Она совершила настоящий материнский подвиг – сохранила для человечества будущую знаменитость! Заодно и себя уберегла. Без неё кровиночка пропадёт. Сгинет в жестоком и грязном мире! Человек не от мира сего особенно беззащитен. Какой-нибудь охламон и сам выкарабкается. Гений же, как никто иной, нуждается в опеке и заботе!

Она говорила так убеждённо и страстно, что я разрыдался и хомутом повис у неё на шее.

 

Мы занимались «самоусовершенствованием» – мама зубрила слова, а я мурыжил Библию, когда вновь зазвонил телефон. Я с облегчением выдохнул и отложил книгу. На этот раз мама не стала привлекать к переговорам меня и решительно взяла трубку.

«Когда это случилось? — сыпались вопросы невидимому собеседнику. — Почему сразу не сообщили?»

«Награда полагается?»

«А что к награде?»

«Неужели не понятно? Материальная помощь предусмотрена?»

«Это ещё почему?»

«Да у вас совесть есть? Мне что, самой этим заниматься прикажете?!»

Затем она разразилась гневной речью, невольно напомнившей митинги, только теперь с её уст срывались совсем не патриотические слова.

«Эта война на вашей совести – вы её разожгли! Столько людей из-за вас погибло!»

«Имею право – я тоже хлебнула!»

«Каким-то чудом спаслась! Своими руками трупы выносила!»

«Вы что, не слышали? Ракетой школу разворотило!»

«Столько деток погибло!»

«Да, я там работаю!»

«Да, была! До сих пор в ушах звенит! И мальчики, как говорил поэт, кровавые в глазах…»

По маминому тону я понял – ложь оправдана, и потому весело ей подмигнул. Она поймала мой взгляд, и с жаром продолжила: «У меня, к вашему сведению, ребёнок на руках остался! И, между прочим, не оболтус, как некоторые. Выдающийся скрипач! Без пяти минут студент одесской консерватории в свои-то десять лет!»

Я прижал к груди скрипку и с полузакрытыми глазами закружил по комнате, паясничая в тон маминым фантазиям.

Она отвернулась и продолжила: «Репетировал даже во время налётов! Один раз только и отвлёкся от подготовки – сходил на уборку в школу…»

Я обошёл маму сбоку и, оказавшись у неё в поле зрения, чмокнул скрипку с блаженной улыбкой на лице.

Она развернулась в другую сторону: «В августе вступительные экзамены. Таких денег стоит, уму непостижимо! Кто мне заплатит? Вы развязали бойню, а теперь в кусты! Нам, что ли, война нужна? У нас все мысли заняты другим – нравственным самоусовершенствованием! Да чтоб вы знали: в ребёнка снайпер целил – чудом не попал! Стекло на кухне вылетело! Наверное, смычок за дуло автомата принял…»

Её слова заставили меня прыснуть: ловко она сочинила историю про снайпера! Скользнув по мне холодным взглядом, мама заговорила громче и злее: «Наверняка, кто-то из ваших целил! Любите палить по безоружным и невинным! И ещё хватает совести предлагать, чтобы я взяла на себя расходы! Да мне плевать, что война продолжается!»

Мама была явно не расположена умиляться моим шалостям. Прикрыв трубку, она прошипела: «Марш-ш-ш отсюда!»

Я состроил обиженное лицо и прикрыл за собой дверь в гостиную. Пока мама метала громы и молнии, позабыв о конспирации, мне только и оставалось – воспользоваться незапланированным отдыхом. Ненавистные занятия по «самоусовершенствованию» уже давно набили оскомину.

Я выкаблучивался на диване, когда мама вернулась в гостиную. Она вновь обрядилась в чёрное. На фоне траурного наряда лицо её, казалось, выцвело.

«Горе у нас, — произнесла она упавшим голосом. — Отца убили…»

От растерянности я задал идиотский вопрос: «Как убили? Насовсем?»

Не дожидаясь ответа, я разрыдался. «Убили! — стучало у меня в висках. — Даже такого сильного и непобедимого!»

Мама пыталась меня успокоить, но её прикосновения и нежные слова вызывали лишь очередные водопады слёз. В один миг весь мир сделался враждебным и опасным. Если не уберёгся отец, нам с мамой и подавно не светило ничего хорошего. Она меня не защитит, хотя и утверждает обратное. Война продолжается, а мы остались одни одинёшеньки. Придёт полковник Крысин и легко разделается с нами на радость Анжеле и её поредевшей своре.

Представив нас на перекрёстке в окружении казаков и улюлюкающей толпы, я забился в истерике пуще прежнего…

Мама присела на стул и тоже разрыдалась. Пока я терзал подушку, она жаловалась: «Десять лет каждый день похоронку ждала. Жизни не видела. Всё на мне – хозяйство, пелёнки, заработки, детский сад, школа-одна, школа-другая. Уму непостижимо! Крутилась, как белка в колесе. Где моя молодость? Где?!»

Рыдая, она заводилась всё сильнее, и мне стало не по себе. Нас могли услышать соседи, но маму, кажется, это совсем не беспокоило. Я бросился к ней, и она распахнула объятия. Долго мы поливали друг друга слезами, пока, наконец, не выдохлись.

«Они предупредили, — произнесла мама с горечью, — на помощь мы пока не можем рассчитывать. Почести откладываются. Сволочи! Опять всё на меня ложится. Очередные похороны… Вся дворня соберётся на поминки – уму непостижимо!»

«Не хочу поминки!» — проговорил я плаксивым голосом.

«А придётся, — ответила мама. — Потерпим. Недолго осталось…»

«Сколько?» — спросил я.

Мама прижала меня к себе и зашептала на ухо, видимо, опасаясь соседских ушей: «Мост освободили – дорога открыта. Надо бежать. Теперь некому нас защищать. Поп приведёт атамана… Даже страшно представить что будет!»

Я съёжился: «Куда нам бежать?»

«В Одессу…»

«А квартира?»

«Квартира никуда не денется… Слава богу, успела приватизировать. Спасибо отцу, сделал доброе дело напоследок…»

«Не понимаю, — ответил я. — Мы же не заберём квартиру с собой».

«Найду маклера в Одессе, — неуверенно проговорила мама, — там жуликов – пруд пруди. Сейчас всё продаётся и покупается… Маклер что-нибудь придумает. Приедет сюда, устроит какой-нибудь шахер-махер и получит за это процент. Сейчас у меня голова не о том болит…»

Я ничего не понял – кто такой маклер, что за шахер-махер? – но допытываться не стал. В конце маминой тирады явно прозвучало раздражение. Наверно, она и сама не очень представляла план действий. И, несомненно, видела более серьёзные проблемы, чем продажа квартиры.

«О чём у тебя болит голова?» — спросил я.

«Естественно, об атамане!»

«Тогда зачем поминки? Надо ехать в Одессу…»

«Сбежать никогда не поздно, — сказала она. — Атаман не станет в меня палить при первой встрече. Этим ничего не добьётся. Ему надо получить свои деньги».

«У тебя их нет?»

«Меньше половины, если считать и громовские…»

Я горестно вздохнул, а мама задумчиво проговорила, словно размышляя вслух: «Тебя надо спрятать, чтобы у Крысина не возникло дурных мыслей меня шантажировать. Появится бандит или нет, я смогу спокойно похоронить Николая… Говорят, надо спешить, в морге всё забито. Мертвецы штабелями лежат, в такую-то жару. Если родственники не объявляются, закапывают, где придётся. Нам, кровь из носу, нужна Аллея Славы. Закопают на Камчатке, пойди потом, отыщи! Всё кладбище перекапывать?»

«М-м-м, — промычал я. — Зачем Аллея Славы?»

Мама всё так же задумчиво продолжила: «Золотая Звезда, Дом Климова, Аллея Славы – нам ещё очень даже пригодятся. Атаманы приходят и уходят, а память о герое живёт вечно. Может, я книгу напишу…»

«Книгу?!»

«Да, точно! — вскинулась мама. — Какая замечательная идея! Я сумею написать, как никто другой. Буду выступать с лекциями о его жизни и подвиге, а по праздникам водить школьников к обелиску…»

Она посуровела: «Не хватало, чтобы кто-нибудь уколол – даже похоронить достойно не удосужилась. А вот и удосужилась! Ещё война не кончилась, а я под пулями проводила мужа в последний путь…»

Я перебил: «А зачем поминки?»

«Устрою поминки – утконос слова лишнего не скажет. Будет у меня как шёлковая! Мы от неё пока зависим…»

Меня осенило: «Полторы тысячи долларов?»

«Естественно!»

«Ты ей не отдашь?»

«По крайней мере, не сейчас. Нам деньги в Одессе ох как пригодятся…»

«Здорово!»

Мама погрозила пальцем: «Только не думай, пожалуйста, что мы поступаем нечестно. У неё ларёк сгорел с нашим товаром – уже половина долга. Выродку отличную характеристику напишу, годовую четвёрку выставлю – тоже не забесплатно. Никогда копейки с них не брала – имею право!»

«Конечно!» — кивнул я без тени сомнения.

«Перебьётся утконос. В конце концов, у меня муж погиб. Не чужой для них человек…»

«Угу, кум…»

Мама решительно поднялась: «Всё, нам пора!»

Я попятился: «А… а мне зачем? Не хочу я в морг!»

Мама устало проговорила: «Русским языком сказала – тебя надо спрятать! Отведу в надёжное место».

«Куда?»

Не ответив, она направилась к телефону. Я последовал за ней и присел неподалёку на корточки.

Не успела мама набрать номер, плечи её задрожали и послышались всхлипывания.

«Алло, Анжела Ионовна? Люба беспокоит… Климова…»

«Я не отвлекаю? Вам не трудно говорить?»

«Простите меня за всё…»

«Дура я, дура… Пока жизнь не накажет, ничего не поймёшь…»

Мама говорила плаксивым виноватым тоном, растягивая слова и беспрерывно шмыгая носом. Примерно так же мямлили «я больше не буду» Танюська с Натуськой, когда Галина чихвостила их на весь двор. Открыв рот от изумления, я наблюдал, как ловко мама разыгрывает перед директором роль нашкодившей сопливой девчонки.

Мама рассказала о нашей беде и, судя по всему, выслушала слова сочувствия, потому что в ответ раз двадцать повторила «спасибо». А в конце так и вовсе произнесла: «Я свою вину искуплю. Добьюсь, чтобы учителей и деток похоронили на Аллее Славы… рядом с Колей… Горе нас сблизило… Сделаем памятник… Два памятника! Герой-защитник и жертвы войны… Лучшего архитектора привлеку! Церковь, разумеется… Отпевание и всё такое… В лепёшку разобьюсь… Подключу все свои связи…» Не договорив, она разрыдалась.

Я в недоумении морщил лоб, не в силах понять – что же мама замыслила? Примирение с Анжелой, несомненно, являлось хитростью, наподобие примирения с дворней. Но какой?

«Во сколько похороны?» — спросила мама Анжелу.

«Буду, обязательно буду… Мне так стыдно за те слова…»

«Колины организую на то же время».

«Да, понимаю… Морги переполнены…»

«Не говорите, жара! Уму непостижимо… Говорят, павших хоронят в братских могилах, внавалку…»

«И деток тоже?! Какой ужас!»

«Маленькая просьба… Не могла бы я оставить у вас Серёжу?»

«С дочуркой вашей книжечки почитают, я передам…»

«У нас небезопасно… Ракеты падают…»

«Огромное спасибо! Я ваша должница навеки вечные…»

Положив трубку, мама вытерла слёзы и произнесла спокойным деловым тоном: «Никому и в голову не придёт – искать тебя у директора».

«Саломёту книжки читать?» — надул я губы.

Неожиданно мама подскочила ко мне и встряхнула за шиворот: «Самое время для капризов! И не обзывай её так!»

Не успел я открыть рот для возражений, она склонилась надо мной и зло прошипела: «Ещё одно слово – задушу!»

Я обмяк и захлюпал носом.

Мама отпустила меня и уже поспокойней добавила: «Можно подумать, мне доставляло удовольствие лебезить перед Анжелой, заигрывать с дворней и корчить из себя православную!»

Она выгребла из шкатулки деньги Галины и в задумчивости остановилась посреди гостиной: «Куда бы их спрятать?»

«Зачем?» — спросил я.

«От мародёров. Неизвестно, сколько времени в квартире никого не будет».

Мама по очереди открыла все ящики и даже заглянула под диван, но ни одно из укромных мест ей не понравилось.

«Ты должен знать, где будет тайник, — озабоченно произнесла она, копаясь в грудах белья. — Вдруг меня арестуют или… ранят… Могут срочно потребоваться деньги. На тебя возлагается большая ответственность!»

Я важно кивнул: «Не волнуйся, мамочка».

«Уму непостижимо – негде спрятать! — проговорила она раздражённо. — Проклятая квартира, проклятый дом!»

Пока мама переставляла книги на полках, выискивая удобное местечко, я принёс из бабушкиной комнаты икону: «Вот наш тайник!»

Не успела мама открыть рот, я отогнул скобы и снял заднюю крышку. Пухлую пачку денег на глазок поделил на равные стопки и равномерно уложил с тыльной стороны. Ещё пара секунд и крышка встала на место.

«Вот!» — с гордостью посмотрел я на маму.

Мама покачала головой: «А если мародёры позарятся на икону?»

Я хитро сощурился: «Давай её ножичком покарябаем!»

Маме идея понравилась. С помощью кухонного ножа и куска наждачной бумаги мы основательно поработали над портретом Богородицы, держащей на руках младенца Иисусика.

Мама сдула пыль с иконы и придирчиво её осмотрела: «Вот и славненько! Поставим на комод у бабки в комнате. Специально – на самом видном месте. Чёрта с два, кто догадается!»

 

Закончив с кладом, мама достала из шкатулки необходимые бумаги, узлом связала отцовские вещи. Я собрал пакет с книгами и безделушками, которые должны были скрасить моё постылое существование в компании «саломёта».

На выходе из квартиры мы нос к носу столкнулись с Вовкой. По его скорбной физиономии я догадался – он уже пронюхал о смерти отца.

«Тёть Люб, — шмыгнул он носом, — вы знаете…»

«Знаю!» — перебила мама, запирая дверь.

«Его отвезли в морг горбольницы, — увязался он за нами следом. — Там все убитые со школы… Хоронить будут оттудова. С дому не разрешили, говорят опасно и нету транспорта…»

Мама бросила, не оборачиваясь: «Я в курсе. Только что общалась с Анжелой Ионовной…»

«Ученикам не разрешили идти на похороны», — глухо промычал Вовка. Казалось – он вот-вот расплачется.

«Естественно! — нравоучительно проговорила мама. — К твоему сведению, я специально звонила директору по этому вопросу. Умоляла – хватит с нас жертв! И раньше предупреждала – надо отменить занятия. Перенести на осень. Но кому-то любой ценой хотелось выслужиться перед РОНО».

«Можно я с вами?» — спросил Вовка умоляющим голосом.

«Нет, и ещё раз нет! — отрезала мама, а затем уже более спокойно добавила: — Придёшь вечером на поминки…»

Вовка горестно вздохнул и отстал. Мама выдохнула с облегчением: «Точно, как банный лист…»

Мы уже выходили со двора, когда он нас догнал: «Тёть Люб, у вас есть, чё на стол поставить?»

Мама пожала плечами: «Знаешь, даже и не думала. Есть проблемы поважнее».

«Вот и не думайте, всё будет! — ответил он убеждённо. — Я тут одно местечко нашёл – кто-то продукты занычил. То ли мародёры, то ли – заны̀чили от мародёров… Там всего завались! Мы с Жорой притащим…»

«Как хотите, — пожала мама плечами. — Я не стану поощрять воровство, но и отказать не могу, зная, кем для тебя был Николай…»

«Спасибо!» — выкрикнул Вовка и припустил к дому.

 

* * *

 

Город произвёл на нас тягостное впечатление. По дороге к центру всюду встречались разрушенные и сгоревшие дома, зияли воронки от взрывов, зловеще чернели остовы сожжённых машин. Совсем недавно я собирал гильзы, выискивая их в выбоинах асфальта, а теперь мы шагу не могли ступить, чтобы под ногами не звякнул металл.

Мама брела, ни жива, ни мертва – и не только из-за страха. Ей не давали покоя мысли о морге и кладбище. Мамино состояние передалось и мне. Крепко стиснув её руку, я жался к ней, испуганно озираясь по сторонам. Мы шли, стараясь держаться поближе к стенам домов, а перекрёстки преодолевали бегом.

Изредка нам попадались бредущие, словно тени, прохожие. Мы старались не глядеть им в глаза, они, в свою очередь, тоже опускали головы. Не поздоровались даже с мамашей Бублика, которая, задыхаясь от жары, тащила тележку с алычой-падалицей…

Убитых мы не заметили, но облепленные мухами пятна крови встречались довольно часто. Мама старательно обходила их стороной и заставляла меня отворачиваться.

 

Когда мы проходили мимо сквера, я указал на Пушкина в каске и бронежилете. Она фыркнула: «Уму непостижимо, какая трогательная забота о нашем культурном идоле!»

От здания исполкома остались лишь стены. Внутри всё выгорело, а часть перекрытий обрушилась. На минуту мы остановились. Отдышавшись после быстрой ходьбы, мама торжественно произнесла: «Запомни, Серёжа, отныне это – Дом Климова…»

«Значит, и мой тоже?» — спросил я.

«В некотором роде, — ответила мама неопределённо, и тут же добавила: — Наше общее с тобой достояние, мы его выстрадали. Да-да, точно… Какая сильная аналогия – Колино завещание в опалённом войной камне!»

Я уточнил: «Вместо денег?»

Мама погладила меня по голове: «Это ценнее денег…»

Подумав, она добавила: «Здание ни в коем случае нельзя восстанавливать! Такой впечатляющий памятник… В лепёшку расшибусь – не дам!»

Мы двинулись дальше, и тут мама неожиданно вспомнила о Вовке.

«Лишь бы выродок со своим героизмом не мельтешил под ногами, — проговорила она язвительно. — Как бы утконосиха не принялась разыгрывать карту с приднестровским Гаврошем! Вот ещё – проблема…»

Мама тянула меня за руку, а я озирался, не понимая, куда же пропала Доска Почёта? Наконец, до меня дошло: её раздавил танк с вражеским гербом на броне, который догорал чуть поодаль, уткнувшись орудием в землю.

 

За площадью мы увидели пьяных ополченцев в казачьем обмундировании. Вразнобой они горланили что-то о победе, прихлёбывая из общей бутыли и паля в небо из автоматов. Мама потащила меня на другую сторону улицы, казаки повторили наш манёвр. Бежать было опасно, пьяные, они могли устроить пальбу. С обречённым видом мы пошли им навстречу.

С ужасом я узнал в них банду полковника Крысина. От моего известия маму затрясло. К счастью, самого атамана среди них не оказалось, но его бандиты могли меня запомнить. И зачем я тогда перед ними светился? Едва я об этом подумал, меня охватила дрожь.

Отбивая зубами чечётку, мама шепнула: «Если спросят – мы Громовы!» Я коротко кивнул, хотя и не понял, почему она выбрала именно эту фамилию. Наверно, просто назвала первую пришедшую на ум…

Я повис у неё на руке: «Они узнают меня! Я называл им фамилию!»

Сама перепуганная до полусмерти, мама всё же нашла для меня слова успокоения: «Не узнают – у них всё двоится в глазах…»

 

Расхристанный ополченец козырнул: «Патруль по охране абс-чес-твен-но-го порядка». Договорив, он икнул и потребовал документы. Мама заявила – при себе ничего нет.

Ещё дома, опасаясь мародёров, она уложила бумаги и деньги в потайной карман под юбкой. Бандиты буровили нас колючими взглядами, а я украдкой поглядывал на них, по-прежнему опасаясь разоблачения.

Урядник предложил отправить нас в штаб, выразительно поглядывая на узелки с вещами. Вахмистр, то ли в шутку, то ли всерьёз, передёрнул затвор той самой винтовки: «Да шо с ими цацкаться? Мародёры херовы…»

Все последние дни радио призывало беспощадно карать мародёров по законам военного времени. Специальные подразделения – их действительно называли «патрульными» – так и поступали, о чём регулярно сообщали в новостях.

Мне хотелось вцепиться в мамино горло – зачем потащила меня за собой? – но я лишь испуганно таращил глаза и облизывал губы, сухие, как асфальт у нас под ногами.

К счастью, она сохранила выдержку. Сначала скороговоркой затараторила что-то патриотическое, а затем развязала узелок и высыпала вещи на тротуар – отцовы и мои. Пока казаки приходили в себя, мама окончательно вошла в раж – такой я не видел её даже на митингах!

Голос её зазвенел от гнева: «Какие к чёрту мародёры! Стала бы я рисковать ребёнком из-за поношенного тряпья! Это же надо додуматься – вдову солдата обвинить в подобной низости! У вас совесть есть, или пропили?»

После такого выпада мне стало ещё страшнее. Ополченцы смотрели на неё, как на помешанную, и я нисколько не сомневался – сейчас нас поставят к стенке…

Дойдя до самой высокой ноты, мама провела указательным пальцем вдоль шеренги бандитов: «Вы все его недостойны! Слышите? Все!»

Она разрыдалась, с укором глядя на них: «Вчера он пал смертью храбрых… Сражался до последнего вздоха, до последней капельки крови… С первых дней добровольцем ушёл…»

Мама опустилась на колени, и я тенью последовал за ней, не сводя глаз с автоматов. Мои ноги налились свинцом, а взгляд приклеился к войсковому, которого качало из стороны в сторону. Патрульные терпеливо ждали решения командира, оставив в покое бутыль.

Тем временем, мама сменила тему.

«На кого ж ты покинул нас! — стенала она над каждой вещью, прижимая их поочерёдно к лицу и поливая слезами. — Как теперь жить? И зачем мне такая жизнь? Без родного моего человечка… Никого не любила кроме него, и никто мне теперь не нужен! Горе мне, горе… И зачем пережила тебя любовь моя?»

Она стала рвать на себе волосы: «Я хочу умереть. Слышите, вы? Хочу умереть!»

Сослуживец отца, принесший нам когда-то дурную весть из Югославии, поставил перед ней бутыль. Кажется, и он нас не узнал… При виде выпивки, мама отпрянула, словно наткнулась на гадюку.

«Глотни, милая, полегчает», — участливо предложил сослуживец.

Неожиданно мама вцепилась ему в галифе: «Убей нас, прошу! Обоих убей!»

С трудом высвободившись, он обратился к войсковому: «Не-е-е, она не мародёрка. Я знаю эту бабу…»

Мама по-собачьи подползла ко мне, обхватила меня грязными руками и тоненько заскулила. Я догадался – сейчас наша тайна откроется и заголосил в тон маме на всю улицу.

Но сослуживец доложил командиру: «Ейный мужик – местный казачок, царство ему небесное, урядник… Дай бог памяти, как его?»

Мы хором выкрикнули: «Громов!»

«Во-во! — кивнул наш спаситель. — Громов. Плюгавый такой казачишка… Хоть баба и говорит – герой – да какой там герой? Пороху не нюхал, войну только по телеку видал, ну и, само собой, первая пуля – его…»

Ополченцы заверещали – знаем, мол, этих добровольцев из гражданских. Никакого прока, только лишние траты на венки и гробы.

Войсковой, наконец, выдавил из себя: «Любо!» и принялся шарить глазами в поисках выпивки.

Неожиданно, мама схватила бутыль и припала к горлышку. Сделав пару глотков, она сильно закашлялась. Казалось, вот-вот её вытошнит. Вид у неё стал совсем жалкий.

Отдышавшись, она передала бутыль войсковому: «Прошу выпить за упокой души урядника Громова, царство ему небесное…»

Пока бутыль ходила по рукам, мы кое-как собрали отцовы вещи.

«Пора, — дёрнула меня за руку мама, — в морге уже заждались».

Она с дворянским достоинством глянула на войскового: «Прошу принять участие в отпевании и панихиде. Как полагается, по-нашему, по-православному…»

Войсковой насупился: «Ни-и-и! Зара̀з дюже много дело̀в… Мародёры, падлы, круголя̀ так и шастають…»

«Понимаю, — сухо кивнула мама. — Служба есть служба. А нам пора исполнить свой человеческий и христианский долг…»

«Серёжа, — скомандовала она, — мы опаздываем в морг!»

При мысли о мрачном заведении, набитом покойниками, меня охватил ужас. Воображение рисовало картины одна страшнее другой – штабеля тел и рядом братская могила непомерной глубины…

«Пошли домой! — потянул я маму за руку, не стесняясь плаксивого тона. — Я на скрипке буду играть до самого вечера…»

«Нет! — отрезала она, до боли сжав мою руку. — Это наш долг!»

Мне показалась, мама сошла с ума, и от нахлынувшей разом тоски я тоненько заскулил.

«Чую, яко̀й батька казак був, такѝй и сы̀нку», — усмехнулся в усы войсковой.

Я совсем не стыдился проявленного малодушия – любой позор казался сущей мелочью в сравнении с кладбищенскими мерзостями.

«Мне надо Мендельсона учить!» — использовал я последний довод.

Кто-то из казаков тут же заметил: «Шнипельсона, хлопчик, трэ̀ба не учить, а мочить!» Остальные дружно загоготали.

Мама подхватила свой узелок и потащила меня в сторону горбольницы. Мои вещи так и остались лежать на тротуаре…

Озираясь на ополченцев, я спотыкался и падал, поднимался и снова бежал, как щенок на поводке у чересчур ретивого хозяина. Казаки смотрели нам вслед и потешались, но мне было всё равно. Я думал лишь о предстоящей встрече с мертвецами и с обидой поглядывал на маму, которая продолжала тисками сжимать мою ладонь.

Когда мы свернули за угол, она, наконец, отпустила меня и устало прислонилась к столбу.

«Не пойду в морг!» — повторил я, набычившись.

«У меня тоже нет никакого желания, — тяжело выдохнула мама. — Но не могли же мы развернуться у них на глазах?»

Она ласково погладила мою измятую ладонь. Страх отступил, и в голове немного просветлело. Разумеется, мама поступила на редкость толково, разыграв спектакль! Но ещё правильнее она поступила, изменив свои планы. Возвращение домой меня просто окрылило.

«Во рту пересохло, — вернул меня в реальность её голос. — Глотнула отравы – чуть не задохнулась…»

Я повис у неё на шее. Ради нашего спасения ей пришлось пить отраву! Моё сердце переполняла жалость…

 

Мы возвращались дворами. По пути нам встретилась изрешечённая пулями машина «скорой помощи». В залитом кровью салоне лежала мёртвая женщина в белом халате. Мама закрыла мои глаза ладонью, но я успел разглядеть детали. Смерть обезобразила лицо доктора страшной гримасой. Рядом с машиной валялся выпотрошенный медицинский сундучок. Без объяснений я понял – здесь побывали мародёры.

Мама ускорила шаг, стараясь поскорее уйти от ужасного места.

В одном из дворов мы наткнулись на Жорика с Вовкой. Они орудовали у раскрытого настежь гаража-ракушки – вытаскивали какое-то добро и складывали в грузовую тележку. Лица обоих скрывали маски, как у грабителей банка, но я их сразу опознал и ухмыльнулся: «Громовы мародёрничают!»

Мама не разделила моего веселья, и даже запретила смотреть в ту сторону. После встречи с казаками она боялась даже собственной тени…

Жильцы уцелевших домов пытались пристыдить Громовых, но они, не обращая внимания, упорно делали своё дело.

Мы хотели обойти их стороной, но Вовка к нам подскочил: «Я же сказал, на по̀минках всё будет, как надо, тёть Люб!»

Мама буркнула: «Поймают – проблем не оберёшься…»

В ответ он задрал рубаху и показал рукоять пистолета: «Не боись, тёть Люб!»

Мама покачала головой, и мы заспешили к дому. Громовы с таким усердием обчищали гараж, что им и в голову не пришло спросить – почему мы так скоро возвращаемся домой?

Из подъезда двухэтажки вынырнул рассерженный бородатый мужчина с куском арматуры.

«Ворьё проклятое!» — рявкнул он, потрясая железом.

Мама выронила узел с вещами, словно он жёг ей руки.

«Мы не мародёры! — скороговоркой затараторила она. — Мужа убили, думала переодеть, но не успела – похоронили без нас. А одежда и не нужна нам теперь – забирайте, вам будет впору!»

Бородатый смерил нас тяжёлым злым взглядом и направился в сторону Громовых, выкрикивая ругательства и угрозы. Позабыв о вещах, мы пустились прочь со всех ног. Я ждал выстрела, но его не последовало. Мама объяснила – стрелять Гитлеру незачем, достаточно показать оружие…

Меня разбирало любопытство – где же он раздобыл пистолет? Мама ответила – Гаврош мог обзавестись даже пулемётом.

«Ма, а кто такой Шнипельсон?» — спросил я, когда злополучный двор остался позади.

Она несильно сжала мою ладонь: «Не повторяй всякие глупости!»

Оглянувшись, я перешёл на шёпот: «Из-за бородатого мы остались без поминок…»

Мама сердито возразила: «Лучше бы появились казаки с автоматами, чем этот Карабас с арматурой!»

Мысленно я согласился. Поминки можно устроить и после войны. Если бы «казаки-разбойники» расстреляли Громовых за мародёрство, я бы с радостью принёс какую угодно жертву. Например, отказался бы от «Гулливера» на целый год. Или даже на два! А в нагрузку бы вызубрил Библию…

Я хотел поделиться с мамой своими соображениями, но над нашими головами просвистела ракета и неподалёку рвануло. Обычно «румыны» выпускали две-три ракеты и налёт заканчивался. По радио каждый день повторяли, как надо себя вести, если обстрел застаёт в городе, и потому после первого залпа мы перебежали на противоположную сторону улицы.

Вскоре просвистела вторая ракета. От взрыва стена дома содрогнулась, и нас осыпало штукатуркой.

«Хорошо, не стёклами», — заметила мама, с опаской поглядывая наверх. Выше находилось чудом уцелевшее окно, и на всякий случай мы отошли в сторону.

«Упала в соседний двор», — указал я на столб чёрного дыма, за которым едва проглядывал Преображенский Собор.

Глядя на купола, мама наскоро перекрестилась.

Свист третьей ракеты прозвучал особенно резко. Мама распростёрла надо мной руки, хотя, как и прежде, в её порыве не было никакого смысла.

От нового взрыва у меня сильнее заложило в ушах, но я всё равно расслышал мамины мольбы: «Господи, да когда же это кончится? За что нам такое наказание?»

Вдалеке послышался выстрел, затем ещё один и ещё.

«Это румыны? — спросил я, стряхивая с головы штукатурку. — Они нас не тронут?»

Мама хотела ответить, но в этот момент из-за угла показались Громовы. Жорик тянул тележку, а Вовка поспешал за ним, придерживая груз. Они неслись по тротуару, словно спасаясь от погони. В ворохе награбленного я заметил и наш свёрток.

Беглецы свернули в проулок. Никто не знал здешние подворотни так хорошо, как Вовка. Мы ринулись за ними, но они скоро пропали из виду.

Нам пришлось искать выход из лабиринта самостоятельно. Мама тянула меня за руку и умоляла Бога спасти нас и защитить. С тревогой поглядывали мы в сторону нашего квартала. Над крышами домов поднимался огромный столб чёрного дыма, и в голове моей теснились мысли, одна мрачнее другой. Откуда-то издалека приближался нарастающий вой пожарной сирены…

 

* * *

 

Во дворе перед нами открылась ужасная картина – на месте нашего подъезда дымились руины. Как завороженный смотрел я в зияющий проём, тщетно пытаясь высмотреть в клубах дыма очертания наших окон. Вокруг гудел людской муравейник, сновали пожарные с брандспойтами, врачи с носилками и ротозеи из близлежащих дворов.

Увидев, во что превратился дом, мама заголосила, совсем не стесняясь дворни. Раньше она высмеивала соседок, воющих на похоронах, а теперь сама им уподобилась. Мне стало стыдно за неё, и я отошёл подальше…

Со стороны я наблюдал, как маму усадили на скамейку, дали ей воды и сунули что-то белое под нос. Наверное, вату с нашатырём. Меня мучила жажда, и я с завистью смотрел на маму со стаканом в руках…

На площадке у голубятни спорили кугуты, выясняя причину обрушения. Одни говорили: подъезд уничтожила ракета, вторые доказывали – ракета не может вызвать такие разрушения. Приводили пример нашей школы – жертв много, поскольку взорвалось внутри, но здание-то устояло. Вторые считали: всему виной – газ, который включили незадолго до обстрела. В итоге обе версии слились в одну. Спорщики пришли к заключению – дом рухнул после того, как ракета повредила газовую трубу.

Я подошёл к завалам, когда оттуда вытаскивали бесчувственную женщину. Поначалу я не разглядел, кто это – настолько сильно обезобразило её лицо. И только со слов соседей понял – это мамаша Васьки-идиотика.

Убитых сносили к гаражам. Их укрывали бельём, снятым с верёвок. Я насчитал семерых, но работа по разбору завалов только началась. Легко раненым врачи оказывали помощь в беседке у клумбы, тяжёлых отправляли в больницу.

На глаза мне попался Гитлер. Размазывая слёзы по щекам, он тенью бродил вдоль пепелища. Подумать только, самый отчаянный хулиган Первомайки рыдал, как последняя размазня.

Кугуты сочувствовали его горю, но он их не слышал. Я подумал, Вовка оплакивает квартиру, но оказалось, во время обстрела погибли Галина и её дочки-близняшки. Их тела ещё не извлекли. Ожидалось, что спасатели едва ли доберутся до них ранее завтрашнего утра. Галина и девчонки обычно прятались в подвале. Пожарные объяснили – если бы не огонь, они могли бы спастись.

Услышав новость, я ощутил приятный холодок в груди. Ещё недавно мама завидовала Галине, которая при каждой бомбёжке укрывалась в подвале. Во время нашего добровольного заточения мы были лишены такой возможности. Теперь за все мучения маме воздалось сполна. Враги не просто наказаны – они разделили судьбу Васьки-идиотика! Что и говорить, при всех наших сегодняшних напастях, это была пусть и небольшая, но радость…

Я ринулся к маме, желая хоть как-то её приободрить, но рядом с ней на скамеечке восседал Жорик. Мерзкий пьяница меня опередил – лишил возможности первым преподнести маме замечательную новость…

Они меня не заметили. Я на цыпочках обошёл скамейку и присел на корточки. Мне очень хотелось послушать Жориковы стенания. Судя по его бессвязной речи, он уже залил горе в компании дружков.

Пропойцы раскупорили вино, привезённое для поминок. Они продолжали пьянку у тележки, а Жорик подсел к маме. Между ними стояли два полупустых стакана и бутылка «Вермута», любимого напитка нашей дворни.

«Девоньки мои, девоньки! — плечи Жорика мелко тряслись. — Батька конфеток вам прихватил…»

Он зачерпнул из кармана полную пригоршню карамелек и рассыпал их по скамейке: «В той ра̀кушке и нашёл… Хотел малышек угостить…»

Мама отхлебнула вина. Совсем недавно она рыдала и заламывала руки, а теперь, притихшая, смотрела прямо перед собой в одну точку. Громовское несчастье – как мне показалось – её, несомненно, утешило.

«Кушай, Люба, кушай», — протянул ей Жорик конфету.

Она покачала головой и вновь потянулась к стакану. Жорик выпил залпом и снова налил. Себе – до краёв, маме – до половины.

«Ты не поверишь, Любань, — вытер он лицо рукавом, — я за своими девоньками ухаживал как мать. Гала – вроде тебя – деловая! По утряни – шасть и нету! А я с койки подыму, на горшок посажу, косы заплету, чу̀лочки натяну, умою-подмою, за стол посажу, каши навалю, на двор выведу… Сказки читал! Да-а-а…»

Я усмехнулся. Мама даже ухом не повела при слове «чу̀лочки», от которого её всегда буквально воротило.

Хорошо, Жорик не привёл подробности кормления близняшек, иначе, мама бы точно не сдержалась. Он пережёвывал девчонкам мясо, чтобы оно легче глоталось! Бабушка не раз наблюдала эту картину, бывая в доме Громовых. Её коробило: «Ужасно негигиенично!», а мама, когда я плохо ел, язвительно интересовалась: «А жёвочки не хочешь? Я могу…»

Как по заказу мама вспомнила о бабушке Нюре: «Свекровь тебя хвалила. И Володю тоже…»

«Да-а-а, Вовка помогал! Любил сестрёнок…»

«Переживает сильно», — мама повела головой в сторону дома.

«Не то слово, — шмыгнул носом Жорик и заскулил: — Ой, девоньки мои, девоньки!»

«И как же вы теперь? — спросила мама, когда он умолк. — Без крыши над головой, без денег…»

«Переночуем в гараже, схороним, шоб по-людскѝ, там видно будет…»

«Без денег по-людски не получится», — заметила мама.

Жорик вскинулся: «Люб, а у тебя гро̀шей нема? Галка взаймы давала, может, тро̀хи осталось?»

«Нет, — горестно вздохнула мама. — Казаки-мародёры отобрали. Я даже Колю не похоронила…»

Жорик сокрушённо покачал головой и потянулся к стакану: «Ничё, прорвёмся… Ладно, за упокой… Не чокаясь…»

Они выпили, и мама потянулась к конфете: «Не знаю, как жить без денег? Чем Серёжу кормить?»

«За это не горюй, — произнёс Жорик окрепшим голосом. — Мир не без добрых людей, и пацан мне не чужой…»

Мама перебила: «Дело прошлое, а меня волнует настоящее. Где ночевать? На что жить? Отпускные получила, думала на них похоронить – ограбили! Дома нет…»

«Где ночевать? Покамест в гараже…»

«Все планы рухнули! Без денег до Одессы не добраться…»

«Сдалась тебе Одесса сраная!»

«Жора, ты не понимаешь…»

«А шо тут понимать? Посля̀ войны хату дадут, житуха как-нибудь наладится…»

«Как-нибудь – не для меня…»

«Конечно, ты у нас одна такая, не-об-нак-но-вен-ная!» — ломая язык, съехидничал Жорик.

Я думал, мама обидится, но она деловито спросила: «Тебе соседи не дадут взаймы?»

Не ответив, Жорик принёс ещё одну бутылку.

«Вот, шо я тебе скажу, Люба, — проговорил он наставительным тоном, — нехер у той Одессе делать! Пропадёте не за понюшку табаку. Сожрут и не подавятся. И станешь ты, Люба, самой, шо ни есть, об-нак-но-вен-ной! Другое время… Я в ту Одессу по бизнесу мотался – знаю. Люди – звери! А тут все свои, не шибко интелигэнтные – шо есть, то есть! – зато без закидонов… И с голоду не помрём – голубятня прокормит…»

«Мне хотя бы двести долларов», — вставила мама, пока Жорик зубами срывал пробку.

Он плеснул в стаканы вина и продолжил, как будто и не слышал просьбы: «Горе нас повязало, Люба, великое горе!»

«Да, — равнодушно сказала мама. — Так что насчёт денег?»

«За упокой душ!»

Они выпили и Жорик мечтательно проговорил: «Двое пацанов у нас, про их надо думать… Вместе, Люб, будет сподручней…»

Мама фыркнула: «Бред!»

«Не могёт быть, шоб не наладилось…» — сам себе сказал Жорик.

«Бред…»

Я не стал дослушивать и отправился на поиски воды. К кугутам обращаться не пришлось – меня напоили пожарные. Пламя они уже сбили, и над руинами поднимался чёрный дым.

Утолив жажду, я почувствовал прилив сил и снова подошёл к Вовке. С подчёркнутой бравадой рассказал ему, как нас едва не расстреляли за мародёрство. Пусть знает – не только им пришлось сегодня рисковать! Больше того, гибель моего героя-отца не шла ни в какое сравнение с потерей никчемных и глупых Галины и её дочек. Очевидно, я понёс гораздо более тяжёлую утрату, чем Вовка. Тем не менее, в отличие от него держался молодцом, и это сильно возвышало меня в собственных глазах.

Увы, убитый горем, он, кажется, не очень-то меня и слушал…

«Скрипка сгорела, — небрежно плюнул я, поглядывая на дымящиеся обломки. — За сто рублей покупали…»

Разумеется, я приврал. Мама приобрела её в комиссионке за пятёрку на старые деньги. Представив, как полыхал в пожаре мой неказистый инструмент, я криво усмехнулся – долгий отдых от Мендельсона отныне мне гарантирован. Заодно, и от Библии. Жаль, конечно, икону, точнее её содержимое, но мама как-нибудь выкрутится. Неприятности и прежде легко приводили её в отчаянье, но руки она надолго не опускала.

Вовка хмуро пробубнил себе под нос: «Танька на скрипке хотела учиться, как и ты… Наташка – танцами занималась…»

Я с удивлением на него посмотрел – что за чушь? Девчонке медведь на ухо наступил – какая скрипка? Не иначе, от горя помутился разум!

«Мать хотела после войны скрипку купить, — продолжил бубнить Вовка. — Мы с Жорой отговаривали – на хер нужно? – а она, такая, пусть наши дети тоже вырастут культурными. Танюшка будет симфонии играть, Наташка – в балете выступать… И чтобы обязательно в Одессе…»

Далее он принялся перечислять обиды, которые нанёс матери… Я чувствовал себя попом, который принимает покаяние. Необычная роль мне определённо нравилась!

Вовкина исповедь продолжались долго, а я слушал не перебивая, чтобы не спугнуть. Когда ещё выпадет такой замечательный случай? С каждым новым откровением врага, мою душу всё сильнее заволакивало сладостным злорадством…

Поглощённый его излияниями, я не сразу обратил внимание на казачий патруль. Когда они появились во дворе, мама уже осталась в одиночестве, а Жорик заливал глаза с дружками у голубятни. Я ринулся к ней, желая предупредить её об опасности, но она и сама заметила казаков.

Однако патруль окружил не маму, а пьяную компанию. У Жорика потребовали документы, но он развёл руками. Собутыльники вразнобой заверещали: «Та вы шо, мужики? Это же свой! Кто Жорку Громова не знает? Да каждая собака!»

Войсковой переспросил: «Громова?» и тут же ухмыльнулся, накручивая пальцем ус: «Плюгавий казачок, значица?» При этих словах сослуживец отца попятился и растворился в толпе. Мы с мамой испуганно переглянулись. Для остальных его исчезновение осталось незамеченным.

Судья поманил нас пальцем: «Подь сюды!» Мы безропотно подчинились, и патруль приступил к дознанию. Очень скоро я понял, чем грозит нам казачье расследование…

Их заинтересовала тележка. Поверх награбленного в ней по-прежнему лежал наш свёрток. Кто-то из собутыльников предложил казакам вина, но войсковой отказался: «Зара̀з нэ хо̀чим. Напэрэ̀д розбэрэ̀мси…»

«Твоя колымага?» — строго спросил он у Жорика, указывая на тележку.

Тот замотал головой: «Ни-и-и…»

«До̀бре, — кивнул войсковой, — неха̀й бу̀дэ чужая… На хера ж ты з нию тика̀в? А мы усё ба̀чилы! Доклада̀й, як на духу̀ – спы̀здив?»

Жорик испуганно замотал головой: «Ни-и-и!»

Патрульные загоготали, один лишь войсковой хранил важный и серьёзный вид. Он коршуном уставился на маму: «И шо ты кажешь зара̀з, мадам Громова?»

Не сводя глаз со свёртка, она с трудом выдавила из себя: «Вещи мои… Кто-то положил туда…»

Вахмистр развернул свёрток и прикинул на Жорика отцовский костюм. Пиджак в плечах оказался в намного шире, а брюки – длиннее. Бандиты развеселились пуще прежнего.

Жорик, похоже, ничего не соображал, а маму, как назло, поразил столбняк. Я встал на цыпочки и сердито прошипел ей: «Скажи, что мы не Громовы…», но она до боли сдавила моё плечо.

Войсковой огласил вывод: мама и Жорик занимались мародёрством на пару. «По-сэмэйному», — добавил кто-то из казаков.

Собутыльники попытались вступиться, но их осадил вахмистр: «Бабу засту̀калы з барахлом у городе. Вона̀ сбрэха̀ла – пишла̀ зара̀з мужа хова̀ти. Румыны вбы̀лы его у исполкоме. Хвамы̀лыю казала…»

Он хитро прищурился, а затем неожиданно прорычал в лицо Жорику: «Як твоя хвамы̀лыя?»

«Г-г-громов…»

Я закатил глаза и отвернулся. Меня просто колотило от злости – почему мама молчит?

«О! — поднял вверх указательный палец усатый. — Шо нам и трэ̀ба! Баба так и каза̀ла на проверке доку̀ментов: вона̀ – Громова…»

Собутыльники выпучили на маму глаза, а Жорик промычал: «Ни-и-и, ихняя фамилия – Климовы…» Дружки заверещали: «Так и есть… Климовы! С двадцатой квартиры… А Жорка – с восемнадцатой…»

Неожиданно мама подала голос: «Глаза позаливали – память отшибло».

Эх, лучше бы она промолчала! Вслед за выпадом в адрес Жориковой компании, мама негромко, но твёрдо добавила: «Мы – Громовы». Я раскрыл, было, рот, но она зажала его ладонью.

Судья затребовал у Жорика документы, тот указал на разрушенный дом. Мама к моему изумлению тоже заявила – всё сгорело. Я ущипнул её, напоминая о потайном кармане, но в ответ она ещё больнее впилась мне в плечо.

Казаки осуждающе загалдели: «Брэ̀шуть! Ой, брэ̀шуть! Ты то̀ка глянь, шо на той брычке! Богато уворовано! Аж ценники не посдира̀лы! Зара̀з с мага̀зину прикатылы̀! У морг они пишлы̀! Ха-ха-ха! Во, сука, брэхливая! Ой, нэ любо… Ой, нэ любо…»

Они хотели допросить отцова сослуживца, который мог пролить свет в тёмной истории с фамилиями, но тот как назло куда-то исчез. Галдёж усиливался, а войсковой хмурил кустистые брови и накручивал усы-косички. Наконец, он рявкнул: «А ну, ша мускотѐть!» Толпа притихла.

Он выудил из кармана мятый клочок бумаги, разгладил его, предварительно поплевав на ладони, и нахмурил лоб. Затем перевёл тяжёлый взгляд на маму: «Климова, значица? Любо!»

Мама отчаянно замотала головой: «Нет, мы Громовы!»

Не обращая внимания на вопли дворовых алкашей, судья добавил: «Зара̀з шо Громова, шо Климова – до пэзды̀ двэ̀рца. Трэ̀ба диждаться атаману. Без его не могём, цэ ѝхня канпитэ̀нция!»

Мама попятилась: «Вот ещё! Меня ждут в Тирасполе! Я без пяти минут народный депутат! Буду жаловаться…»

Судья подал условный знак и у нас за спинами выросли два мордатых казака. Мама жалобно всхлипнула, а вслед за ней заскулил и я.

Казаки приступили к описи ворованного. Первым делом занесли в акт отцовы вещи. Мама и не думала возражать. С безучастным видом она смотрела в одну точку – куда-то в сторону центра. Наверно, сильно сожалела о смерти отца. Я пытался её растормошить – умолял рассказать о Доме Климова, но она словно оглохла.

У тележки я заметил Вовку. Глаза его уже высохли, а во взгляде появилась решимость. Он выглядел на редкость взвинченным, каким бывал обычно перед дракой. Я поглядывал на него с опаской, гадая, какую же пакость он замыслил?

Вовка, откинул чуб и заговорил, глядя войсковому в глаза. После первых же его слов, мама пошатнулась, но перечить не стала.

«Моя фамилия Климов, — заявил самозванец, — а эти…»

Он поочерёдно указал на Жорика, маму и меня: «А эти – Громовы! Они не виноваты, мародёр – я!»

Жорик пытался его остановить, но Вовка повысил голос: «Сегодня на исполкоме убили моего отца, Николая Климова, а когда рухнул дом – погибли мать и две сестрёнки. Мне нужны деньги, чтобы добраться в Одессу… Я грабану̀л склад… Могу показать место, там ещё много осталось. Чё, мародёр? Ну, и хрен с того!»

В конце тирады голос его зазвенел и сорвался.

Алкаши наперебой затараторили: «Пацан не виновен… С горя рехнулся…»

Заявление переполошило весь двор. Мне показалось, даже приостановили разбор завалов – настолько плотно нас обступила толпа.

Мама шепнула мне: «В указе о мародёрах сказано: на детей до четырнадцати высшая мера не распространяется».

Затем она громко спросила у судьи: «Надеюсь, мы теперь свободны?»

Усатый не ответил – он неотрывно и тупо буровил взглядом Вовку.

Мама не отступала: «Климовы погибли, мародёр признался… Он малолетний, к ответственности его не привлечёте… К нам есть вопросы?»

Кажется, и до Жорика, наконец-то, дошло – Вовка взял вину на себя, чтобы освободить старшего от неминуемого расстрела. Чтобы не испортить спектакль, пьяница не стал спорить относительно фамилии, которой назвался его сынок…

Вовка набрал воздуха и заговорил отрывисто и зло: «Четырнадцать мне исполнится в августе. Спросите в детской комнате – я на учёте состою. Мы радио слушали, законы знаем. По указу должны передать меня милиции. В колонию? Да хоть сейчас! Зовите ментов!»

Он нервно расхохотался, хотя в глазах его я не заметил и тени веселья.

«А ещё лучше, — добавил он, — позовите начальника штаба. Он расскажет про майора Климова и его сына!»

Кугуты слушали Вовкино враньё с открытыми ртами, но никто его не одёргивал. Видимо, и они сообразили – никакой опасности малолетнему наглецу не грозит. Казаки-разбойники хмуро покуривали и с жадностью поглядывали на спиртное. Чувствовалось, что им порядком надоело дурацкое дознание, и они мечтают скорее приступить к пьянке.

Воодушевлённый успехом, Вовка вконец обнаглел: «А мы расскажем начальнику штаба, как вы убили невиновную девчонку! Эй, Бублик, зови пацанов! Будем давать показания!»

Вовка пронзительно засвистел, а бандиты – мне показалось – втянули головы в плечи. Мы же с мамой, наоборот, их расправили.

«Вы кто такие? — вновь переключился Вовка на казаков. — Чё-то не видел вас на обороне! И даже не слышал! Я в штабе каждый день бывал. И у отца на передовой. Всех до одного знаю! Наверное, в Тирасполе сидели со своим атаманом? По-нят-но! Теперь мост открыли – вы первые. На мародёров охотитесь? Да вы и есть мародёры!»

Судья наотмашь ударил его по физиономии, и Вовка отлетел к нам под ноги. Поднимаясь, он шепнул маме: «Линяйте отсюда!»

Вытирая кровь, он уже спокойней добавил: «Я за мародёрство отвечу. А вы ответите за убийство. Идёт?»

Войсковой выхватил пистолет: «Ах ты, бѝсова нивѝра! Вбью, падла!»

Вовка подошёл к тележке и, как ни в чём не бывало, уселся рядом с ней на корточки: «А не убьёшь – зассышь!» Он обвёл рукой двор: «Видал, сколько людей? Они вас порвут!»

Я бы с интересом дождался, чем всё закончится, но мама потащила меня прочь. Внимание казаков было приковано к Вовке, и мы очутились у них за спиной.

«И директор школы подтвердит, — ещё злее проговорил Вовка, — она видела, как вы убивали девчонку… Свидетелей – до хрена!»

Недолго думая, мы незаметно выскользнули из круга и заспешили прочь со двора. Сзади доносились визгливые крики, а мы уже перешли на бег. Мама тяжело дыша, объясняла мне: «Даже в самом последнем негодяе иногда просыпается человеческое… Наверно, совесть замучила… Столько гадостей нам сделал – уму непостижимо!»

Свернув за угол, мы остановились как вкопанные. Прямо перед нами возникла парочка – полковник Крысин и поп Трифон. Поодаль пыхтел бэтээр с приднестровским флагом на мачте.

«Куда спешим?» — вкрадчиво спросил атаман.

«Люба, — пропел поп, — Христом богом прошу, верни долг».

Мама пустилась в объяснения. Она собиралась рассчитаться сегодня, но надо же такому случиться – в дом угодила ракета. Мы лишились крыши над головой. А ещё – беда не приходит одна! – погиб муж, главный кормилец. В сравнение с этим утрата денег – сущая мелочь. Да, отдаст она их, отдаст! Но не сегодня… Любой здравомыслящий человек, тем более, православный – мама выразительно посмотрела на отца Трифона – непременно войдёт в положение и предоставит отсрочку.

Стянув губы в струнку, атаман зловеще играл желваками. Казалось, глаза его вот-вот испустят в нашу сторону молнии. Трифон поглядывал на него преданной собачонкой, а когда переводил взгляд на маму, хмурился и осуждающе покачивал головой.

Умолкнув, мама всхлипнула. Последнее время она так часто пускала слезу, что, наверно, могла бы заплакать даже в цирке. Я хотел её поддержать, но мои глаза как назло словно высохли.

Полковник ткнул локтем отца Трифона: «Погибший муж – тот самый, для которого расстрелять, как тебе прочесть «Отче наш»?»

Поп смущенно проблеял что-то нечленораздельное, а атаман тоненько рассмеялся: «Мы радио слушаем – народный герой, Дом Климова…»

Мама пошатнулась, и мне пришлось её поддержать.

«Какая же ты сволочь!» — бросила она попу.

«Ну, почему же сволочь? — удивлённо вскинул брови полковник. — Так и ведут себя деловые партнёры. Предупреждён – значит вооружён. А вооружённый, я всегда нажимаю курок первым…»

«Ты за это ответишь!» — выдохнула мама.

«Не думаю», — возразил атаман и приказал нам сесть в бэтээр. Мама попятилась: «Н-нет…» Полковник схватил меня за шиворот и повторил приказ. Мама упала перед ним на колени, но он скрутил мою рубашку так, что я начал задыхаться.

Не знаю, чем бы всё кончилось, но нас выручил казак из числа патрульных. Взмыленный, он подбежал и, вытянувшись по стойке смирно, доложил командиру: «Баба подозрэваэтся у мародэ̀рстве. Удра̀ла знадво̀ру пока ишло̀ дознува̀ние. Трэ̀ба возвэрта̀ть и допросить перехрёстным допросом».

Полковник скривил губы: «Ступай, Люба. Ты сама упростила задачу. Тебя расстреляют не просто так, а по закону военного времени».

Под дулом пистолета мы понуро вернулись к месту судилища.

Первым делом я обратил внимание – во время нашего отсутствия многое изменилось. У дома возобновился разбор завалов, а казаки-разбойники успели приложиться к спиртному. Хмельные и весёлые, они и близко не напоминали извергов. Лишь один войсковой хранил озабоченный вид – степенно расхаживал вокруг тележки и накручивал усы.

Когда мы подошли, он доложил атаману итоги патрулирования. За день они задержали троих мародёров. Изъято оружие и документы, а также награбленное – деньги и ценности. Преступления заактированы, а с мародёрами поступили по законам военного времени. Полковнику протянули пухлый свёрток, и тот, не глядя, затолкал его в полевую сумку.

Выждав, пока атаман совладает с защёлкой сумки, войсковой доложил главное. Схвачен очередной мародёр – сопляк по фамилии Климов. Судья указал на Вовку, который сидел на земле, уткнувшись лицом в колени.

«Климов? — удивился полковник. — Ещё один?»

Хмыкнув, он подошёл к Вовке и поднял его голову за чуб. Пару секунд брезгливо всматривался в его лицо, а затем выпрямился и вытер руки о гимнастёрку.

«Похож», — кивнул он судье, а затем легонько пнул Вовку кончиком сапога: — Фамилия?»

«Климов…»

«Она твоя мать?» — указал атаман на маму.

Вовка ничего не ответил.

«Змеёныш», — сплюнул атаман.

«Га̀спид!» — важно кивнул войсковой и лихо закрутил ус.

Он так светился от счастья, что можно было подумать, война закончилась полным разгромом врага, а главная роль в победе принадлежала его банде.

Подбоченившись, войсковой приступил к «наиглавнейшей новы̀не», которую удалось разузнать в наше отсутствие. Из-за неё-то за нами и отрядили погоню…

«Баба по хвамы̀лыи Громова, — судья кивком указал на маму, — узяла̀ полторы тыщи зэлэ̀ных от гражданина, якы̀й, мабу̀ть, тоже Громов, но цэ трэба спыта̀ть. На шо̀? А для батюшки Тры̀хфона!»

Судья многозначительно посмотрел на своего командира, но тот сделал нетерпеливый жест и доклад продолжился.

«Зара̀з гражданин як бы Громов, — судья указал на Жорика, — хотѝт возверта̀ть свои гро̀ши взад. Вин тру̀сыться, шо баба могёт драпану̀ть с гро̀шами у Тирасполь и писля̀ до жидов у Одэссу».

Жорик запротестовал: «Ни-и-и! Поклёп и провокация! Я за другое пёкся – сгинет она в Одессе, а тут все свои, завсегда подмогну̀т…»

Вовка неприязненно сплюнул: «Кто за язык тянул?»

Жорик виновато развёл руками: «Хотел, шоб по-людски…»

Атаман и взглядом не повёл в сторону Громовых. Указательным пальцем, на котором сверкал огромный перстень, он ткнул маме в плечо: «Вам, олухам, дали чёткую ориентировку! Баба и есть Климова!»

Судья уставился в свою «шпаргалку», а затем виновато опустил голову.

«А эта парочка, — атаман сердито глянул на Жорика и Вовку, — не пришей кобыле хвост. Как их там, Громовы? Щенок смахивает на Климова – что ж, бывает! – в одном дворе живут. Сосед гульнул – дитё на выходе».

«Шо ты гонишь?» — возмутился Жорик.

Вовка упрямо тряхнул чубом: «Я – Климов…»

«Харэ̀! — взвизгнул Жорик. — Заладил шарманку!»

Прежде мама стояла ни жива, ни мертва, но неожиданно голос её прорезался.

«Володя, — произнесла она учительским тоном, — полковник Крысин только что сделал признание – смерть Коли на его совести. Он убил его из страха. Спросишь, чего опасался лихой атаман? Я рассказала мужу о вымогательстве. Атаман требовал деньги за спирт и табак. Откуда их взять? Я всё раздала защитникам исполкома. Внесла свою лепту в оборону города! Мне и в голову не могло прийти, что этот тип наживается на войне!»

Бандиты, казалось, остолбенели и только Крысин, держась за ремень, ухмылялся и мерно покачивался на носках.

Мама перевела дух и заговорила ещё напористей: «Заодно рассказала Коле о расстреле невинной девушки. Ты сам, Володя, был свидетелем этой гнусности. В сердцах попросила мужа разобраться и оградить нас от вымогателя. Коля поклялся выпустить гниде кишки! Ты его знаешь – он слов на ветер не бросает…»

«Мовчать!» — топнул ногой очнувшийся от столбняка судья, но атаман его осадил.

Мама продолжила: «Позднее я передумала. Как-то не по-христиански творить самосуд. Решила вернуть долг – пусть мерзавец подавится! Обратилась к твоей маме, Володя, она помогла собрать часть денег. Мы с Галочкой договорились – это будет вклад нашего дома в победу. Как во время Великой Отечественной, когда люди отдавали для фронта последнее. Затем поспешила в церковь с покаянием. Рассказала отцу Трифону о намерениях мужа, умоляла встретиться с ним и отговорить. Коля всегда верил священникам…»

Голос мамы задрожал, но она быстро взяла себя в руки и на высокой ноте закончила: «Иуда-Трифон не отважился идти в исполком. Ещё бы – стреляют! Зато, когда в городе объявился полковник, Трифон и Бога не побоялся – выдал тайну моей исповеди. Они ведь на пару торговали спиртиком-табачком! И тогда полковник под шумок трусливо выстрелил Коле в спину…»

Крысин выслушал маму, посмеиваясь, а когда она закончила, спросил: «Полегчало?»

Мама гордо ответила: «Да!»

Вовка вскочил и сжал кулаки. Атаман насмешливо посмотрел на него и обернулся к маме.

«Дура и клеветница», — произнёс он спокойным, бесстрастным голосом, но крысиные глазки его излучали дикую злобу.

«Кощуннѝца! — поддакнул Трифон. — Великий грех – возводить на апостольскую церковь напраслину! Гореть будешь в аду…»

Глядя на часы, атаман дал команду: «Мародёров доставить в штаб. С Климовой глаз не спускать…»

Усатый вытянулся по стойке смирно, и бандиты принялись суматошно рассовывать бутылки по карманам.

«Налей-ка на дорожку, — приказал полковник судье, — чего-то в горле у меня пересохло…»

Усатый до краёв наполнил стакан и протянул командиру.

«Слава Богу, что мы казакѝ!» — произнёс Крысин и начал пить.

«Любо, любо…» — забубнили бандиты.

Полковник пил мелкими глотками, зажмурившись от удовольствия. Казаки смотрели на него с благоговейным видом и совсем упустили из вида Вовку. Я же отчётливо видел, как он неспешно выпростал рубаху и сунул руки за пояс, сделав вид, что чешется.

Всё остальное произошло мгновенно. Сверкнул металл, щёлкнул затвор и один за одним прозвучало три выстрела. К сожалению, все они были направлены в атамана. Нажать в четвёртый раз на курок Вовка не успел – урядник оглушил его сзади ударом приклада.

Полковник повалился как подкошенный, и в тот же момент Жорик огрел урядника по темени бутылкой. Осколки стекла вместе с каплями крови долетели даже до нас. Урядник рухнул рядом с атаманом, а войсковой, наконец, справился с кобурой и выстрелил в Жорика.

Мы даже не успели испугаться – настолько неожиданно и быстро всё произошло. Первой пришла в себя мама – она задвинула меня за спину и закричала на весь двор: «Люди добрые, да что же вы смотрите? Громовых убили!»

Я осторожно высунулся из-под маминой руки и с любопытством огляделся. Четыре тела в лужах крови по-прежнему лежали на земле, перед нами ощерились оружием четверо бандитов, а мы, жалкие и беззащитные, затравленно озирались по сторонам в ожидании спасения.

Поп Трифон отошёл в сторону и козлиным голоском затянул молитву. Вокруг нас постепенно стало сжиматься кольцо. Даже пожарные оставили свою работу. Когда кольцо сомкнулось, войсковой сграбастал меня в охапку и предупредил дворню: «Абы хто сунется – хлопчику бо̀шку зирву̀!»

Мама заголосила, а у меня от страха перехватило дыхание. Я лишь сипел и хрипел что-то невразумительное и тянул к ней руки.

Толпа покорно расступилась, и бандиты направились к бэттэру.

«Йѝдем у штаб!» — объявил войсковой.

Умоляя людей «сделать хоть что-нибудь» и осыпая меня ободряющими словами, от которых мне становилось только горше, мама шла следом.

На выходе со двора путь нам преградили военные в форме приднестровского ополчения. Всего человек двадцать и среди них – бородач, которого ограбили мародёры-Громовы. Наша процессия остановилась.

Возглавлял ополченцев полковник, как я узнал позднее, наш местный атаман. Мама обрушила на него потоки слёз и стенаний, умоляя его восстановить справедливость и покарать бандитов.

Нашими жалобами дело не кончилось. Едва мама умолкла, заговорил бородатый. Он имел свои счёты с пришлыми. Оказалось, банда усатого ещё неделю назад ограбила его торговый кооператив. Во время налёта застрелили жену бородатого. Остатки товара он снёс в укромное место – гараж-ракушку – но сегодня тайник распотрошили местные грабители. К ним он особых претензий не имел – хотя те и были вооружены, но предпочли бежать. А ведь могли убить! Бородатый их выследил до самого дома, где и заметил казаков-разбойников. И тогда он бросился за помощью к республиканским ополченцам. Хорошо, среди них оказался  бывший сослуживец, а ныне заместитель атамана.

Эстафету обличений перехватила мама. Она рассказала о подлой расправе над героем Республики – Николаем Климовым, после чего ополченцы, все как один, пришли в крайнее возбуждение. Не забыла мама упомянуть и попа Трифона, которого давно след простыл.

Разбойникам предложили по-хорошему сложить оружие, но усатый выставил меня перед собой, словно щит, и потребовал очистить дорогу. Он заявил – им терять нечего!

С первых минут плена я впал в какое-то оцепенение. Даже появление наших ополченцев не вернуло мне присутствие духа. Переговоры и препирательства доносились как будто издалека, словно из другого мира. В конце маминой речи, когда она заговорила о моей музыкальной гениальности, в глазах у меня поплыло, и я потерял сознание.

Очнулся я, лёжа в тени, с мокрой тряпкой на лбу и ваткой, смоченной нашатырём, у носа. Рядом хлопотала зарёванная мамуля. Меня напоили компотом и рассказали о том, что случилось…

 

Бандиты всё же добились своего – им освободили путь к бэтээру. Уехать они всё равно не смогли бы – во время переговоров в двигателе уже покопались наши. Но до пуска, впрочем, и не дошло.

Первыми внутрь протиснулись трое подручных усатого. Они спешили привести в боевую готовность пулемёт и запустить двигатель. Войсковой держал меня на вытянутых руках, прикрывая отход. В тот момент, когда настала его очередь нырнуть в люк, внутри бэтээра взорвалась шумовая граната – пока шли переговоры, кто-то установил её на растяжку. От неожиданности усатый выпустил меня, и в тот же миг его застрелил снайпер. У тех бандитов, которые сидели внутри, говорят, вышибло барабанные перепонки!

К счастью, при падении я сильно не пострадал – получил несколько синяков и ссадин, и вдобавок после взрыва плохо слышал. Но перепонки – успокоил врач скорой помощи – не пострадали. Он пошутил: «Консерватории не помешает».

Закончив со мной, доктор поспешил к Жорику и Вовке. С ними дело обстояло похуже…

Первое заключение врача оказалось неутешительным: старший Громов – убит, младший получил открытую черепно-мозговую травму и, по всей видимости, не выживет. Пока Вовке делали укол и давали кислородную подушку, Жорик неожиданно очнулся, чем до крайности удивил бригаду скорой помощи. Однако к старшему они на помощь почему-то не поспешили – продолжили колдовать над Вовкой.

Жорик протянул руку к маме. В ушах у меня по-прежнему звенело, и потому я разбирал лишь отдельные слова, которые он выдавливал вперемежку со стонами. Наверно, у него помутился рассудок от боли, потому что он нёс бессвязную околесицу: «Не из-за гро̀шей, Люб… Ты не думай… Не хотел тебя отпущать… А оно во, как вышло… Вовчик дурень… Горячая кровь… Ты его не бросай… Не чужой он для вас… Дай Бог, выживет…»

Слабеющей рукой он выгреб из кармана деньги: «Всё, что есть, Люб… Бери-бери… Вовке сгодится… Лекарства, жратва… Ты уж последи, будь добра… Он парень порядошный… Весь в отца… Будет для вас опорой… Лишь бы на ноги встал…»

Мама приняла деньги, а Жорик заговорил ещё тише: «Вовку как сына любил… Бог свидетель… И Серёжку любил… Чес-слово! Даже не знаю, кого шибче… Родного али того, кто рос на глазах… Не-е-е, я лишнего не скажу! Ты не думай, Любаня… И тебя я любил… Верно кум сказал – ты такая не-об-нак-но-вен-ная… Прости меня, Господи… Прости, Галочка… Девоньки мои… Серёжка, подь сюды, дай на тебя поглядеть… Вижу, вижу… Нашенский… Шо из его вырастет?… Ты с ним построже, Люб… С пацанами по-другому нельзя…»

Жорик всхлипнул и закрыл глаза. Доктор метался между одним умирающим и другим, пока Жорика не затрясло. Вскоре медсестра объявила: «Умер». Собутыльники перенесли тело на площадку, где мертвецов уже скопилось не на одну «лодку Хорона»…

Мама, стояла с бледным непроницаемым лицом, глядя в одну точку, и даже когда Вовку погрузили на носилки и отнесли к машине, она не шелохнулась. Я испугался – не напал ли на неё столбняк? – и потянул за руку.

Мы с трудом добрели до скамейки и без сил опустились на неё. Я пожаловался: «Мне страшно…» Мама ответила: «А мне ещё страшнее. Погоди, немного отдышусь…»

Через минуту она обратилась к докторам, и мне накапали в стаканчик валерьянки. Всё остальное из флакона мама допила сама.

«Скорая» долго не отъезжала. Я решил: наверное, Вовка при смерти. Медсестра поманила нас к машине. Втайне я надеялся увидеть врага мёртвым, но ошибся. Он был жив, хотя выглядел, как говорила бабушка Нюра, «краше в гроб кладут».

Врач сообщил: травма, к счастью, закрытая, но последствия удара предсказать сложно. Может случиться всякое…

Естественно, я тут же подумал: «Жаль, до сих пор не случилось!» В стычке с бандитами я винил только Громовых. Если бы не их мародёрство, казаки и не сунулись бы в наш двор. Теперь меня трясло от страха, и за каждым кустом чудились казаки-разбойники…

«Забираем его в горбольницу, — скороговоркой проговорил врач, не сводя глаз с раненого, — отделение хирургии, корпус номер четыре. В таком состоянии непременно нужна сиделка. Из-за войны все тётушки разбежались, а без присмотра ему не выжить… Я слышал, кроме вас, у парня никого не осталось, так что милости просим. Деньги есть? Понадобятся!»

Мама замотала головой: «Нет-нет! Откуда? Всё сгорело…»

«Возьмите взаймы, — посоветовал врач, — люди в беде не оставят…»

«Хорошо, — согласилась мама, — так и поступим…»

Мама обернулась к Жориковым собутыльникам, которые выстроились у нас за спиной: «Слышали? На лекарства Володе нужны деньги. А ну, живо!»

 

* * *

 

Двор мы покинули спустя час и не с пустыми руками. Для Вовки снарядили сумку с едой, а на больничные нужды собрали триста долларов! Многие отдали последнее, и что особенно меня удивило, не поскупился даже бородатый – он не только сдал больше всех, но и простил Громовым награбленное. Бородач лично сложил в сумку остатки продуктов из злополучной тележки – так на него подействовал рассказ о подвигах Приднестровского Гавроша…

Едва наши развалины остались позади, у мамы началась истерика – как жить без документов и денег? Где ночевать?

Меня преследовали тягостные видения из недавно пережитого, а мамины тревоги совсем не беспокоили. Всё равно – я знал – скоро она возьмёт себя в руки и станет прежней – собранной и решительной. В отличие от меня, надолго она не раскисала…

Так и случилось. Когда мы проходили мимо больницы, мама с сомнением проронила: «Не знаю, сейчас зайти или в другой раз?»

«Не хочу! — произнёс я плаксиво. — Иди, я тут подожду…»

«Хорошо, в другой раз», — согласилась мама.

Капризным голосом я напомнил: «Деньги и продукты нам самим нужны. Я кушать хочу. Надо уши лечить, синяки… Ты забыла?!»

«Лекарства такие дорогие, — вздохнула мама. — Уму непостижимо…»

Мы двинулись дальше, и я спросил: «А где мы будем ночевать?»

«Пока в школе… — неуверенно проговорила мама, и после минутного молчания добавила: — Не во дворе же?»

Я горестно вздохнул. Ночевать вне дома мне ещё ни разу не доводилось…

 

Мы шли в сторону школы, и мама рассуждала вслух. Следовало восстановить документы – её паспорт и моё свидетельство о рождении. Хорошо бы получить дубликат учительского диплома, но не ехать же за ним в Кишинёв? Потому с дипломом лучше повременить…

Я спросил – куда подевался паспорт? Оказалось, с ним вышло ужасное недоразумение. В спешке мама оставила его дома! Захватила лишь какие-то отцовские бумаги, которые в ближайшее время нам вряд ли понадобятся.

На следующий день она наметила визит к Евгению Витальевичу. Я усомнился – сто̀ит ли обращаться к предателю, тем более, после того, как отец надавал ему по физиономии?

«Он не посмеет отказать… — произнесла мама с надеждой. — Пусть выделит хотя бы общежитие на время…»

Когда мы добрались до школы, маму едва держали ноги. Завтра – полагала она – непременно решится вопрос с жильём, далее ей выправят документы, мы уедем в Одессу, она устроит меня в интернат, найдёт работу на лёто, а к осени вернётся в школу. Временно поживёт в общежитии. Займётся памятником на Аллее Славы, предвыборными делами и книгой об отце. А там и новая квартира подоспеет – вдове героя, несомненно, дадут вне очереди…

 

К сожалению, последующие три дня пролетели впустую. Евгений Витальевич не пустил маму на порог, ЗАГС не работал, временная администрация занималась чем угодно, только не распределением мест в общежитии…

«Уму непостижимо, — горько заметила мама. — Никто никому не нужен!»

Она ринулась в «Антивоенный союз», но выяснилось – наш крёстный погиб, защищая город.

«Кто бы мог подумать! — сокрушалась мама. — Жалкий хамелеон! Теперь наверняка ему поставят памятную доску у подъезда…»

Швейная фабрика оказалась закрыта. В последней надежде мама отправилась к демократу Антипкину, но тот лежал в больнице с тяжёлым пулевым ранением. «Ещё одна доска!» — подумал я с неприязнью.

 

Вечером третьего дня, когда сумка с продуктами опустела, мама объявила: «Надо ехать в Одессу…»

Для начала у нас имелось не так уж и мало – триста долларов. В Бендерах всё равно купить нечего – магазины закрыты, склады разграблены. Да и война продолжалась – на улице всё ещё постреливали…

В Одессе мы снимем квартиру и купим скрипку. Мама устроит меня к частному педагогу. Я должен хорошенько подготовился к интернату. В любом случае, на Украине хуже не будет. По крайней мере, там нет войны.

Я напомнил маме: «Говорил же: надо оставить себе продукты и деньги!»

Она неожиданно возразила: «Я вообще-то собиралась поделиться с Володей».

Я глянул на неё с удивлением: «Ты забыла, кто писал на двери гадости?»

«Забыла. Надо думать о будущем».

«Ты дашь ему денег? — выпучил я глаза. — Сколько?»

Мама сделала скорбное лицо: «Я собиралась по справедливости вручить ему половину. Зашла сегодня в больницу, а врачи сказали: он умер…»

Я не смог сдержать радости: «Ур-р-ра! Гитлер капут! Мы победили!»

Мама поджала губы: «Сергей, ты меня пугаешь…»

Я бросился к ней на шею и осыпал поцелуями. Она почему-то и не подумала наградить меня ответными нежностями. Сидела как истукан и монотонно твердила: «Начинается совершенно другая жизнь. У нас будет новое окружение. Люди высокой культуры и нравственности… Хочу видеть тебя добрым и отзывчивым… Повадки дворни надо оставить в прошлом. Хочу видеть души твоей прекрасные порывы…»

Я кивал: «Хорошо, мамулечка!», но скрыть «прекрасные порывы» был не в силах.

 

На следующий день мы перешли по мосту на другой берег Днестра. Я брёл мрачнее тучи. Хоть мама и призывала «жить будущим», но оно-то как раз и не давало мне покоя. С каждым шагом сокращалась дистанция до интерната, который не сулил мне ничего приятного. И словно в насмешку назойливой мухой зудел в ушах противный мотивчик из концерта Мендельсона.

Я с тоской оглянулся назад. Над поймой Днестра стелился дым, издалека доносилась канонада. Казалось, надо радоваться – прошлое остаётся позади, пальба звучит всё тише, а впереди – мирное лучезарное будущее… Но я совсем не радовался. Меня упорно тянуло в прошлое. Вместо постылого интерната с его людьми «высокой культуры и нравственности» я бы не отказался ещё немного пожить среди дворни…

 

 

Мы отошли совсем недалеко от моста, когда рядом с нами притормозил старый «Москвич». Водитель запросил сто долларов, но мама отказалась: «Три раза ха-ха! За такие деньги ваш драндулет можно купить вместе с хозяином!» Обдав нас ядовитым выхлопом, «Москвич» укатил…

С этого момента дорога превратилась для меня в настоящий кошмар. Нещадно палило солнце, беспрестанно хотелось пить, и в довершение всего не давали покоя стёртые до крови ноги. Спустя четверть часа боль стала нестерпимой, и возле третьего километрового столба я словно куль рухнул в придорожную пыль, с трудом выдохнув: «Больше не могу!»

Мама уселась рядом. Я закрыл глаза и сделал вид, что умер. Решил, пусть она удостоверится, на какие мучения обрекла меня из-за своей жадности! Я лежал трупом, а мама, чувствуя свою вину, оправдывалась: «Сто долларов – уму непостижимо! Ещё иконку у стекла повесил, сволочь… Креста на нём нет! Да чтоб у него колёса отвалились, прости меня, Господи! Чтоб его перевернуло, хапугу проклятого!»

Я её не слушал. На память мне пришла одна из Вовкиных историй. Однажды он добирался из Тирасполя пешком в Бендеры. В Одессе случилась неприятность – на вокзале он сыграл с жуликами в напёрсток и остался без копейки. Худо-бедно доехал на поезде до Тирасполя, хотя и пришлось поиграть в кошки-мышки с контролёрами. В Тирасполе в автобус его не пустили. Не особо печалясь, он вместе с грузом отправился «на своих двоих». Двадцать километров прошёл за несколько часов, ни разу не присев. По его словам, даже ни капельки не устал!

Вспоминая его похвальбу, я испытывал к нему жгучую неприязнь. Негодяй словно предвидел мои будущие страдания на проклятом шоссе, и заранее подбросил байку о своей выносливости. Теперь он получил сполна…

 

Воображение рисовало мне залитую кровью «лодку Харона» и бездыханное тело врага в скопище вонючих трупов. Рядом соседствовал Жорик, а в глубине – я знал! – лежали обугленная Галина и девчонки-близняшки…

Но отчётливо мне представлялся только Вовка! Я видел его с окровавленной головой и почему-то с вырванным чубом. Он лежал на самом краю и его руки плетьми волочились по земле. Я сам управлял «лодкой», превратившись на время в великого и могущественного Харона! А когда кузов-самосвал вывалил тела в огромную братскую могилу, я без стеснения расстегнул штаны и помочился на мёртвых. Дворня, составлявшая похоронную процессию, не осмелилась даже пикнуть, а мама, как и полагается человеку высокой культуры, застенчиво отвернулась.

 

«Сыночек, надо идти… — прозвучал сверху её голос. — Доберёмся в Тирасполь, а там до моря рукой подать… Такое чудо, ты даже не представляешь!»

В ответ я капризно промычал и заткнул уши.

Мама уговаривала меня и так и сяк, но тщетно. Даже если бы море подступило к Тирасполю, и туда же переместился Французский бульвар вместе с заветной квартирой в «сто тридцать пять квадратов», я бы не сделал и шагу.

Склонившись надо мной, мама горько расплакалась… Роняя слёзы, она жаловалась – у неё нет сил тащить меня на руках. Я поглядывал на неё с обидой и не проявлял и тени сочувствия. Пожалела сто долларов – теперь пусть рыдает сколько угодно!

 

Эх, жаль я не рухнул у обочины на первом же километре. Прежде машины проносились мимо, словно спешили на пожар, теперь же, завидев стенающую маму и меня, лежащего ничком, возле нас притормозил грузовик.

«Всё сгорело, — жалобно пропела мама водителю, — ни денег, ни документов… Сыночка контузило… оглох… теперь ножки отказывают…»

«Садись, баба, нету времени!» — крикнули ей из кузова.

Мама успела шепнуть: «Притворись контуженным!» Я живо смекнул что к чему – в кузове сидели казаки. Если бы они раскусили нашу хитрость, нам бы пришлось несладко. Уж мы-то знали, на что способны наши «защитнички»!

Разыграть контуженного мне не составило труда, ведь я отлично помнил, каким с войны вернулся отец. Усевшись на скамью, я прижал ладони к вискам, сделал страдальческое лицо и неподвижно уставился в одну точку.

Мама затараторила, хотя объяснений от неё не требовали: «Проклятые румыны! Мужа убили, взрывом разворотило дом! Уму непостижимо – столько жертв! Скорее из этого ада! Сыночка надо определить в госпиталь… Но перво-наперво – в храм… Свечку поставлю, бог нас хранил… Вторую свечку – за исцеление ребёнка…»

В порыве чувств она вновь разрыдалась, а я и бровью не повёл – сидел как истукан, чувствуя себя разведчиком в тылу врага.

Мама положила руку на моё плечо и всхлипнула: «Такой талант! Боюсь, вдруг навсегда потеряет слух?»

К тому времени я уже и не вспоминал о заложенных ушах, но маме, естественно не сообщил. Пусть у неё будет больше оснований для угрызений совести! Сто долларов не выходили у меня из головы…

А мама не унималась. Она сменила тему и заговорила о захватчиках, о «малой родине» и русском языке, будто оказалась на митинге. Ещё и Пушкина процитировала – смех, да и только!

Казаки были явно не расположены к общению. Звучали такие правильные слова, а они даже своего привычного «лю̀бо» не выдали! Не встретив одобрения, мама вскоре потухла и умолкла.

Так мы и доехали в гробовом молчании. Нас высадили у вокзала, хотя мы ни словом не обмолвились, куда держим путь.

 

Со всех сторон на площадь ручейками стекались беженцы, и мама поспешила занять место в тени акации.

«Неизвестно, сколько придётся ждать, — объяснила она, — лучше устроиться поудобней, пока есть возможность».

Я хотел есть и пить, но мама велела терпеть. Сначала – билеты, а утолить голод и жажду можно в вагоне. Она попросила присмотреть за мной крикливую семейку беженцев, а сама направилась в кассу. Мне приказала никуда не отлучаться, да я бы и сам не осмелился. В галдящем столпотворении я чувствовал себя жалким и беззащитным.

Проводив маму взглядом, я, наконец, разулся – мозоли ныли и кровоточили. Бабушка такие болячки лечила зелёнкой, но, увы, её аптечка сгорела вместе с бесценной иконой. Недолго думая, я нарвал подорожника, поплевал на листья и приложил к ранам – так делали кугуты.

 

Занимаясь мозолями, я даже не глянул на подошедшего ко мне мальчишку, одного из крикливой семейки.

«Покажь!» — потребовал он, присев рядом на корточки.

Я безропотно продемонстрировал лопнувшие волдыри и только после этого поднял глаза. Как и вся его родня – папаша, мать и две сестрёнки – мальчишка был толстым и белобрысым. В руках он держал пачку печенья и на зависть мне громко чавкал, с аппетитом пережёвывая вкуснятину. Я сразу подумал – ему бы здорово подошла роль Плохиша!

Белобрысый выглядел не старше моих лет, но держался с таким превосходством, будто перед ним сидел первоклассник.

«Подорожник – фигня! — произнёс он тоном знатока. — На болячку нужно поссать!»

«Чего?!» — уставился я на него, как на ненормального.

Не успел он ответить, как подбежали его сёстры, возраста чуть старше Танюськи и Натуськи, и загалдели на всю площадь. У каждого из троицы была припасена своя история о ссадинах и ранах, успешно обработанных мочой. Мне хотелось заткнуть уши и бежать, но я не мог нарушить мамин приказ – не отлучаться.

Желая их осадить, я выкрикнул: «У меня контузия!», и замер с каменным лицом.

Моё заявление не произвело на них и малейшего впечатления. Наверное, они и не догадывались, что есть болезни, которые не вылечить мочой. Белобрысый папаша – круглый, как колобок, да ещё и с голоском, как у Анжелы Ионовны – меньше всего походил на защитника Родины. У таких не бывает контузий. Окажись он румынским шпионом, я бы не удивился. Под стать ему была и мамаша – жирнячка с противным визгливым голосом. С таким тембром, она легко вписалась бы в хор нашей «дворни»!

Сёстры-болтушки ещё долго мариновали меня своими историями, но я упорно молчал, и трескотня постепенно сошла на нет.

Когда они, наконец, оставили меня в покое, Плохиш деловито осведомился: «Ты с Бендер?»

«Угу».

«С какого района?»

«Первомайка», – буркнул я нехотя.

«А я с мясокомбината! — торжественно объявил Плохиш. — Из шоблы Дры̀на!»

Надув щёки, он посмотрел на меня с таким превосходством, будто только что на зависть мне блестяще исполнил концерт Мендельсона. Я хотел бросить ему: «Жиро-мясо-комбинат!», но упоминание о шобле сдерживало. Ни о каком Дры̀не я не слышал и потому понятия не имел, чем мне грозит проживание на Первомайке.

«А Гитлера знаешь? — огорошил он меня неожиданным вопросом, а затем со вздохом добавил. — Его даже Дрын боится».

При упоминании о Вовке я поначалу скривился, будто мне подсунули варёную луковицу, но уже через секунду меня осенила замечательная идея.

«Вовку? — проговорил я с подчёркнутым пренебрежением. — Конечно, знаю! Я из его шоблы!»

Мальчишка уважительно на меня посмотрел и уже без тени былого превосходства спросил: «Чё, правда?»

Я сузил глаза: «Отвечаю!»

Он обернулся к своим: «Пацан – в шобле Гитлера!»

Белобрысые вновь загалдели – даже папаша с мамашей. Они наперебой восхищались Вовкиной смелостью, и дружно завидовали мне, счастливчику, которому повезло состоять в приятельских отношениях с народным героем. Семейка толстопузых всё больше и больше напоминала глупую «дворню», и разговаривать с ними следовало на другом языке. Желая угомонить их восторги, я снисходительно бросил: «Гитлер капут! Теперь я вожак шоблы!»

Плохиш замер, вслед за ним все его сородичи вытянулись по стойке смирно. Видя их замешательство, я пустился в фантазии: «Расстреляли за мародёрство голубчика! Заодно и отца его, алкаша. Вот смеху было – Гитлер на карачках ползал: вы не имеете права, я малолетний! Отца стреляйте, только меня не троньте! Зовите милицию – согласен в колонию! А казаки: а фигу не хочешь? По законам военного времени – шмяк! – и песец котёнку. Потом и старого алкаша прикончили. Сам видел – у них мозги наружу вылезли! А перед смертью Гитлер сказал: вместо меня остаётся Шнипельсон!»

Плохиш в недоумении уставился на своего папашу, а я пояснил, чтобы знали на будущее: «Шнипельсон – моя кличка!»

Смерив их самодовольным взглядом, я мечтательно зажмурил глаза. Пусть знают, с кем дело имеют! Лучший друг Гитлера – Шнипельсон! Главарь первомайской шоблы!

С небес на землю меня вернул противный голос папаши-Колобка: «Но если Володю расстреляли, как он мог ехать с нами в автобусе?»

Проговорив, он расплылся в ехидной улыбке. Глаза его превратились в щелочки.

Я подскочил, словно меня окатили ледяной водой: «К-к-то?!»

«Дед Пихто̀! — ответил Плохиш. — Гитлер, кто же! В наш мясокомбинатский автобус его посадили казаки. Приказали доставить героя в Тирасполь».

«Героя?! — взорвался я от возмущения. — Он мародёр!»

Колобок-папаша неожиданно посуровел – глаза-щелочки округлились, а пухлые щёки втянулись.

«На твоём месте, юноша, — произнёс он на удивление низким и торжественным голосом. — Я бы поосторожней разбрасывался такими словами…»

Мамаша-Колобок заверещала на высоких тонах: «Казаки ошибиться не могли – Володю каждый день видели в исполкоме! Носил защитникам боеприпасы, бойцы души в нём не чаяли. Они и в больнице его навещали! Хорошо, быстро пошло на поправку…»

«А потом те самые казаки, — добавил Плохиш, — посадили его в наш автобус… И между прочим, не пьяные!»

«Наверно, юноша говорит о каком-то другом Гитлере, — предположил папаша-Колобок. — Уж больно не сходится. Во-первых, никто Володю не расстреливал. Грабители ударили его по голове прикладом. Во-вторых, его отец – никакой не алкаш. Руководил защитой исполкома и погиб смертью храбрых. В-третьих, никакой Володя не мародёр. Весь город знает о приднестровском Гавроше! О нём и по радио говорили…»

«Гитлер – мародёр!» — холодно процедил я сквозь зубы, хотя душу мою разрывали тревоги.

Что за самозванец представился белобрысой семейке Гитлером? Чем нам грозит его появление? Единственный человек, который мог внести ясность и успокоить меня – мама, но она куда-то запропастилась…

«А ну-ка, юноша, — обратился ко мне Колобок-старший, — назови фамилию своего Гитлера!»

«Громов», — ответил я без лишних раздумий.

Белобрысые многозначительно переглянулись.

«Всё понятно, — надул щёки старший, — у мальчика плохо с головой».

Мамаша противно захихикала: «Наверно, это у него после контузии мозги вытекли!»

«Сам ты мародёр!» — окрысился на меня Плохиш, а девчонки хором заверещали: «Ма-ро-дёр! Ма-ро-дёр!»

Я сжал кулаки и посмотрел на толстяка с нескрываемой злобой. Он поспешил укрыться за спиной папаши, и семейка загалдела с новой силой. Наперебой они хвалили Вовку и поносѝли меня, «маленького, злобного клеветника».

Оправдываться было бесполезно. Они точь-в-точь напоминали «дворню». Я мог рассказать им о подвиге отца, о лучшей учительнице города, спасавшей раненых из школы – соврал и голос бы не дрогнул! – но нескончаемую трескотню семейки не заглушила бы и канонада.

Вскоре о появлении в Тирасполе приднестровского Гавроша узнала, наверно, вся площадь. Вдобавок к волдырям на меня свалилось очередное мучение – выслушивать всякую ахинею о Гитлере. Причём белобрысые тарахтели не столько о его подвигах, сколько о той заботе, которой они окружили героя в автобусе. Но самое отвратительное – они растрезвонили, какие я говорил о нём «гадости»!

«Володя собирал боеприпасы среди мёртвых агрессоров, — тарахтели налево и направо белобрысые, — и приносил нашим бойцам. И теперь маленький грязный язык смеет называть его мародёром! Не иначе, мать его надоумила…»

Они кивали в мою сторону, а я затравленно молчал. Казалось, люди смотрели на меня, как на последнего предателя. С тоской я поглядывая в сторону билетных касс… Увы, мне ничего другого не оставалось, как терпеливо сносить все издевательства и злиться на маму.

В конце концов, белобрысым надоело превозносить Гитлера, и я почувствовал себя героем. Благодаря моему долготерпению за нами сохранилось замечательное место в тени, да ещё и на травке.

 

Мама вернулась лишь к вечеру и, увы, без билетов. Хорошо, что она принесла воды! Полдня умирал я от жажды, и никто − никто! − не предложил мне напиться.

Удивительно, но история с воскресшим Гитлером её совершенно не встревожила.

«Вполне может быть, — произнесла она равнодушным голосом. — Врачи могли ошибиться. Перепутали в суматохе… Ты бы видел, какой творился кавардак в больнице…»

Мама говорила с таким спокойствием и даже безразличием, что я на время потерял дар речи.

«Да, пожалуй, ошиблись, — добавила она убеждённо. — В больнице столько детей с нашей школы! Есть очень тяжёлые. Бывает, и умирают! А бездушным врачам нет никакой разницы – Громов или кто-то другой… Уму непостижимо!»

Видя моё замешательство, мама встряхнула меня за плечи: «Ну, что ещё? Учу же постоянно – надо жить будущим! – а тебе всё как об стену горох…»

«Он захочет вернуть свои деньги!» — прошептал я, косясь на семейку.

Мама отмахнулась: «Честное слово, голова о другом болит…»

Я покорно умолк, оставшись наедине со своими тревогами. Мама и впрямь выглядела сильно озабоченной, и волновали её исключительно билеты…

 

Хотя поезда на Одессу уходили исправно, беженцев становилось всё больше. Даже с деньгами достать билеты оказалось непросто.

За порядком у касс следили казаки – они без очереди проводили знакомых и, как говорила мама, «нужных людей». Простых и никому ненужных такая несправедливость возмущала. Мама не протестовала, опасаясь ареста. Она видела, как особо недовольных стегали нагайками и волокли к комендатуру.

Но и в толпе «нужных» не всё проходило гладко. Их было настолько много, что и в «особой» очереди нередко вспыхивали ссоры. Одна из таких стычек на глазах у мамы закончилась яростной потасовкой и пальбой в воздух.

 

* * *

 

Потекли томительные часы ожидания. Мама то и дело ходила в кассу, но каждый раз возвращалась ни с чем. На её руке вывели номер – тысяча двести какой-то. С каждым ушедшим составом очередь продвигалась, но уж слишком медленно…

Соседи-беженцы потеряли к нам всякий интерес – их волновали только билеты. Семейка, казалось, напрочь позабыла и обо мне и о Гитлере. Но я всё равно старался перед ними не мельтешить.

От жажды и голода мы не страдали – на площади раздавали гуманитарную помощь: воду и хлеб. Сложнее обстояло дело с туалетами. Все близлежащие аллеи беженцы загадили, как говорила мама, «до умопомрачения». Наш пятачок – так называли соседи газон в тени акации – оставался единственным незагаженным местом в округе…

Во время походов в туалет я кое-как обходился, выискивая чистые клочки земли, но мама, разумеется, себе такого позволить не могла. Часами она простаивала в очереди не только в кассу, но и в привокзальный туалет. Нечистот там скопилось не меньше, чем на улице, но, по словам мамы, она бы скорее умерла, чем потеряла лицо перед «быдлом». Зато некоторые кугутки совершенно не стеснялись…

По нужде я носился туда и назад как угорелый – панически боялся случайной встречи с Гитлером. Мне казалось, если мы столкнёмся, он немедленно возьмёт меня в заложники, как это сделали казаки во дворе. Как знать, возможно, он сохранил свой пистолет – тогда мои дела будут совсем плохи! Но и безоружный он вызывал во мне трепет. Хоть задолжали мы ему не так много, как полковнику, но для Гитлера и триста долларов, несомненно, являлись целым состоянием.

Однажды в толпе мелькнул похожий на него мальчишка, и я по-собачьи, на четвереньках, бросился наутёк. На пятачке, под боком у мамы, ещё долго стучал я зубами от страха…

Она убеждала – не стоит бояться какого-то Гитлера! – но её уговоры на меня не действовали. Ужас, который я пережил во время разбирательств с казаками-разбойниками, каждый раз возвращался, стоило мне остаться одному. Я почему-то не сомневался – Гитлер предъявит счёт не маме, а мне, ведь предложение оставить себе продукты и деньги исходило от меня. Каким образом об этом мог разузнать Гитлер, я не знал, но в его способности видеть и слышать на расстоянии почему-то не сомневался.

Я всё время думал о грозившей нам опасности и донимал маму своими тревогами. Гитлер стал моим наваждением. Он мерещился мне за каждым кустом. Стороной обходил я встречных мальчишек, и постоянно наступал в нечистоты, поскольку смотрел куда угодно, только не под ноги. В результате, маме приходилось по сто раз на день чистить мои сандалии.

В какой-то момент я придумал гениальный план, как можно разом положить конец всем моим страхам…

По громкой связи на площади постоянно делали объявления, вроде: «Потерялся мальчик… разыскивается девочка…» Услуга стоила всего один доллар. Я предложил маме обратиться к Гитлеру. И даже сочинил текст: «Семья Климовых разыскивает Володю Громова, чтобы вернуть триста долларов».

Мама пощупала мой лоб, а затем произнесла со вздохом: «Жарища страшная. Перегрелся…»

Я рассердился: «Нет! Мы должны отдать ему деньги. Ты же сама говорила…»

Мама обняла меня и ласково прошептала: «А ты не думал, как он ими распорядится?»

«Не знаю, — буркнул я, — мне всё равно!»

«А я знаю, — ответила мама, — он купит сигарет, вина, а ещё более вероятно – наркотиков. В Одессе ими торгуют на каждом углу…»

«И что?» — пожал я плечами.

«Через пару дней триста долларов испарятся, как будто их и не было…»

«А потом?»

Мама горестно вздохнула: «А потом он опять окажется в таком же положении, как и сейчас…»

«Без денег», — подсказал я.

Мама кивнула и пустилась в рассуждения: «Денег нет, а хочется наркотика. От этой заразы не так просто отвязаться! Что делать? Разумеется, он пойдёт на грабёж. Может и убить! Если не попадёт в тюрьму, через полгода погибнет в страшных мучениях. Наркоманы долго не живут!»

«Хм-м-м…»

«Мне кажется, — задумчиво произнесла мама, — мы сумеем распорядиться деньгами с гораздо большей пользой».

«Угу…»

«Снимем квартиру, купим ноты и скрипку…»

«М-м-м…»

«Я уж молчу о том, — сказала мама, — что он и знать ни знает ни о каких долларах!»

«Точно?»

«Абсолютно!» — кивнула мама и напомнила, при каких обстоятельствах у нас появились деньги – Вовка в тот момент лежал без сознания.

Дрожа всем телом, я прильнул к маме: «Хорошо. Доллары мы ему не отдадим, но всё равно мне страшно!»

«Не бойся, — погладила она меня по голове, — если он появится, я знаю, как с ним разговаривать…»

Мамины доводы меня успокоили лишь отчасти. Я умолял её сменить место, но она об этом и слышать не хотела. Меня терзали опасения – вдруг кто-то из кугутов навестил Гитлера в больнице и открыл тайну трёхсот долларов? Что если белобрысые случайно его встретят и призовут на расправу со мной? Конечно, нам следовало держаться от семейки подальше, но для мамы не существовало ничего важнее затоптанного пятачка…

 

Вернувшись из очередного похода в кассы, она принесла куцее одеяльце – на площади раздавали тряпьё и ей перепало. У нас появилась хоть какая-то вещь, и мы могли отлучаться вместе, оставив на пятачке одеяло, как свидетельство того, что место занято.

Я радовался приобретению так, словно на руках у нас оказались вожделенные билеты в Одессу. Теперь я мог прятаться с головой, но и укрытого меня продолжали терзать страхи. Казалось, ко мне незаметно подкрадётся Гитлер и задушит на радость белобрысой своре. Представляя, как рыдала бы мама над моим бездыханным телом, я и сам обливался слезами. Хорошо, что заплаканное лицо «главаря первомайской шоблы» не видели наши соседи!

Небольшое облегчение наступало лишь с появлением мамы. Я сбрасывал одеяло, и она влажной тряпкой вытирала моё распаренное лицо. Желая меня подбодрить, мама рассказывала о прекрасной Одессе…

У меня перехватывало дыхание, когда я представлял бескрайнее синее море, корабли и моряков-иностранцев, раздающих мальчишкам фруктовую жвачку… А ещё воображение рисовало мне полочку у окна в плацкартном вагоне, давно забытое постельное бельё и проводниц, похожих на буфетчиц школьной столовой – в кружевных передниках и со стаканами сладкого чая. Стоило нам сесть на поезд – не сомневался я – всё самое плохое останется позади, и полетим мы навстречу новой, счастливой жизни…

 

К утру из-за наплыва «нужных» людей наша очередь совсем застопорилась. На маму было страшно смотреть – за ночь она не сомкнула глаз, обивая пороги касс и военной комендатуры. Казалось, вот-вот она упадёт в обморок. Меня одолел новый ужас – если такое случится, перед Гитлером я окажусь беззащитен.

Я вывалил на маму свои опасения, в ответ она отмахнулась: «Громов давно уехал в Одессу…»

«Честное слово?» — не поверил я своим ушам.

Она равнодушно кивнула, всем своим видом давая понять, насколько неинтересен ей разговор о моём враге.

«Ты сама видела?» — не отставал я.

«Видела. Казаки посадили его на поезд».

«Он не забрал деньги?»

Мама устало выдохнула: «Я же говорила – он о них и не знал!»

Я расплылся в довольной улыбке и обвёл взглядом победителя белобрысую семейку.

«Надеюсь, теперь ты спокоен?» — спросила мама.

«Конечно!» — бодро ответил я.

Перед маминым уходом я спросил: «Получается, Гитлер нужный человек, а мы – нет?»

Мама пожала плечами: «Он же герой, приднестровский Гаврош…»

«Был бы с нами отец, — с горечью подумал я, проводив маму взглядом, — мы бы наверняка оказались в числе счастливчиков…»

Но, увы, отец лежал в могиле и никто на свете не мог подтвердить нашу нужность. Если бы мама в тот злополучный день захватила из дома свои документы, грамоты и диплом лучшего учителя, мы бы ещё могли заявить права на особую очередь. Но, к сожалению, у неё на руках были только отцовы наградные листы. Рассматривая их, патрульные ехидно заметили – надо проверить, не являются ли бумаги ворованными? Мама поспешила их спрятать, ведь у неё не было даже паспорта.

Нас могли выручить Вовкины деньги. Патрульные предлагали «ненужным людям» билеты по двести долларов за штуку, а за сто пускали в особую очередь. Я предложил заплатить, но мама гордо отказалась: «Даже если бы у нас был миллион, не дала бы им ни копейки. Спекулянты проклятые – уму непостижимо!»

В особой очереди вслед за «нужными» толпились родители с грудными детьми, больные и раненые. Их пропускали во вторую очередь. Все остальные ожидали на площади, ежечасно сверяясь со списком. Я хотел вторично прикинуться контуженным, но мама не позволила – у касс дежурил суровый военный доктор и симулянты немедленно попадали в комендатуру.

 

Днём среди «нужных людей» мама заметила начальника РОНО. В сопровождении жены и сына он вышел из автобуса и направился к особой очереди. Мама кинулась к нему сквозь толпу: «Иван Алексеич! Иван Алексеич! Это же я, Люба!» Судя по кислому лицу Ивана Алексеевича, радости от неожиданной встречи с нами он не испытал.

«Представляете, Колю убили! — рыдала мама, повиснув на руках у казаков. — До последнего исполком защищал! А в наш дом ракета попала. Помогите отсюда выбраться, ради всего святого!»

Услышав мольбу о помощи, надутый от собственной важности Иван Алексеевич ускорил шаг. Озираясь на нас, как на чумных, следом засеменили его домочадцы.

Поп Трифон не только оказался «нужным», но и пристроил в особую очередь парочку – как сказала мама – «богомольных старух», которым не в Одессу следовало ехать, а прямиком на кладбище.

Мама пыталась усовестить попа, но он назвал её «исчадием ада» и, открестившись от нас, затараторил молитву. Старухи затянули какую-то «аллилуйю».

С полным равнодушием на нас косились и другие городские начальники.

Хуже всех прочих поступил Евгений Витальевич. Выйдя из чёрной «Волги», при виде мамы он заорал: «Преследовать меня вздумала? В комендатуру хочешь? Я могу устроить!»

Мама бросилась прочь, словно ей грозила смертельная опасность.

Так мы окончательно потеряли надежду на помощь. Поэтому, когда на площади появилась Анжела Ионовна с перебинтованной головой и в сопровождении «саломёта», мама отвернулась, чтобы не попасть им на глаза. Я не стал отворачиваться и заметил – на груди директора золотом сверкала медаль – верный признак особой «нужности».

 

Наутро второго дня у мамы сдали нервы. Вернувшись на пятачок после очередного похода в кассы, она громко выругалась: «Сволочи!» и обвела соседей пылающим взором. Они охотно побросали дела и с любопытством уставились на нас.

«Все сволочи! — повторила мама вызывающе. — В этой проклятой стране никто никому не нужен!»

Во все стороны волной покатились смешки, словно от брошенного в воду камня. Реакция беженцев только раззадорила маму.

«Вымогатели, спекулянты! — чеканила она слова, опираясь на мои плечи, как на трибуну. — Был бы жив Коля, он бы им показал…»

Навострив уши, с травы поднялся папаша-Колобок. Он отдыхал после ночного стояния в очереди, но пропустить митинг не захотел. Пару часов назад Колобок сам возмущался порядками на вокзале и казачьим произволом.

«А что? — пропел он голосом Анжелы Ионовны. — Всё верно говорит!»

Я восхищённо смотрел на маму – она бесстрашно произносила такое, о чём наверняка здесь думал каждый. Её смелость оценил даже Колобок. Пусть все знают, кто здесь настоящий герой!

Между тем, от обвинений мама перешла к угрозам…

«Коля навёл бы тут порядок! — кричала она, всё глубже вонзая ногти в мои плечи. — Развели бардак! Всё для нужных людей! А мы кто?! Да я своими руками детей из огня выносила! Бездыханных и раненых! Сына во время бомбёжек собой прикрывала! Квартиры лишилась! Мужа в братской могиле оставила! Неужели не заслужила места в плацкарте? Ребёнок моря ни разу не видел!»

Она горько усмехнулась: «Думаете, буржуи на море собрались? Ошибаетесь! С учительской зарплаты не разживёшься. Сарайчик-клоповник снимем и на том спасибо. Нам много не надо! Буду мусор выносить, посуду мыть, делать любую работу – лишь бы сыночек здоровье поправил после контузии. Как-нибудь выкрутимся, мир не без добрых людей…»

Последние фразы мама произнесла задыхаясь. Затем она сделала паузу, глотнув воздуха, и продолжила с новой силой: «Все видели особую очередь. Кто в ней стоит? Городское начальство! Разве их семьи потеряли кормильцев? Нет! Может, крова лишились? Нет! У них малые дети? Нет, и ещё раз нет! Знаю одного мерзавца – он курировал РОНО от исполкома. Шикарный дом остался целёхонек – даже пули не оцарапали! А в Одессе у него квартирка на Дерибасовской. Уму непостижимо – сто пятьдесят квадратов! На какие шиши куплена? Воровская власть проклятая! Апломба хоть отбавляй, а на деле – тупое, ограниченное быдло! И жена у него – семь классов образования. Сроду никогда не работала, зато вся в золоте и драгоценностях! Денег – куры не клюют. И не рубли, а доллары!»

Мама обвела толпу взглядом: «Вы доллары когда-нибудь видели?»

В гробовом молчании мама продолжила: «Порядочные люди валютой не пользуются! А эти… жулики и воры… Продали страну, разорили, оставили после себя Дикое Поле и теперь бегут! Им − особая очередь, а нам − шиш с маслом! Но ничего, ещё свершится народное возмездие! А не свершится – есть божий суд, наперсники разврата!»

Хотя плечо моё и побаливало, я слушал затаив дыхание.

«Кто верховодит бардаком? — вновь обратилась мама к толпе. — Кто прикрывает бегство исполкомовских крыс? Их верные сатрапы – казачьё! Во главе – комендант! Таких сволочей муж на Балканах лично расстреливал! Как собак! Сам выносил приговоры и сам исполнял! И здесь надо устроить народный трибунал!»

Краем глаза я заметил – папаша-Колобок протиснулся боком в толпе и припустил в сторону вокзала. Мне стало тревожно. Я пытался одёрнуть маму, уговаривал её прекратить, но она оставалась глуха…

Вскоре Колобок вернулся, а следом подошли патрульные. Охрипшая мама все ещё выкрикивала: «Герой балканской войны… Трибунал… Спекулянты… Паразиты… Взяточники… Лично приводил в исполнение… Есть тут настоящие мужчины?», но мой восторг уже сменился оцепенением. Я опасался, не потеряла ли мама рассудок, но ещё сильней меня пугали военные. Они хмуро смотрели на нас, и их лица не предвещали ничего хорошего.

«Вот, пожалуйста! — сузив глаза, нашёптывал патрульным Колобок. — Я же говорил! Натуральное подстрекательство… Разжигание…»

Дождавшись, когда мама умолкнет, казак-сотник поманил её пальцем: «Пишлы, трохи побалакаем, хто тут спекулянты и гниды…»

Она безропотно двинулась сквозь молчаливую толпу, не отпуская моего плеча. Парализованный страхом, я шёл, как мне казалось, навстречу неминуемой гибели.

В комендатуре мне указали на стул, а маму повели на допрос этажом выше, в кабинет есаула. В табачном дыму дышалось с трудом, но здесь было не так жарко, как на улице. Казаки сразу уселись вокруг стола, и, вдобавок к куреву, кисло запахло вином.

Дежурный протянул мне стакан воды, трясущимися руками я взял его и тут же выронил. Стакан разлетелся вдребезги. С ужасом смотрел я – то под ноги, то в глаза казаку. Он матерно выругался, и от его брани меня прорвало – я забился в истерике. Из кабинета показался какой-то важный начальник и потребовал, чтобы меня выбросили на улицу.

«Нет! — вскочил я со стула. — Не хочу на улицу! Здесь мама…»

Затем в глазах у меня всё поплыло, ноги предательски подкосились, и, обмякший, я рухнул на пол…

 

Очнулся я, когда мне в лицо плеснули водой. На моё счастье казаки всё же оставили меня в помещении. К тому моменту наш пятачок уже наверняка захватили другие «ненужные» люди и, если бы мне пришлось оказаться на жаре, я бы превратился в сушёного леща…

«Где мама?» — спросил я у казака, который поливал из бутылки отвратительно грязный платок.

«На допросе», — усмехнулся он совершенно некстати и водрузил платок мне на лоб.

«Её расстреляют?» — всхлипнул я, но казака это почему-то развеселило.

«От неё зависит!» — хмыкнул он, и сидящие в «дежурке» осклабились.

«Моя мама – лучший учитель!» — заявил я плаксивым голосом.

Кто-то из казаков отозвался: «Наш есаул тоже не промах – сам кого хошь обучит!», и дежурка содрогнулась от хохота.

Другой презрительно добавил: «Пацан – мамкин сынок». Нестройным хором они забубнили: «Не любо, не любо…»

«Мой папа погиб в исполкоме!» – глотая слёзы, добавил я.

«Тогда твоей мамке будет попроще», — произнёс кто-то примирительным тоном.

Почувствовав, что они настроены ко мне не особо враждебно, я понемногу успокоился, вытер лицо и принялся разглагольствовать о заслугах нашей семьи на войне. Решил – делу это не повредит, особенно после того, как свидетели поразъехались. Я рассказал о чтении Библии, наврал о сборе патронов – не постеснялся представиться Гаврошем! – а в завершение сочинил героическую историю, как мама выносила убитых и раненых выпускников и о похоронах отца в братской могиле…

Мои рассказы их здорово развлекли − смеялись они чуть ли не над каждой фразой. Меня это даже радовало – не посмеют же они нас обидеть после такого веселья?

Едва я приступил к рассказу о своей «контузии», наверху один за другим прогремели два выстрела. Я осёкся на полуслове, подумав в первую очередь о самом плохом – неужели маму расстреляли?!

Все, кроме дежурного, ринулись к лестнице, а затем так же дружно скатились вниз и выскочили на улицу. По пути один из казаков выкрикнул: «Какой-то хмырь в окно пялился…»

Дежурный меня успокоил: «Не ссы, хлопчик, цела твоя мамка, шо с ей станет?»

Когда погоня вернулась, я уже ни о чём не хотел рассказывать – меня по-прежнему колотило. Они сокрушались – каким же шустрым оказался «хмырь»! – и заливали неудачу вином.

Забившись в угол, я дрожал от страха…

Прошла целая вечность, пока, наконец, появилась мама. Бледная, как полотно, зато целая и невредимая, она спустилась в дежурку в сопровождении есаула. Я бросился к ней, но она довольно сухо меня отстранила: «Идём, Сергей. Наш поезд отходит через десять минут».

Я не поверил своим ушам: «Мы едем в Одессу?!» Вместо ответа мама потащила меня к двери. За спиной грохотал голос есаула: «Обыскать уси закуткѝ! Живым доставить! Л-л-ично оторву ему бо̀шку!» И даже когда мы вышли на улицу, позади ещё долго гремели «раскаты грома». Не стесняясь в выражениях, есаул перечислял ужасные кары, которым подвергнут неведомого мне преступника.

 

На площади я пристал к маме с расспросами – на кого злился главный казак и что натворил «хмырь»? Мама нехотя пояснила: румынский шпион пытался проникнуть в штаб через окно.

Война и шпионы меня больше не интересовали. Я сменил тему: «Мы идём за билетами?»

Мама отрезала: «Мы идём на посадку!»

Её ответ меня не устроил – «нужные» люди на посадку выходили из кассы и попадали в особую очередь, но допытываться я не стал – вид у мамы был слишком измученный.

Перед выходом на перрон она сдавила мне руку: «О чём говорила казачня?» Я пожал плечами: «Про румынского шпиона… про войну…»

«А ещё?» — не унималась мама.

Я попытался высвободить ладонь, но она продолжала крепко её сжимать.

«Не помню», — проговорил я плаксивым тоном.

«Про меня говорили?» — спросила она раздражённо.

«Нет, — захныкал я от бессилия. — Мне стало плохо. Я чуть не умер – они поливали меня водой!»

«Вот и хорошо!» — с облегчением выдохнула мама и тут же ослабила хватку. Словно спохватившись, она погладила меня по голове: «Прости, сынок, я так перенервничала…», и на её лице мелькнула едва заметная улыбка.

 

Состав находился на самом дальнем пути, где даже не было посадочной платформы. У двери вагона мы столкнулись с белобрысой семейкой. Выстроившись цепочкой, словно герои сказки про репку, они терпеливо ожидали, пока проводник дочитает вырванный из школьной тетради листок.

Проходя мимо папаши-Колобка, мама с отвращением бросила: «Иуда!» Он затравленно на неё посмотрел и втянул голову в плечи. Другие белобрысые не отреагировали – их взгляды были прикованы к багряной физиономии проводника. Читая, тот беззвучно шевелил губами синюшными губами. Внешне он напоминал Дуремара из сказки «Золотой ключик», только вместо сачка для ловли пиявок из кармана его кителя торчали сигнальные флажки, свёрнутые на палках.

С гордым видом мама стала поодаль, и только тут я заметил – в руке она теребит похожий листок.

Наконец, Дуремар выдавил из себя: «Последнее купе – две третьих полки» – и белобрысые ринулись в вагон. Мама протянула листок и, не поднимая глаз, выдохнула: «У меня записочка от есаула». Проводник сделал брезгливое лицо и зашевелил губами.

Папаша-Колобок выжидающе замер в дверях: «И как же отпустили провокатора?»

Мама и глазом не повела в его сторону – её внимание было приковано к проводнику, который по-прежнему таращил в листок налитые кровью глаза.

Сзади по-девчачьи пискнул Плохиш: «Мародёры!»

Я прошипел себе под нос: «Жиро-мясо-комбинат!»

Папаша-Колобок не унимался: «Да они же без документов!»

Мама процедила, не поднимая головы: «Быдло!»

Мамаша-Колобок захихикала: «Не, ну ты глянь – интеллигенция с неё так и прёт!»

«Подстрекательница! — добавил её муженёк. — Надо ещё разобраться, как она получила записку!»

У мамы перекосило лицо. Я испугался – не кинется ли она в драку? – но обошлось. Глядя на неё, семейка попятилась вглубь тамбура. Мама выхватила из кармана наградные документы отца и, словно знамя, подняла их высоко над головой: «А это ты видел?! Муж исполком защищал! До последнего вздоха! Пока ты, гнида, на своём мясокомбинате отсиживался! Жиры наедал! Мой муж погиб смертью храбрых! Да чтоб ты знал, он с есаулом на Балканах служил! Таких, как ты, без суда и следствия шлёпал!»

Она перевела взгляд на Дуремара и, понизив голос, добавила: «Вернёмся в Бендеры – разберёмся с ним по всей строгости! Слово народного депутата!»

Не успела мама договорить, от семейки и след простыл.

«Последнее купе, — процедил Дуремар, пряча записку в карман. — Третья боковая».

Когда мы вскарабкались по ступенькам в тамбур, он повторил: «Третья! Слышишь?»

Мама ничего не ответила…

 

Плацкартный вагон жестоко обманул мои ожидания. Оказавшись внутри, я чуть не задохнулся от жары и зловония.

Мама успокоила меня: «Потерпи, ехать недолго, всего пару часов».

Наконец-то ощутив себя «нужным», я настроился преодолевать любые трудности…

 

В середине вагона обосновались поп Трифон и его богомольные старухи. Они занимали нижнюю полку и, судя по объедкам на столе, довольно долго ожидали отправления.

При виде мамы поп вновь замахал крестом и пропел: «Укрой, защити и помилуй!». Одна из старух пыталась затянуть «аллилуйю», но подавилась куриной ножкой и закашлялась.

Мама прошла мимо, даже не взглянув на них. Наверное, всё своё красноречие она выплеснула на белобрысых.

 

Одна боковая полка на двоих, да ещё под самым потолком, находилась у туалета. Дверь в тамбур, где непрерывно курили, не закрывалась, а окна в вагоне не опускались. Пассажиры грозили их выбить, но Дуремар предупредил: если такое случится, он вызовет патруль, и до прихода казаков поезд не тронется.

Но самое паршивое – по соседству, на третьих полках уже обосновалось белобрысое семейство и теперь они таращили на нас глаза. Мама выразительно посмотрела на них, и они испуганно попрятались.

«Иудино племя!» — процедила она сквозь зубы, и тут же приветливо улыбнулась соседям, занявшим две боковые полки под нами.

«Иудино? — подмигнул ей лысый мужчина. — А вы, дама, надо полагать, христианского исповедания?»

Костлявыми руками он откупоривал бутылку с вином.

Мама подтвердила: «Мы православные. Любое доносительство не переносим органически!»

Лысый печально проговорил: «А нам с пятой графой не подфартило».

Мама приложила руки к груди: «Простите, ради бога! Не обратила внимания…»

«Ну, если только ради бога», – скрипучим голосом отозвалась женщина, лицом напоминавшая Кащея Бессмертного из моего любимого мультфильма. Она сидела за столиком напротив Лысого и нарезала ломтиками яблоко мальчишке моих лет, курчавому, как юный Ленин на октябрятской звёздочке. Мамаша и её сынок были настолько худы, что легко умещались на одном сиденье.

Пока они беседовали, я, как вкопанный, стоял в проходе и не сводил глаз со стола, на котором, помимо вина, красовались аппетитные закуски.

Мама подняла голову и выпустила по Колобку последний, решающий «залп»: «После войны поговорим в Комитете, там разберутся…»

«Так вы из Комитета? — вскинул брови Лысый. — Надо же, как интересно! Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь!»

Мама опустилась на краешек нижней полки, расположенной в отделении напротив, и пассажир в дырявых носках сразу поджал ноги. Я тоже хотел присесть, но от носков исходило такое зловонье, что я невольно заткнул нос.

«Какой там Комитет! — не осмеливаясь выглянуть, подал голос белобрысый папаша. — Она учительница!»

«Одно другому не мешает», — хохотнула Кащейка, отправляя в рот сыну очередной ломтик.

Лысый ей подмигнул: «Как говорят собратья наши православные, воистину!»

Мама кивнула: «Разумеется, не мешает! У покойного мужа однополчане – в каждом кабинете. Между прочим, комендант вокзала – один из них».

«Скажите, пожалуйста! — проскрипела Кащейка. — Завидую вашим связям! А нам пришлось выложить кругленькую сумму. И было бы за что! Дали места в проходе и около сортира!»

«Связи – великая вещь, — согласился Лысый. — Умные люди решают вопросы с помощью знакомых, а дураки, вроде нас, выкладывают кровные…»

«Муж на Балканах воевал, — достала мама бумаги, — видите, наградные листы?»

Лысый нацепил очки и углубился в чтение, а мама тем временем продолжила, уничтожающе поглядывая наверх: «В конце войны возглавлял трибунал, за что и орден дали…»

Возвращая бумаги, Лысый спросил: «Тоже, видимо, православной веры?»

«Естественно!» — ответила мама.

«Серьёзный человек! — кивнул Лысый, расставляя стаканы. — Орёл! Да и вы, дама, я смотрю, тоже не промах. Люди из Комитета абы с кем водиться не станут».

Мама нахмурилась: «Иронизируете?»

«Ни боже ж мой! — поднял руки Лысый. — Мы просто пребываем в добром настроении. Всё так удачно обернулось…»

Кащейка ухмыльнулась: «А нам теперь на Комитет насрать – мы уезжаем навсегда».

Мама поджала губы: «Давайте обойдёмся без ругательств! Здесь дети…»

Кащейка притворно закатила глаза: «О, я совсем забыла! Вы же учительница!»

«Русского и литературы», — с достоинством пояснила мама.

«Лучшая учительница города, — подал я голос. — Её портрет висел у исполкома!»

Кащейка прищурилась, глядя на маму: «Теперь припоминаю, где я вас видела!»

«Сёма, — перевела она взгляд на Лысого, — мы просто обязаны угостить лучшего учителя из Бендер! Расскажем тёте Фае – не поверит!»

«Спасибо, мы не голодны», — опустив глаза, произнесла мама.

«А кто здесь голоден? — удивлённо посмотрел на неё Лысый. — Фетясочки выпьем, закусим, малость расслабимся. При таком смраде единственное спасение – вино».

«Иначе нам тётя Фая не простит», — добавила Кащейка.

«Вообще-то я не пью…» — неуверенно проговорила мама.

«Ой, я вас умоляю! — принялся разливать вино Лысый. — Можно подумать, мы тут пьянствовать собрались. Употребляем в медицинских целях – для общей гигиены и чтобы отключить обоняние. Такой видной даме, как вы, и с вашими-то благородством не хватало подхватить понос…»

Кащейка скривилась: «Сёма, дыши глубже».

«Серёжа, — подтолкнула меня мама к столу, — познакомься с мальчиком».

Кащейка погладила Курчавого по голове: «У Лёвушки второй разряд по шахматам. Будущий гроссмейстер!»

Мама объявила с гордостью: «А мой Серёжа – виртуоз-скрипач. Везу его в консерваторию!»

«У меня в программе, — вставил я, — скрипичный концерт Мендельсона!»

«О-о-о! — протянула Кащейка. — Наши люди!»

«Шнипельсон!» — подал голос сверху Плохиш.

Лысый метнул взгляд наверх: «Какой остроумный представитель Иудиного племени!»

Кащейка захихикала и протянула маме стакан. Я с тоской посмотрел на початую бутылку газировки, но в этот момент Лёвушка достал магнитные шахматы и предложил сразиться. Вздохнув, я согласился…

Хотя мне сверху и подсказывал Плохиш, после пяти проигранных партий, три из которых завершились «детским матом», я отправился на свою полку.

Наверху я с облегчением растянулся на голом матрасе, ощущая каждой клеточкой тела всю прелесть мягкой постели. Казалось, такого комфорта я не испытывал ещё никогда. Никакой диван не мог сравниться с замечательной третьей полкой! Меня не смущало отсутствие белья, с чем раньше мы с мамой не могли бы смириться, не беспокоила жара, не доставляли неудобств курильщики и мухи.

Бодрствовал я недолго. Мучительная дорога и все последующие мытарства в Тирасполе дали о себе знать. С блаженной улыбкой уткнулся я лицом в видавшую виды подушку и провалился в глубокий сон…

 

Когда я открыл глаза, вагон мерно покачивался. За окнами стояла кромешная тьма, внутри тускло светили редкие лампы. Со всех сторон неслись пьяные разговоры и смех, кто-то наяривал на гармошке, а пьяный хор невпопад горланил: «Распрягайте, хлопцы, коней…»

Голоса мамы я не услышал. Меня пробрал страх, но, глянув вниз, я убедился: всё в порядке. Она сидела, прислонившись к переборке,  и, судя по всему, дремала. Ей в бок упирался дырявый носок, но во сне она не этого чувствовала.

Папаша-Колобок, весь мокрый, будто только вышел из парной, раскатисто храпел, а его сынок-Плохиш, словно разведчик, следил за каждым моим движением.

Я показал ему язык, в ответ он прошипел: «А мы сыграли вничью!», но Лёва тут же поправил: «Всего разок на двадцать поражений!» и Плохиш умолк.

Несмотря на жажду, я решил не беспокоить маму. Облизывая пересохшие губы, я терпеливо смотрел в потолок и рассеянно слушал нетрезвый разговор Лёвиных родителей. Они рассуждали о воспитании и даже критиковали маму! Мне стало смешно. Да они и в подмётки ей не годились в этом вопросе!

Особенно усердствовала Кащейка. Ей почему-то не понравилось мамино обращение к Лысому «вы такой интересный мужчина!» Я усмехнулся. Другая бы радовалась на её месте – не каждому удаётся заслужить похвалу от лучшего учителя!

Лысый вяло оправдывался и доказывал своей жене – не стоит обращать внимание на «пьяные бредни каждой встречной».

Его глупость меня невольно рассмешила. Надо же, какой идиот выискался! Лучший учитель просто так словами разбрасываться не станет…

Моё веселье закончилось в тот момент, когда я обратил внимание на физиономию Плохиша. Он явно получал удовольствие от разговора.

Я закрыл глаза и погрузился в сладкие фантазии…

 

Мне представилась сцена казачьего суда. Во главе – я, суровый войсковой судья. Мне помогает отец. Он подзывает пальцем коменданта вокзала: «Ну-ка, подь сюды!»

Стоя на коленях, в ожидании приговора застыли обвиняемые – белобрысая семейка и Гитлер.

Комендант подбегает и достаёт блокнотик.

«Всем слушать приговор! — командует отец. — Именем Республики и решением войскового судьи Шнипельсона…»

Есаул записывает – расстрел! – и усмехается в усы: «Любо!»

Белобрысые вопят: «Беззаконие! Мы требуем суда!»

Гитлер укоризненно смотрит на отца: «За что, дядь-Коль? Меня, приднестровского Гавроша… Крестника…»

Без тени сомнения отец отвечает: «По православному закону Иудино племя подлежит безжалостному уничтожению!»

Приговорённые вопят от ужаса. Не выпуская сигареты изо рта, отец строчит из автомата. Военный оркестр исполняет концерт Мендельсона. Провожать на тот свет кугутов под благородную музыку – моя самая удачная находка! Лучшего музыкального сопровождения для такого волнительного события не найти…

Естественно, враги падают как подкошенные, текут реки крови, а есаул боязливо отворачивается. Закончив работу, отец выплёвывает окурок и устало произносит: «Слава Богу, шо мы казаки»…

 

«У такого боевого папаши и сынок вырастет бедовым», — вернул меня к реальности скрипучий голос Кащейки.

Я оторвал голову от подушки и посмотрел вниз. Мама уже не спала и потому отодвинулась от дырявого носка. На столе я заметил пустую бутылку и ещё одну початую. Словно букет, из пустой бутылки торчали разноцветные леденцы на палочках. Они, судя по всему, дожидались Лёвушку – он с аппетитом облизывал красного «петушка».

Пока я фантазировал, папаша-Колобок проснулся. Теперь вся семейка белобрысых, свесив головы, следила за разговором, словно внизу происходило увлекательное представление.

«Я бы на вашем месте держала сына в ежовых рукавицах», — добавила Кащейка.

Мама возразила: «К счастью, от своего отца Серёжа не унаследовал ни-че-го!»

«Ой, только не надо! — отмахнулась Кащейка. — Наследственность проявится».

Мама приняла от Лысого стакан. Хотя вина они выпили немало, выглядела она вполне трезвой.

«А я уверена – не скажется, — повысила мама голос, — на то у меня есть масса оснований…»

«Яблоко от яблони недалеко падает», — заметил Лысый.

Мне разговор не понравился, тем более что белобрысые, все как один, поглядывали сверху вниз и, казалось, ловили каждое слово. Шелестя обёрткой, Плохиш грыз печенье, а его папаша то и дело прикладывался к бутылке с водой и смахивал пот.

«Вы ничего не понимаете! — высокими нотами зазвенел голос мамы. — Серёжей всегда занималась только я. Эстетическое воспитание, поэзия, музыка, английский язык, библия – всё под моим контролем. Он и во двор никогда не стремился, всегда боготворил меня, а не отца…»

«И чему вы радуетесь? — спросил Лысый. — Плакать надо».

«Плакать? — изумилась мама. — Помилуйте! Я не планировала растить быдло. В сентябре он поступит в специнтернат при консерватории, и попадёт в общество, где востребованы совсем другие качества, чем те, которые необходимы мясникам!»

Мама рассмеялась собственной шутке, а отец-Колобок пропел: «Мясники на базаре, а я – главный технолог!»

«О, да-а-а, — протянула мама. — Кандидат мясных наук!»

«До сентября ещё надо дожить, — заметила Кащейка. — Мы подозреваем, с деньгами у вас не густо, а в Одессе коммунизм пока ещё не построили. Боюсь, на ближайшие два месяца быдло-компания вам гарантирована…»

«Хотите сказать, — надменно ответила мама, — я не найду для ребёнка культурной ниши на это время? Три раза ха-ха!»

Я почесал затылок. «Культурная ниша» – звучало красиво и свежо и прежде мамой не произносилось.

«Ну, почему же? — возразила Кащейка. — В Одессе всякой культуры навалом. Так же, Сёма?»

Лысый припомнил, как они возили Лёвушку в цирк и видели объявление «требуется уборщица», но мама перебила: «Мой сын на дне жить не будет, в этом я абсолютно уверена!»

«Да ради бога, — миролюбиво проскрипела Кащейка. — Мы верим: устроитесь на работу, снимете комнату, мальчик поступит консерваторию, и будет вам культурная ниша с первого дня…»

«За культурой надо ехать в Израиль! — произнёс Лысый. — Жаль, вы не еврейка, Люба…»

Кащейка проскрипела: «Жалостливый какой…»

«Не только не еврейка, — ещё более надменно проговорила мама, — а совсем наоборот: во мне живут дворянские корни! Я и Серёжу воспитывала как будущего аристократа…»

«Тяжело вам придётся, — хмыкнула Кащейка. — Еврейская аристократия в итоге оседает на исторической родине, русская – в остроге или в изгнании. Надеюсь, вы приспособитесь».

«Чтобы каждый из нас приспособился!» — торжественно провозгласил Лысый и послышался звон стаканов.

«Отчасти вы и правы… — подала голос мама, теперь в нём слышалась не надменность, а сомнение: — Духовное воспитание имеет и оборотную сторону. На первых порах предстоит устраивать жизнь, мотаться… Серёжа будет предоставлен самому себе. Два месяца взаперти не продержишь. У него, как назло, слишком рано наступает период взросления… И надо же, в такой ответственный период мы окажемся в Одессе! Город коварный, столько соблазнов, а ребёнок чистый и наивный… Бранное слово услышит – краснеет… Не удивлюсь, если он до сих пор не знает, откуда берутся дети…»

Меня покоробило – нашли тему для разговора!

Лысый усмехнулся: «Так объясните – какие проблемы? Мы своего Лёвика просветили и мир не перевернулся!»

«Что вы! — воскликнула мама. — У меня язык не повернётся беседовать с сыном на подобные темы! Ему нужен мудрый наставник…»

«Можно поручить Лёвушке», — предложила Кащейка.

Курчавый противно захихикал, и мама тут же отвергла предложение.

С соседней полки вполголоса отозвался папаша-Колобок: «Нам бы её проблемы!» Мамаша-Колобок поддакнула, а Плохиш сказал: «Главарь шоблы, а не знает, откуда берутся дети!»

«Тебя это не касается!» — резко осадил его папаша и надолго присосался к бутыли.

Плохиш собрал обёртки от печенья и принялся за петушка. Я сделал вид, что сплю – прикрыл глаза, оставив лишь узкие щелочки. Исподтишка я наблюдал за ним, сгорая от зависти. Прежде, чем сунуть в рот сладость, толстяк долго вертел её, любуясь со всех сторон. Не дождавшись моего внимания, он вывалил язык и принялся лизать. Обжора настолько отвратительно мычал и чавкал, что меня чуть не вытошнило.

Я отвернулся и заткнул уши, но стоило мне оглохнуть, как о себе напомнила жажда…

Всегда такая предусмотрительная, мама почему-то не побеспокоилась о воде. Мне и в голову не пришло заикнуться о покупке «петушка», хотя на пути к вагону торговки совали их нам в лицо букетами. В тот момент больше всего на свете я хотел присосаться к фонтанчику, из которого жидкой струйкой сочилась вода, но мама шикнула: «Нечего облизывать заразу! И в вагоне не приставай – до Одессы потерпишь!»

Не утолив жажду на вокзале, я здо̀рово просчитался. Поезд двигался с черепашьей скоростью, и я сильно сомневался – доберусь ли живым до Одессы…

Чтобы не думать о жажде, я погрузился в воспоминания. В голове калейдоскопом мелькали сюжеты минувших дней, но меня они не страшили. Палили в воздух «казаки-разбойники», бесновалась «дворня», а на дымящихся руинах нашего дома безутешно рыдал ненавистный Гитлер…

Воспоминания постепенно переросли в очередные фантазии. Теперь я выступал в роли судьи и палача – так было намного интересней…

 

Затягивать расправу над белобрысыми я не стал. Выпустил полрожка и даже не глянул, как их тела валились в могилу. Закончив с семейкой, я подошёл к стоящему на коленях Гитлеру и передёрнул затвор. В самый решающий момент из могилы послышался голос недобитого Плохиша. Он затянул гнусавую песню: «Володя герой, приднестровский Гаврош…» Не глядя, я выпустил на звук ещё полрожка и Плохиш умолк.

Дворня хором завыла, но у меня их вытьё вызвало лишь презрительную усмешку.

«Он – мародёр! — отчеканил я стальным голосом. — И заслуживает расстрела!»

Есаул записал приговор в блокнотик и застыл в ожидании указаний. Я передал ему автомат, подошёл к приговорённому, смачно плюнул ему в лицо и громко – чтобы слышали все! – обозвал выблядком.

Неспешно, с улыбочкой, я расстегнул штаны. «Дворня» заголосила на все лады: «Он герой, Серёженька, как же можно? У него все погибли, сжалься…»

Мама вновь отвернулась. Видимо, спряталась в свою культурную нишу. Зато все остальные, включая Анжелу, видели мой триумф. Струя, направленная в лицо врагу, казалась нескончаемой, а мой член смотрелся гораздо внушительней, чем у Гитлера.

Внизу живота у меня приятно заныло. «Дворня» стихла, и уже ничто не мешало мне получать восхитительное, ни с чем несравнимое удовольствие…

 

Сладостное чувство нарастало, но в самый неподходящий момент я вздрогнул и с ужасом вытаращил глаза. Оказалось, мне снился сон!

Я оглянулся через плечо. В мою сторону насмешливо поглядывал Плохиш – словно он обо всём догадался. Издалека по-прежнему доносилась болтовня загулявшей компании…

Надеясь, что в полумраке никто не заметит влажное пятно на моих штанах, я соскользнул вниз.

«А вот и наш аристократ!» — приветствовал меня Лысый.

«Не ведающий тёмных сторон жизни!» — вторила ему Кащейка.

Свесив с полки кудрявую голову, Лёва обнажил кривые редкие зубы.

«Мне надо по-маленькому», — доложил я маме и сунул ноги в сандалии.

Она выглядела то ли выпившей, то ли уставшей, но всё равно дала мне указание: «Внутрь не заходи, там грязно. С порожка…»

«Я тоже хочу!» — заявил Плохиш и бомбой обрушился вниз.

Не обувшись, он ринулся первым.

«И я!» — эхом откликнулся Лёвушка и устремился за толстяком.

Пока я воевал с застёжками, они меня опередили…

 

Дверь туалета не закрывалась – с какой-то непонятной целью её заклинили снизу деревяшкой. В ожидании очереди меня одолевали приступы рвоты – трудно было смотреть на туалетную кабину без содрогания! Но ни забитый нечистотами унитаз, ни рой мух, и ни похабные надписи на стенах – ничто не потрясло меня так, как вид Плохиша, стоящего босиком по щиколотку в моче. Он рьяно насасывал петушка, выписывая причудливые узоры торчавшей изо рта палочкой.

«Тебе тоже надо зайти, — промямлил обжора, загнав конфету за щеку. — Быстро заживут твои болячки!»

«Выблядок!» — процедил я на радость Лёвушке.

Плохиш не вызывал у меня ни малейших опасений. В другой ситуации я бы, конечно, прикусил язык, но мамины угрозы произвели большое впечатление на всю семейку!

«А кто такой выблядок?» — спросил Лёвушка тоном прилежного ученика.

Палочка завертелась в губах у Плохиша быстрее прежнего.

«Сын бляди!» — ответил я тоном строгого учителя.

Мне представилась замечательная возможность опровергнуть обидные мамины характеристики, и я спешил ей воспользоваться.

К моей радости, Лёвушка не успокоился: «А кто такая блядь?»

Не дожидаясь ответа, толстяк ринулся прочь. Оставляя мокрые следы, он прошмыгнул по коридору и вскарабкался на свою полку. Ему и в голову не пришло вытереть ноги!

Пока я смотрел вслед белобрысому, заветное место досталось Лёвушке. В отличие от Плохиша, он пристроился у порога.

«А вот и не знаешь! — бросил он, не оборачиваясь. — И откуда дети берутся не знаешь!»

«Знаю!» — отрезал я, глядя на ручеёк мочи, который через порожек сочился в коридор у туалета.

Стараниями Плохиша и Лёвушки «озеро» в туалете переполнилось и грозило затопить вагон. Курчавый отступил на шаг. Пришлось и мне попятиться.

Я посмотрел на маму. Она мирно клевала носом, не ведая, какому испытанию подвергся её сын. Ручеёк приближался, и меня вновь одолела тошнота. Не дожидаясь приступа «рыгушки», я выскочил в тамбур.

Долговязый старик-курильщик глянул на меня сверху вниз, и я виновато произнёс: «Туалет засорился».

Он печально улыбнулся: «Страна с такими сортирами никогда не будет жить сча̀стливо».

«Скоро Одесса?» — спросил я с надеждой.

«Дай бог к утру, — горестно выдохнул он. — Первомайское ещё не проехали».

Вспомнив расписание, я сокрушённо кивнул.

«Сходи в соседний вагон, — подсказал старик. — Там чище…»

Я вновь посмотрел на маму – она по-прежнему спала. Набравшись смелости, я открыл дверь…

Справить нужду можно было и в переходе между вагонами. Судя по его виду, многие так и поступали. Но мне безумно хотелось пить, к тому же, я хотел застирать трусы.

В тамбуре соседнего вагона меня остановил другой курильщик, похожий на карлика. Я приходился ему всего лишь по плечо.

«В сортир?» — осведомился он неожиданно низким для своего росточка голосом.

Я несмело кивнул.

«Занято, — буркнул карлик. — Жди!»

Дверь в вагон была открыта нараспашку, и в проходе маячил носатый проводник, похожий на коршуна. Он стрельнул в меня грозным взглядом, и я невольно отступил назад.

«Не бзди, — пробасил карлик, — детя̀м он разрешает».

Я прилип к окну. Наш состав двигался не быстрее клячи – мимо неспешно проплывали покосившиеся столбы.

«Пару часов и мы в Одессе», – вспомнились мамины слова. Куда там! Прошло столько времени, а мы всё ещё не переехали границу…

Едва я подумал о границе, состав дёрнулся и замер. Карлик злобно выматерился.

«Первомайское?» — с надеждой спросил я у него.

Он сощурился, вглядываясь в темноту: «Чисто поле… Каждому столбу кланяемся, блядь! То встречного ждём, то поперечного…»

Договорив, карлик разразился длинными и заковыристыми ругательствами. Он матерился так же смачно, как и отец, и потому внушал доверие.

Я поинтересовался: «Почему нас задерживают?» Карлик презрительно хмыкнул: «А кому вы на хер сдались? Уже не приднестровские, но ещё не хохлы».

«Ненужные люди?» — уточнил я.

Он согласился: «Точно. Шлёпни любого – и взятки гладки!»

Карлик распахнул полу пиджака и продемонстрировал кобуру. Я отступил на шаг: «А в-вы… нужный?»

«Нужнее не бывает, — погладил он кобуру. — Я здесь на службе».

На какой именно службе, я не понял, но на всякий случай понимающе кивнул. Карлик впился в меня колючими и узкими, как у китайца, глазками: «Если что случится – позовёшь меня. Людишек подозрительных увидишь – сразу ко мне! Двадцать шестое место – запомнил?»

Не успел я ответить – из темноты донёсся шорох. Карлик не шелохнулся. Я прильнул носом к стеклу, но ничего особенного не разглядел. За дверью едва проступали редкие огоньки.

«Слышите? — спросил я вкрадчивым шёпотом. — Подозрительно!»

Снаружи кто-то настойчиво дёргал ручку двери. Карлик отмахнулся: «Безбилетники… На крышах едут, суки, между вагонами, и даже под ними! На остановках лезут, падлы, как тараканы. Не открывай, а то поедешь вместе с ними…»

Разумеется, я и не думал открывать! Уж если мы оказались никому не нужными, о безбилетниках и говорить было нечего.

«Иди, освободилось», — напомнил карлик о туалете.

Перед тем как ступить в проход, я глянул на внешнюю дверь и остолбенел. Уткнувшись лбом в стекло, на меня неотрывно смотрел… Гитлер! Голова его была перевязана бинтом.

Хватая ртом воздух, я ткнул пальцем: «С-с-смотрите!»

Карлик покосился на дверь: «Прёт всякая шантрапа…»

«Х-хуже, — произнёс я заикаясь. — М-м-мародёр!»

Карлик сердито погрозил в окно кулаком: «Ну, пшёл!»

Вовка мигом исчез. Юркнув в туалет, дрожащими руками я запер дверь. Сердце моё бешено колотилось, а в голове мелькали сумбурные мысли. По словам мамы, Вовка уехал. Как он мог здесь появиться? Или я увидел кого-то другого?

Нацедив тёплой, воняющей хлоркой воды, я освежил лицо. У крана лежал отвратительного вида обмылок, с его помощью мне удалось очистить грязь с давно немытых ладоней. Пришлось помучиться, зато теперь я мог напиться…

Утолив жажду, я немного успокоился и принялся размышлять. Не мог здесь очутиться Гитлер – решил я – мне просто померещилось.

Застирывая бельё, я решительно гнал прочь мысли о Вовке, старался думать о насущном. К примеру, как бы подсушиться? К счастью, на чёрных шортах влажное пятно было незаметно, особенно при тусклом свете, но ходить в мокрой одежде мне не хотелось.

Я глянул на приоткрытое окно – в узкую щель с трудом пролезала ладонь. Если опустить раму ниже, можно просушить вещи. Когда поезд тронется, на ветру высохнет быстро. Главное, не переборщить с рамой, а то, чего доброго, сюда проникнет какой-нибудь безбилетник. Если же кто-нибудь сунется, я позову карлика. Хорошо, что у меня появился такой защитник!

С замиранием сердца я потянул ручку вниз. Она подалась не сразу –пришлось изрядно помучиться. Слегка опустив матовое стекло, я приподнялся на цыпочки. В лицо подул освежающий ветерок. До самого горизонта простиралось «чисто поле», как назвал его карлик.

Опустив раму на треть, я чуть не свалился в унитаз – настолько меня перепугал стук в дверь.

«Ты что, заснул? — прорычал карлик. — Выходи!»

«Минуточку, — взмолился я, спешно натягивая одежду. — Извините, пожалуйста…»

Просунув ногу в штанину, я вздрогнул от неожиданности: всего секунду назад ничто не предвещало опасности, теперь же чьи-то руки крепко сжимали раму. Я пригляделся, и меня затрясло от страха: на пальцах синели татуировки «Вова» и «1979». Сомнений не оставалось: это был Гитлер!

Цаплей замерев на одной ноге, я таращил глаза в чёрный проём окна. Так продолжалось до тех пор, пока не показалась перебинтованная голова моего врага.

«Опусти ниже!» — потребовал он, прожигая меня взглядом.

Не дождавшись, пока я исполню приказ, Гитлер подтянулся и локтем уцепился за раму. Выглядел он жутко! Мокрая от пота чёлка выбивалась из-под замызганной повязки, глаза налились кровью, а подбородок дрожал от напряжения. В пылу борьбы с окном, он ненадолго забыл обо мне, я же смотрел на него, не в силах сдвинуться с места.

Повиснув на раме, враг почувствовал себя гораздо уверенней.

«Не откроешь – убью!» — прошипел он, сузив губы до ниточки.

Если бы не узкая щель, Гитлер наверняка просочился бы внутрь.

«Давай!» — скрипел он зубами, изо всех сил налегая на раму.

Выбивая зубами дробь, я кое-как натянул шорты. В это время состав дёрнулся. Мои ноги поехали, и я едва не плюхнулся на пол – поезд набирал ход.

«М-м-м, давай же! — взмолился он. — Как брата прошу!»

Не сводя глаз с заклятого врага, я нащупал замок, открыл дверь и выскочил в коридор. Там меня настиг душераздирающий крик, от которого затряслись все поджилки.

Прошмыгнув мимо проводника, я бросился к карлику: «Там – м-м-мародёр!»

Хищно осклабившись, карлик выхватил пистолет. Я не стал дожидаться, чем кончится дело, и ринулся в свой вагон. Истошные крики карлика и проводника подсказывали, что завязалась схватка…

В тамбуре я столкнулся с мамой.

«На меня Гитлер напал!» — выпалил я дрожащим от волнения голосом.

«Кто?!» — глаза её округлились от ужаса.

Не успел я ответить, поезд резко затормозил, и мы чуть не растянулись в проходе. Из соседнего тамбура послышались вопли: «Зарезало! Мальчишку зарезало!»

Я понял, с кем случилась беда, но от пережитого мой язык присох к нёбу.

«Ой, кошмар!» — причитал женский голос.

«Пополам переехало!» — вторил ему визгливый мужской.

«Позовите священника, в каком он вагоне?»

«Да ну его в жопу – на три часа панихиду устроит!»

«Опять будем стоять, хер знает сколько!»

«Достали уже безбилетники!»

Я с трудом поднял голову, и посмотрел на маму – она была в смятении.

«Это Гитлер, — произнёс я, с трудом ворочая языком. — Самый ненужный человек на свете!»

«Н-н-нет! — отстранилась она. — Н-нет!»

«Лез в окно туалета, — добавил я без малейшей тени сочувствия, — вагон качнуло, и он упал под колёса…»

Переведя дух, я закончил довольно твёрдым голосом: «Пе-сец котёнку!»

Мама шлёпнула меня по губам: «Чтоб я такого не слышала!»

Затем она присела на корточки и, к полной моей неожиданности, разрыдалась. Я опустился рядом.

«Не плачь, — погладил я её по голове. — Нам повезло!»

«Не обращай внимания, — сквозь слёзы выдавила мама улыбку. — Это на нервной почве…»

Пока она приходила в себя, я выложил ей подробности случившегося. Мой рассказ поверг маму в отчаянье – из глаз её непрерывно текли слёзы, а плечи вздрагивали. Я же просто светился от счастья! Если бы не моя твёрдость, враг залез бы в окно. Но я не поддался на уговоры, и его разрубило на две половинки. Получил по заслугам…

Хоть мама и обманула меня в Тирасполе, сочинив историю об отъезде Гитлера, никакой обиды я не испытывал. Она хотела меня успокоить, и у неё получилось. Я поверил и перестал прятаться под одеялом. Не она ли говорила: «Бывают ситуации, когда ложь оправдана»? И я абсолютно с этим согласен – ещё как бывают!

Постепенно тамбур заполнили пассажиры из соседних купе. Мама с трудом поднялась, и у неё сильней затряслись плечи. Бессильно прислонившись к стене, она проговорила упавшим голосом: «Погиб Громов Володя… Мой ученик».

«Это Гитлер!» — пояснил я, не пытаясь скрыть своей радости.

Пассажиры разом выдохнули. По вагону пронеслось эхо: «Неужели, тот самый? Ай-ай-ай – народный герой!»

Я посмотрел на Плохиша: «Тю-тю − приднестровский Гаврош!»

Мама сдавила мне руку: «Мы с Серёжей скорбим…»

Я чуть не вскрикнул от боли, но зато понял – нас окружает новая «дворня», и с ними надо держать ухо востро.

«Да, очень жаль…» — произнёс я в момент изменившимся голосом.

Мама ослабила хватку: «Серёжа дружил с Володей…» и жалобно всхлипнула.

Я хотел сказать Плохишу: «Теперь-то я точно стану главарём Первомайской шоблы!», но благоразумно смолчал.

«Несчастный ребёнок», — глухо произнесла мама и только после этого отпустила мою руку.

Если бы не новая «дворня», я бы наверно разревелся от обиды.

«Голова кружится», — извиняющимся голосом проговорила мама и направилась в вагон. Толпа молча расступилась перед нами.

Мама присела на прежнее место, «вонючий носок» беспрекословно подвинулся, а его жена, поджав губы, уставилась в окно. Вскоре все пассажиры разбрелись по своим местам, и под звуки гармошки вагон зажил прежней жизнью.

От скуки я принялся пересчитывать запасы Лёвушкиных петушков. Поймав мой взгляд, он тут же выхватил очередного и затолкал в рот. Словно соревнуясь с ним, кто больше съест, Плохиш зашелестел обёрткой какой-то сладости. Мимо пробежал взмыленный Дуремар, на чём свет костеря безбилетников. Следом прошествовал поп Трифон с крестом в одной руке и кадилом в другой. Он захватил всё это в поездку, будто знал – пригодятся!

Ожидая отправки поезда, я представлял себе Гитлера, искромсанного вдоль и поперёк, и фантазировал, как здорово было бы заставить Плохиша с Лёвушкой складывать из обрезков моего врага одно целое. Если бы обжоры узнали о моих мыслях, их бы наверняка вытошнило. Воображая смешную картину, я без всякой зависти слушал издевательское пля̀мканье шахматиста и поросячье чавканье Плохиша…

 

Едва состав тронулся, распахнулась дверь тамбура, и в проход ввалилась делегация из соседнего вагона. Среди них к своему ужасу я увидел… Гитлера! Если бы моего заклятого врага не удерживал карлик, я бы наверняка ещё раз наделал в штаны – только уже без всякого удовольствия. Вовка был цел, хотя и нельзя сказать «невредим» – с момента нашего расставания ему крепко досталось. При виде его окровавленной физиономии меня передёрнуло, и всё же не таким я представлял себе побывавшего под колёсами поезда!

Мама охнула и прижала меня так, что я захрипел. Должно быть, и она испытала такой же ужас.

Плохиш завопил пронзительным тоненьким голоском: «Ура! Гаврош!» Его папаша перекрестился и добавил: «Слава те, Господи! Выжил!»

Но Гитлер и взглядом не повёл в их сторону. Остановившись перед нами, он всхлипнул: «Вот моя мама!» и умоляюще посмотрел на меня: «А это – братик Серёжа».

Остолбеневшая мама прошептала: «Абсурд!», а у меня язык отнялся от страха.

Вовка поправил повязку на голове. Вся в пятнах крови, она уже не выглядела замызганной.

«Ма, объясни им! — произнёс он тоном пай-мальчика. — Чё пристебались?»

Не сомневаясь, что мама сейчас взорвётся от возмущения, я зажмурил глаза и втянул голову в плечи. Но взрыва – увы! – не последовало.

«Что скажете? — выдохнул карлик, обдав нас густым перегаром, а затем сам же и подсказал: — Брешет, сучий по̀трох!»

Я приоткрыл один глаз и с надеждой посмотрел на маму. Она дышала, как выброшенная на берег рыба, а её руки мелко тряслись.

«Ну не молчи же!» — дёрнул я маму за рукав.

Она силилась что-то сказать, но её подбородок задрожал, а из глаз хлынули слёзы…

«Прохвост утверждает, что потерялся в Тирасполе, — затараторил носатый проводник соседнего вагона. — В поезд, само собой, его не пустили. Ехал на крыше, на остановках ломился в двери и даже пытался залезть в окно…»

«Заткнись! — рыкнул карлик. — Здесь я разговариваю со свидетелями!»

Одной рукой он по-прежнему держал ворот Гитлера, а другую прятал в кармане, не выпуская, видимо, пистолет.

«Ребёнок упал под колёса! — запричитала жена Колобка. — Какой ужас!»

«Надо вызвать врача!» — вторил ей муженёк.

«Все заткнитесь! — зарычал карлик, грозно сверкая глазами. — Под колёса угодил сообщник этого хмыря. Размазало дурака по рельсам!»

Колобки мигом стихли и попрятались на своих полках, будто мыши в норах.

Глядя на нас, Гитлер жалобно всхлипнул: «Я думал, мы никогда больше не встретимся!»

Он попытался шагнуть в нашу сторону, но карлик его встряхнул: «Стоя-я-ять!»

Странно, но Гитлера, казалось, не тяготили ушибы и ссадины. Но самое удивительное состояло в другом. Вместо того чтобы давить на жалость соседей, он почему-то упорно тянулся к нам.

Юркнув за мамину спину, я сжался в комок. Онемевшая, она неподвижно сидела на краешке полки, не сводя с самозванца глаз.

«Не волнуйся, ма! — махнул он рукой. — До свадьбы заживёт!»

От такой наглости я едва не задохнулся – выродок возомнил, будто мама переживает из-за его болячек! Да хоть бы его и порезало на кусочки, мы бы ни капельки не пожалели!

Не успела мама вымолвить слово, он протянул к ней руки и умоляюще загнусавил: «Всегда буду слушаться! Честно-честно!»

Невероятно, но в его глазах заблестели слёзы! С опаской поглядывая на хитреца, я прошипел маме в ухо: «Ну что ты молчишь?! Скажи!»

«Чушь какая-то! — ухмыльнулся Лысый. — Выпили две бутылки вина – о чём только не трындели! – она и словом не обмолвилась о потерянном сыне!»

Кащейка брезгливо поморщилась: «Вы только посмотрите на него – форменный уголовник!»

Обрадованный неожиданной подмогой, я закивал, соглашаясь с соседями. К моей радости из «норы» показался папаша-Колобок и задумчиво произнёс: «У героя Республики не может быть такой матери, а такого брата – тем более!», и с издёвкой добавил: «Да она и сама говорила: погиб Громов Володя, мой ученик!»

В этот момент я был готов расцеловать всех, кто не поверил в несусветное Вовкино враньё. А он всё продолжал тянуть к маме руки, часто-часто шмыгая носом. Мешаясь с кровью, слёзы ручьями текли по его чумазым щекам, а на лице отражалась такая мука, будто несчастный только что похоронил своих ненаглядных сестрёнок.

«Мамочка, — не обращая ни на кого внимание, умолял Гитлер, — прости меня, я больше не буду… Честное слово! Ну, пожалуйста…»

Мама поднялась. Я ожидал чего угодно – возмущения, гневной отповеди и даже пощёчины отвратительному лгуну, но только не того, что произошло далее. Она бросилась к Вовке и стиснула его так, что он захрипел!

«Володя не врёт! — заявила она во всеуслышание каким-то чужим незнакомым мне голосом. — Я усыновила его после смерти родителей. А как вы хотели? Любимый ученик, умница, Серёжин школьный приятель, а теперь и вовсе − народный герой. Я дружила с его матерью, отцы мальчиков были вообще не разлей вода…»

В глазах у меня поплыло. В один миг всё перевернулось с ног на голову. Мама усыновила не кого-нибудь – Гитлера! – да ещё и дружила не с кем-нибудь, а с заводилой всей «дворни»! А Жорик, которому отец надавал по морде, был с ним «не разлей вода»?! Объяснить такую несусветную ложь я мог только вином, но, увы, мама совсем не казалась пьяной…

Белобрысые недовольно загудели. Им хотелось помочь «Гаврошу», но он тянулся не к ним, а к маме. Их возмущало её стремление «примазаться к славе героя», а странное поведение Вовки связывали с сотрясением мозга.

«Пусть кто тронет Серёгу! — задыхаясь в объятиях, подал голос Гитлер. — Ухо̀ркаю!»

«А вы, милочка, беспокоились! — язвительно усмехнулась Кащейка. — Нашёлся такой замечательный воспитатель вашему скрипачу-виртуозу – уж он-то научит, откуда дети берутся! Как же вы чуть не потеряли такое сокровище? Не-про-сти-тельно!»

Лысый тоненько захихикал, но мама быстро нашлась: «Пока стояла за билетами, дети повздорили – обычная детская ревность. Слово за слово, Сергей необдуманно уколол Володю – обозвал «приёмышем». Мальчишеское самолюбие взыграло – вспылил и ушёл…»

Она ещё крепче стиснула Гитлера, но карлик не спешил его отпускать.

«Что-то не верится, — с сомнением покачал он головой. — Встретили вы его, дамочка, за упокой, а теперь пошли речи за здравие».

«Я испытала шок – столько крови! — укоризненно произнесла мама, а затем неожиданно обернулась ко мне: — Сынок, будь сдержанней, и Володя станет тебе настоящей опорой!»

Она посмотрела на меня так грозно, что мне сделалось не по себе. Отпрянув, я наткнулся на дырявый носок, но даже не вздрогнул. Ещё долго сидел я в смятении, не выпуская из рук чужую ступню.

«Я думаю, — предположил карлик, — это одна воровская шайка. Баба поручила мальчишке запустить остальных…»

«Всю первомайскую шоблу!» — отозвался Плохиш, а отец-Колобок тут же влепил ему затрещину: «Тебя не спрашивают!»

«Да как вам не совестно!» — вскрикнула мама.

«Одна шайка-лейка! — угрюмо кивнул носатый и указал на меня пальцем. — Я, как свидетель, подтверждаю. Сперва этот Серёжа хотел открыть дверь, потом заперся в туалете, а когда ему пригрозили, бросился наутёк».

Карлик торжественно завершил: «Шайка пыталась проникнуть в спецвагон для особо важных товарищей. Поскольку я представляю здесь госбезопасность Республики, и мы ещё не покинули её границ, буду действовать по законам военного времени…»

«Так мы, оказывается, пили с бандершей? — выпучила глаза Кащейка. — Сёма, проверь чемоданы!»

Как по команде Лёвушка принялся пересчитывать леденцы, а кое-кто из зевак поспешил к своим полкам.

Мама чуть не лопнула от возмущения! Переведя дух, она набрала воздуха в лёгкие и скороговоркой выдала целый список известных в Бендерах людей, включая исполкомовских и роновских, которые могли подтвердить её безупречную репутацию. Портрет на доске почёта, газетные публикации, выступления на митингах, спасение детей из взорванной школы – всё пошло в ход! Не забылась и комендатура, не просто так выдавшая нам документ на право проезда, а из уважения к семье погибшего героя республики.

С такой же страстью мама в последний раз выступала перед казаками-разбойниками, когда они приняли нас за мародёров.

Она обвела гневным взглядом толпу: «Или здесь считают, что комендатура заодно с ворами? За такое придётся ответить в трибунале!»

«Полегче, здесь я трибунал», — прорычал карлик, но мама на него даже не глянула. Она уже потрясала наградными бумагами отца, перескакивая с его заслуг на героические свершения Вовки и обратно.

Меня одолевали самые противоречивые чувства. С одной стороны, всё моё существо противилось необъяснимой маминой солидарности с Гитлером. Я недоумевал: зачем? Достаточно одного её слова и негодяя вышвырнут из вагона! С другой стороны, происходившее всё больше напоминало казачье судилище, где нас обвиняли во всех смертных грехах. Оттого у меня и язык не повернулся уличить маму во лжи. Я совершенно не понимал, что происходит, но меня не покидала уверенность – она неспроста включилась в затеянное Гитлером «представление».

Когда её красноречие иссякло, Дуремар с сомнением произнёс: «Дело ясное, что дело тёмное. Форточник доверия не внушает, история с усыновлением шита белыми нитками. В то же время дамочка села по записке, а это, доложусь вам, не хер собачий…»

«Ага! — вскинулся Гитлер. — Расскажи им про есаула, мама!»

«Где записка?» — спросила она у проводника тоном учителя, потребовавшего дневник, и Дуремар послушно отправился в своё купе.

Носатый склонился над карликом и горячо зашептал: «Бабу можно оставить, товарищ майор, шантрапу – высадить!»

Карлик огрызнулся: «Дознание ещё не закончено! К тому же есть факт нападения на сотрудника органов». Он вынул из кармана замотанную платком руку и показал следы крови: «Укусил, сучий по̀трох!»

Гитлер опустил голову и заскулил: «На вас чё, написано? Я к маме шёл, а вы пистолетом как звезданёте! Я и подумал: бандит…»

Носатый покачал головой: «Я бы высадил!»

Кащейка проговорила с брезгливым лицом: «Если высаживать, то всех. Дама какая-то странная. Вешала нам лапшу о своих связях в гэбэ, а при виде гэбиста почему-то о связях не вспомнила…»

Лысый неуверенно возразил: «Записка должна прояснить. Возможно, дама и ни при чём…»

Кащейка процедила сквозь зубы: «Сёма, ты в своём уме? Как это, ни при чём? В могилу хотите меня загнать с этой фифой?»

После такой отповеди Лысый мгновенно скукожился и умолк. Впрочем, мне было не до него. Представив себя в обществе Гитлера, да ещё среди ночи в степи, я разрыдался. Мама бросилась ко мне, но я её оттолкнул.

«Мутные люди! — ледяным тоном произнесла Кащейка. — Сдаётся мне, они не только не родственники, но и вообще мало знакомы. Мамаша какая-то странная: села в вагон – о сыне забыла. Ладно, приёмный – как говорится, чёрт с ним, но рядом – родной! Я своего покормила, а она? Только и мыслей – напиться и вкусить острых ощущений! Я сразу почувствовала: совесть у неё не чиста! Какие-то страхи, намёки… Не иначе – воровка на доверии!»

Мама посмотрела на неё с презрением: «Вы бредите?»

«Вешала лапшу, — невозмутимо договорила Кащейка. — Каменные джунгли Одессы, грязь, дно, Серёжа такой чистый и непорочный… Будто хотела нас убедить, что её мальчишка и впрямь не от мира сего. Как же, поверили! Да он и на музыканта не похож, посмотрите на него – настоящий зверёк! На Лёвушку глянешь – сразу видно: гроссмейстер!»

Я хотел возразить, но не успел раскрыть рта, как мне подали баян: «Сыграй, парень!»

«Я вообще-то скрипач, — произнёс я с достоинством, — но могу хоть на барабане».

«Серому как два пальца обоссать! — поддержал меня Вовка. — А этот Лёва пусть попробует обыграть меня в Чапая̀!»

Курчавый втянул голову в плечи, и палочка от петушка, выписывавшая до этого причудливые фигуры, застыла в воздухе.

«Грас-мей-стер!» – добавил Гитлер с издёвкой.

Во мне шевельнулось что-то отдалённо напоминающее благодарность, но я и глазом не повёл в сторону врага… Если я кого-то и мог защитить игрой на баяне, то исключительно себя и маму.

Уверенно растянув меха, я заиграл «Прощание славянки» – самую отработанную вещь в моём репертуаре.

Гитлер обвёл торжествующим взглядом наших соседей: «Сха̀вали?»

Казалось, все вопросы после такого должны были сняться, но не тут-то было.

Кащейка фыркнула: «Это ничего не доказывает!»

«Как это не доказывает? — воскликнула мама. — Скрипач сыграл на баяне! Где вы видели вора, который умеет играть на любом инструменте?»

«Пусть ваш грас-мей-стер обыграет меня в буру!» — вторил ей Гитлер.

Курчавый едва не проглотил петушка, которого вновь облизывал с необъяснимым остервенением.

Кащейка прожгла Гитлера ненавидящим взглядом: «Говорю вам: эта компашка собралась здесь неспроста! Особенно, дама. Скажи, Сёма!»

«Полностью разделяю! — бодрым голосом проговорил Лысый. — Женщина не при деньгах. Со шпаной договорилась на вокзале: она их запускает в вагон и имеет с того свой гешефт!»

«Да как вы смеете!» — задохнулась от возмущения мама, но на неё никто не обратил внимания – все ждали решения карлика.

Я с надеждой посмотрел наверх, откуда за всем происходящим молчаливо наблюдала семейка. Белобрысые могли рассказать многое, но – увы! – они сидели нахохлившись, словно куры на высоком насесте, и совершенно не желали вмешиваться.

«А давайте-ка проведём эксперимент! — в тишине прохрипел голос карлика. — Пусть каждый из них напишет на бумажке свой адрес и как звали родителей этого щенка!»

Он встряхнул за шиворот Гитлера и у того перекосило физиономию.

«Верно! — расцвела Кащейка. — Тут всё и выяснится!»

«Нет ничего проще», — охотно согласилась мама, а вслед за ней кивнул Гитлер.

Я понуро опустил голову. По-хорошему мне бы обрадоваться – теперь-то нас точно не высадят в чистом поле – но перспектива хотя бы на время побрататься с Гитлером меня удручала. Я хотел написать на листке какое-нибудь враньё, но мама, предчувствуя неладное, посмотрела на меня так, что желание сочинять небылицы сразу отпало.

Во время «эксперимента» Дуремар пустил по рукам пассажиров записку.

«Вдове героя обеспечить место до Одессы, — процитировал кто-то из пассажиров. — Подпись: заместитель военного коменданта, есаул Савченко. Ниже подпись: «Жильё в Одессе имеется». Затем неразборчиво какой-то адрес и милицейский штемпель».

Мама выглядела так, будто её портрет вновь водрузили в «Галерее славы», а Вовка просто расцвёл. Я недоумевал: с такой расквашенной физиономией, да ещё с пробитой головой, мне бы и за неделю не поправиться. Ему же было хоть бы что!

«Пусть комитетчик прочитает!» — поторопила любопытных мама.

Карлик принял записку с таким видом, словно её подобрали в туалете нашего вагона. Мама посмотрела на него сверху вниз, как на шкодливого первоклашку.

«Читай-читай!» — произнесла она тем самым тоном, каким недавно разговаривала с патрулём в Бендерах.

Карлик впился в бумагу с таким напряжением на лице, будто между строк затерялся приказ о нашем расстреле, подписанный самим президентом.

«Вдове героя! — повторила мама звенящим голосом слова записки, а от себя добавила: — Лучшему учителю Республики! Народному депутату!»

Карлик зябко поёжился. Мама, конечно, преувеличила – лучшей она пока была только в городе, а в депутаты лишь только метила, но я взглянул на неё с восхищением. Когда над нами сгущались тучи, она всегда находила самые нужные слова.

«Ма, я напишу, в какой ты школе работала, — откликнулся Гитлер. — Пусть проверяют!»

Она кивнула: «Пиши, Володя! За оскорбление личности народного депутата здесь кое-кому не поздоровится!»

Карлик поморщился, как от зубной боли: «Полегче тут! Раздухарилась, понимаешь!»

Мама сунула ему листок и раздражённо бросила: «Если понадобится, дойду до президента Республики!»

«А вы что смолкли? — переключилась она на белобрысых. — Или не вам рассказывали о Володином геройстве?»

Папаша-Колобок насупился, а Гитлер, глядя на него, съязвил: «Да ладно, ма! Не видишь – толстячок усрался!»

Пассажиры захихикали. Даже Кащейка, и та беззлобно буркнула: «Наставник приступил к работе…»

Гитлер недовольно глянул на неё, а затем спросил у мамы: «А как «отвага» пишется – в начале “а?”»

Она нахмурилась: «Конечно “о”! Приедем – будешь заниматься русским!»

Гитлер горестно вздохнул и вновь склонился над листком.

«Какая к дьяволу отвага? — рыкнул карлик. — Завязывайте мне тут сочинения писать!»

«Его представили к медали “За отвагу!”» — прокудахтал сверху старший из колобков. И белобрысое семейство нестройным хором загалдело о геройстве «приднестровского Гавроша», на удивление быстро позабыв язвительный Вовкин выпад.

Поп Трифон протиснулся и занял место рядом с карликом. Склонившись чуть ли не вдвое, он ехидным голосом доложил: «А в записочке-то ни слова об ейных детях! Только – про неё саму. Считаю своим гражданским и христианским долгом подсказать, товарищ чекист…»

Я даже не успел испугаться, как на выручку к нам неожиданно пришёл Дуремар: «На третьи полки велено пускать сколько вместится…»

Мама расправила плечи: «Поборник нравственности явился, не запылился! Расскажи людям о своих приживалках, кобелина в рясе!»

Старухи тоненько завыли что-то богомольное, а Трифон огрызнулся: «Это мои троюродные сёстры!»

«Три раза ха-ха! — произнесла мама язвительно. – В бога не веришь, хоть бы перед людьми не позорился. Вернусь – дойду до самого митрополита. Священникам, подрывающим авторитет православия, не место в рядах служителей культа!»

Но и без гневной отповеди попу настрой пассажиров сменился. Многие слышали радиопередачи, в которых рассказывали о приднестровском Гавроше. Теперь беженцы не только ему симпатизировали, но и откровенно поругивали власть. Под нарастающий шум недовольства карлик выхватил у меня писанину, так и не дав закончить предложение о Доске Почёта…

Сверка листков не заняла и минуты.

«Отпусти его», — процедил комитетчик носатому, который держал Гитлера за шиворот во время «эксперимента».

Я думал, наш враг бросится наутёк, но странная игра не закончилась. Больше всего меня озадачивало поведение мамы. Внешне она выглядела спокойной и уверенной, но её, несомненно, терзала какая-то скрытая тревога. Вовка же чувствовал себя на коне – самодовольная улыбка не сползала с его физиономии.

«Прикинь, ма, — проводил он глазами своих обидчиков. — Шкет хотел меня расстрелять! Серьёзно, у него – настоящий наган! Говорю ему: пошли к маме – она за меня кому угодно выдерет жабры…»

Мне казалось, я сошёл с ума – настолько диким и нереальным выглядело происходящее. Я с мольбой и надеждой заглядывал маме в глаза, но она каждый раз отворачивалась. И чем дальше, тем сильнее я запутывался…

 

«Где наши места?» — спросил Гитлер и деловито осмотрелся.

Мама указала наверх.

«Угу, — кивнул он, — я так и думал: в мандѐ на третьей полке! Чё, есаул не мог соорудить получше?»

Мама словно онемела, но я видел – она сгорала от стыда! Самозванец при всех позорил её, а она, со своей культурой и дворянским происхождением в бессилии покусывала губы.

Представив, с каким злорадством соседи станут наблюдать за нашим размещением на узкой высоченной полочке, я скривился как от зубной боли.

«Мы там не поместимся!» — проговорил я сердито.

«Я посижу внизу», — ответила мама поспешно.

Она одарила улыбкой обладателя дырявых носков: «Мужчина такой любезный», но тот скорчил гримасу и отвернулся.

«У неё все мужчины особенные, — проскрипела Кащейка, — то интересные, то любезные…»

По команде жены Лысый убрал стол в нижнюю полку и проворно забрался на второй ярус. Кащейка улеглась внизу вместе с Лёвушкой.

«Не, ну не падла этот есаул? — сам с собой разговаривал Вовка. — За такое надо расстреливать! Мог бы, сука…»

«Володенька, прошу тебя, — взмолилась мама, — не надо сквернословить…»

Услышав ласковое обращение, я закашлялся. Даже не глянув в мою сторону, мама машинально погладила меня по голове. Её внимание было приковано к Гитлеру! Я чувствовал себя смертельно обиженным – у мамы объявился «Володенька»! Она не сводила с него глаз. Лебезила, как в прежние времена перед Анжелой Ионовной! Мир рушился на моих глазах, но я ничего не мог поделать…

«Как же ему не ругаться? — подала голос Кащейка. — А кто подготовит Серёжу к суровым реалиям одесского дна?»

Поджав губы, я вскарабкался на полку.

«Ма, я покурю, — как бы между прочим произнёс Гитлер. — Ты со мной выйдешь?»

«Да-да, — поспешно ответила мама. — Нам надо поговорить…»

Я проводил их затуманенным от слёз взором и уткнулся в подушку. У мамы появились от меня секреты, и делилась она ими не с кем-нибудь, а с нашим злейшим врагом!

Мысли в голове путались. Я не понимал, почему она отправилась разговаривать с ним, а не со мной. Ну и объяснила бы сыну, в чём дело! Открыла бы тайну, ради чего потребовалось выгораживать негодяя, ссорясь со всеми вокруг? Может, ей известно, почему он всё время встаёт на нашем пути, и каждый раз люди смотрят на нас как на врагов? Так произошло в Бендерах, затем повторилось в поезде, а завтра случится в Одессе? В бессильной злобе я вцепился зубами в подушку.

«Падла не есаул! — размышлял я. — Карлик – вот кто во всём виноват! Он мог вытолкнуть Гитлера за окно, его бы – вжик! – и зарезало! Мог пристрелить из нагана в тамбуре или настоять на приговоре в вагоне… Если на войне можно убивать за какое-то безобидное мародёрство, то за прокушенную руку комитетчика тем более необходимо расстреливать. Причём, без суда. Никто бы и слова не сказал!»

«Но и мама хороша, — кулаками молотил я подушку. — Кроме белобрысых все желали Гитлеру смерти, но она почему-то вступилась. Теперь шепчется с ним, словно замыслили какую-то гадость…»

«Но карлик, карлик! — он никак не давал мне покоя. — Далеко же ему до казаков. Они не стали бы цацкаться!»

 

Сцену казни врага я видел как наяву: рыдающего Гитлера ставят в тамбуре на колени, лицом к выходу. Так, чтобы после выстрела он вывалился наружу – физиономией в гравий. Пока зачитывают приговор, он твердит: «Вы не имеете права! Мне нет четырнадцати! Согласен в колонию…» Мама заботливо прижимает меня к себе, но я всё равно украдкой подсматриваю…

В моей очередной фантазии ни у кого не возникло предательского сочувствия к приговорённому. Даже белобрысые, и те возмущались: «Герой, называется! Гавроши так себя не ведут!»

 

С замиранием сердца я приготовился пережить спасительный выстрел, но в самый решающий момент, когда дуло коснулось затылка врага, поезд как назло остановился.

Я неохотно оторвал голову от подушки. Выпучив глаза, меня буровил взглядом Плохиш. Его папаша храпел на соседней полке, внизу посапывали родители шахматиста. Курчавый спал с петушком во рту. Ни мамы, ни Гитлера я не увидел.

Меня пронзил страх – уж не сбежала ли со своим новым сынком? Я ринулся вниз, ненароком разбудив спящих.

«Ну и компашка!» — спросонья буркнула мамаша «гроссмейстера» и посмотрела на меня так, будто перед ней возник настоящий Гитлер из прошлого.

«Да уж, аристократы», — зевнул Лысый.

Кое-как вставив ноги в сандалии, я бросился в тамбур и, уже взявшись за ручку, услышал приглушённый голос мамы и хрипатый голосок Вовки.

Я перевёл дух – она не сбежала.

Прерывать разговор я не стал. Мною овладел непреодолимый соблазн проникнуть в их тайну. Прильнув ухом к щели, я обратился в слух.

Говорили они негромко, и до меня долетали лишь обрывки слов. Разобрать удалось не всё, но многое прояснилось. Главное – Вовка понятия не имел о долларах! Оказалось, мама выручила его не из любви к нему, а из страха. В то время как я подозревал её невесть в чём, бедняга не знала куда деваться…

В разговоре они будто ходили по кругу, повторяя одно и то же. Постепенно обрывки сплелись в единое целое, и картина предстала нерадостная…

 

Вовка заметил нас на привокзальной площади, у входа в комендатуру. Глядя на расстроенное мамино лицо, смекнул – дела наши плохи. Он решил не светиться, чтобы не угодить под арест за компанию. Когда мы зашли в комендатуру, Вовка обратился к дежурному с расспросами – кто мы такие и за что арестованы? Казак отвесил любопытному пинка, но Вовку это лишь раззадорило. Он пустился на поиски чёрного хода…

Услышав из окна второго этажа мамин голос, негодяй забрался на дерево, и увидел, по его словам, самое интересное – есаул накатал нам записочку не за спасибо! Вовка маму не осуждал, наоборот, он сказал: «Да я понимаю, тёть-Люб, а чё делать?»

Подробности произошедшего в кабинете они не обсуждали, видимо, опасались карлика, который мог подслушивать из-за другой двери. Но я и без лишних слов догадался – есаул получил взятку! Как только догадка мелькнула в моей голове, мамино поведение сразу нашло объяснение.

Если бы Гитлер разболтал о подкупе есаула, мама сгорела бы от стыда. Вся вагонная «дворня» узнала бы, что мы получили записку не из уважения к герою войны, а за деньги. Но позор в такой ситуации − не самое страшное. Карлик мог предъявить маме обвинение в подкупе, и несложно догадаться, чем бы всё кончилось по законам военного времени! Потому-то бедненькой мамочке и пришлось унижаться, выдумывая дурацкую историю «усыновления»!

Мне стало жаль её до такой степени, что из глаз невольно хлынули слёзы. Одновременно, я сжимал кулаки от ненависти к Гитлеру. Сколько же ещё он будет нас преследовать!

 

Всё остальное, услышанное за дверью тамбура, касалось нашего общего врага. Мерзавец хвалился, как быстро он пошёл на поправку вопреки прогнозам врачей, а несчастная мама сочувственно ему поддакивала.

Затем они вновь вернулись к происшествию в комендатуре. Мама поинтересовалась, каким образом ему удалось скрыться от казачьей погони. Вовка охотно пустился в очередные россказни. Заодно, я узнал почему поднялась стрельба.

Чтобы лучше разглядеть происходящее в кабинете, Гитлер решил вскарабкаться выше. Неожиданно под ним хрустнула ветка, есаул поднял голову и схватился за пистолет. Поднялась стрельба. Вовка кубарем скатился вниз и бросился наутёк.

На какое-то время он затаился на крыше депо. Оттуда и разглядел нас у вагона. Понятное дело, упустить маму в его планы не входило, ведь он надумал её шантажировать. Когда Вовка, наконец, добрался до запасного пути, состав тронулся. В спешке он утратил бдительность и попался на глаза патрульным. И вновь ему удалось выйти сухим из воды! Спасаясь от погони, он вскочил на подножку последнего вагона, и на первой же остановке отправился вдоль состава в компании с каким-то безбилетником. И надо же – ему вновь повезло! – из двух ненужных людей выжил именно он, а не его сообщник.

 

Размышляя о наших горестях, я вернулся в вагон. Кащейка встретила меня ехидной ухмылкой, можно подумать, она тоже подслушивала. От неё не укрылось, как я украдкой вытирал слёзы. Расчувствовавшись, она протянула мне «петушка» на палочке. В другой раз, я бы, конечно, не отказался, но во мне взыграло благородное происхождение.

«Отдайте гроссмейстеру!» — буркнул я и полез наверх.

«Скажите, пожалуйста!» — скривила она губы.

Забравшись на своё постылое место, я вновь уткнулся в подушку. В голове моей копошились самые чёрные мысли…

К моменту посадки у мамы оставалось триста долларов. Очевидно, все они перекочевали в карман есаула. Ещё надо сказать спасибо, что комендант согласился на такую сумму! Наверно, в довесок маме пришлось рассказать ему об отцовом подвиге – потому он и упомянул о «вдове героя».

Теперь, когда Гитлер узнал, что мы остались без денег, от него не отвяжешься. Вымогатель будет ходить за мамой по пятам до самой Одессы, а она – исполнять его прихоти, опасаясь, что тот выболтает тайну записки…

 

От тягостных размышлений меня оторвал самозваный «братик». Взобравшись на полку, он бесцеремонно улёгся сбоку и прижал меня к стенке. От него несло псиной, и я брезгливо скривился. От ненужного человека даже пахло противно!

«Смыл кровяку, — доложил он, словно я только и думал о его самочувствии. — Мама сказала: вода с хлоркой – зараза не пристанет…»

«Надо мочой смазать», — подал голос Плохиш.

Гитлер расхохотался во весь голос: «А может, говном?»

Я презрительно посмотрел на Плохиша и процедил без всякой опаски: «Выблядок», подумав – ну хоть какая-то польза от появления Гитлера!

«Поздравляю, милочка, — проскрипел внизу голос Кащейки. — Вот, кто лучший учитель города!»

Я бы и ей мог бросить что-то обидное, но, не желая расстраивать маму, сдержался…

«Мы обо всём договорились», — деловито сообщил Гитлер, жарко дыша на меня табаком.

«О чём?» — глянул я на него с опаской.

Явно не спеша с ответом, он сладко зевнул. В висках у меня стучало: что же она наобещала ему в своей безвыходной ситуации?

«Остаюсь с вами, — наконец вымолвил он. — Маманя согласна, а ты?»

Меня передёрнуло как от удара током, но возражать я не осмелился.

«Со мной не пропадёшь, — поправил он повязку. — Сделаю из тебя нормального пацана!»

«Мне это не нужно», — произнёс я с достоинством.

В ответ он ткнул меня локтем под рёбра: «Чё, так и будешь маменькиным сынком?»

«Да!» — отрезал я с вызовом.

«Маманя у нас клёвая, — произнёс он, позёвывая. — Если честно, она мне всегда нравилась…»

«Ещё бы! — подумал я. — Не сравнить с косолапым утконосом!»

Неожиданно Гитлер спросил: «Ты чё, правда не знаешь, откуда дети берутся?»

«Знаю!» — огрызнулся я.

Он ухмыльнулся: «Мы с тобой шороху наведём в Одессе!»

«Мне шорох не нужен, — заметил я. — Поступлю в школу, буду учиться музыке».

«Одно другому не мешает», — возразил Вовка.

Отвернувшись к стене, я притворился спящим.

Гитлер продолжал о чём-то болтать, строя планы моего перевоспитания, но я не слушал – в голове одна за другой рождались картины жестокого мщения. Каким только издевательствам я его ни подвергал! Остроты моим разыгравшимся фантазиям добавляло близкое соседство «приговорённого», который по простоте своей уверовал в мои братские чувства…