Сложив руки на животе, отец Филарет прохаживается вдоль кресел под самой сценой. У него ухоженная бородка клинышком, пышная шевелюра и волосатые, как у обезьяны, руки. Он круглолиц, розовощёк и говорит раскатистым басом. Внушительный мужик: высокорослый, плотной комплекции, а лапищи такие, что ему бы не кадилом в храме махать, а кулаками на ринге.

Кроме меня, в первом ряду никого нет. Все наши расселись на галёрке, а я по своему обыкновению впереди всех. Сижу в самом центре, как блоха на пупке. Точнее, лежу, облокотившись головой о спинку кресла и вытянув ноги едва ли не до самой сцены. В руках верчу кубик Рубика, всем своим видом демонстрируя полное безразличие к батюшкиным призывам записываться в церковный хор.

Летом в детдоме даже такое пустое мероприятие, как визит священника, — и то событие. Особенно в таком детдоме, как наш. Гостями мы не избалованы. За то время, что здесь живу, всего-то и было зрелищ: однажды кукольный театр заявился, потом циркачи какие-то пожаловали, да ещё пару раз приводили каких-то балбесов из детской школы искусств. Играли паршиво, ещё хуже пели. Как сейчас помню одну из песенок: „Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко…“ Издевались, что ли? К ним-то оно, конечно, не будет жестоко! А к нам? Надо же понимать, о чём можно заикаться в детдоме, а о чём лучше промолчать… В общем, освистали их, да так, что нашей директрисе пришлось извиняться.

Вот и сейчас на сцене выстроились хористы. Их семеро: четверо пацанов и три девчонки — все примерно такого же возраста, что и я. Сразу видно: благополучные. Искоса поглядываю на них и кривлюсь в усмешке: „Чё рожи-то постные? Им бы радоваться. С виду вон какие прикоцанные! У пацанов — костюмчики, рубахи глаженные, на шеях — бабочки. Девки — в платьях до самого пола, в косынках… Прям, как в церкви… Щас какую-нибудь аллилуйю затянут…“ Но они стоят и терпеливо ждут, не сводя глаз со своего наставника…

Каждый раз, когда батюшка проходит мимо, ему приходится перешагивать через мои ноги. Изредка он бросает на меня осуждающие взгляды, но замечание не делает. В какой-то момент Филарет вроде бы и готов сказать мне что-то нравоучительное, но почему-то не решается. Про себя потешаюсь: „Всё ясно с тобой, попик! Западло сироту обидеть!“ Мне даже жалко его становится: наверняка ведь добрый человек! Злой бы взял, да и наступил „невзначай“ на ногу сопляку, а этот терпит… И я терплю — ноги не убираю. А что делать? Не могу же я вести себя перед своими, как прилежный ученик воскресной школы? Что это будет за смотрящий?

В актовый зал воспитатели согнали только младших, с первого по пятый класс. Те, кто постарше, в хор не годятся: голос ломается. Упрашивать никого не пришлось. Даже нас, пятиклассников. Отчего не пойти, когда лето в разгаре, и всех давно уже заела смертная скука?

Батюшка делает взмах рукой и хор затягивает:

Умом служу закону Бога,
а тело продано греху.
Мой путь — небесная дорога,
но как её пройти смогу?

Вытягивая нехитрую мелодию, исполнители потешно раскачиваются из стороны в сторону. Точно, как болельщики нашего „Шахтёра“. Меня это веселит. Пользуясь тем, что батюшка стоит ко мне спиной, начинаю смешить рыжеволосую хористку, которая время от времени постреливает в мою сторону глазками. Указываю пальцем на стоящего рядом с ней пацана, безобразно пузатого, красномордого, губастого. При этом надуваю щёки и выпучиваю глаза. Толстый смотрит прямо перед собой и не видит, как одной рукой я поглаживаю воображаемую округлость живота, а растопыренными пальцами другой руки изображаю ёжик у него на голове. Тут же моё внимание привлекает не менее потешный хорист — внешне, полная противоположность толстого: худющий, как глиста в корсете, бледный, со впалыми щеками и длинными волосами соломенного цвета. Костюм на нём висит, как на вешалке, а на переносице красуются очки с нелепыми круглыми стёклами. Я целю в него пальцем, втягиваю щёки и закатываю глаза, изображая дистрофика. Девчонка прыскает и испуганно смотрит на батюшку — тот и ухом не ведёт. Зато на мои ужимки обращают внимание другие хористы. Теперь они все, кроме близорукого, водят глазами между мной и батюшкой. «Вот так-то, братва! — обернувшись, многозначительно подмигиваю своим. — Учитесь, как это делается!»

Хор переходит ко второму куплету:

Жить не по плоти, а по Духу,
казалось, выше всяких сил…

Я ловлю взгляд рыженькой, задираю майку и показываю голое пузо. Вижу, «дистрофик» поправляет очки и вытягивает в мою сторону шею. Довольный, что он наконец-то обратил на меня внимание, я втягиваю живот чуть ли не до самого позвоночника и начинаю близоруко щуриться, поглядывая по сторонам через очки, которые изображаю пальцами. Девчонка отводит в сторону глаза, но всё равно сбивается. Чтобы батюшка не заругался, она делает вид, что её пробило на кашель. Вслед за ней один за другим начинают кашлять и другие хористы. Один лишь толстый продолжает выводить мелодию своим высоким, пронзительным голоском:

Но слава Господу Иисусу,
что Он меня освободил!

Наши покатываются от смеха. С горем пополам толстый дотягивает до конца куплета, после чего батюшка останавливает пение. Так и не догадавшись о причине досадного провала, он басит:

— Ну, вот! Опростоволосились…

Хористы меня не выдают. Ещё бы! Перед тем как батюшка прервал исполнение, я показал им кулак и скорчил свирепую рожу.

Батюшка быстро находит выход из неловкой ситуации. Обернувшись, обращается к залу:

— Ну что, дети? Кто-нибудь пожалует к нам на прослушивание?

Подаёт голос моя подружка, Ленка Воронина:

— А сколько вам лет, мужчина?

Раздаётся взрыв смеха, но батюшку это не смущает. Он расплывается в улыбке:

— Тридцать три, детка.

Сзади слышится голос Косого, моего закадычного дружка:

— Вот ужас-то!

Кто-то из девчонок комментирует:

— Что, ужас? Сохранился неплохо!

Ленка не унимается:

— А вы женаты?

Батюшка морщит лоб в поисках ответа, но в это время с шумом распахивается дверь, и звучат звонкие хлопки ладошами. В воцарившейся тишине со стороны входа слышатся чеканные шаги. Нашу директрису, Стефу Францевну, можно издалека опознать по её лошадиной поступи. Только она умудряется цокать каблуками так, что этот звук разносится по всему зданию. За глаза все зовут её Жабой, даже воспитатели. Сказать по правде, на жабу она совсем не похожа, просто фамилия у неё такая — Жаботинская. Внешне она, скорее, цапля, чем жаба: тонконогая, сухопарая, длинноносая. При ходьбе сутулится, слегка наклоняя голову вперёд. Ни дать, ни взять — хищница. Правда, физиономия у неё совсем не грозная — мятая, как у сморчка, со следами пудры в складках морщин. К тому же она вечно кривит губы в какой-то брезгливой гримасе: можно подумать, дерьма понюхала. На голове — жиденькие седые кудряшки волос. Бровей почти не видно. Глазки, как у крысы Машки, что живёт при столовке в аквариуме. Губы Жаба мажет помадой тёмно-малинового цвета. Иной раз глянешь — клоун и только! Причём не просто клоун, а придавленный жизнью, поскольку директриса наша никогда не улыбается.

В то же время нельзя сказать, что Жаба злая. Мне кажется, ей самой тошно заниматься тем, с чем приходится сталкиваться на директорской должности в детском доме. Потому и взирает она по сторонам с видом человека, обнюхавшегося дерьма. Наш воспитатель Тишка по пьяному делу обмолвился о директрисе просто: «Баба себе на уме, и лапа у неё волосатая». Наверное, так оно и есть. Ни для кого не секрет, что из детского дома начальство выжимает хорошие деньги. По словам Тишки, чтобы этот механизм работал без сучка и без задоринки, самое главное, надо вовремя «отстёгивать крыше». Случись что, они всегда помогут. Правда это или не правда — ничего сказать не могу. Не знаю, не видел, но догадываюсь, что так оно и есть. Второе, на чём держится Жабина власть, — это дисциплина. Моё кривлянье перед Филаретом — мелочь, позволительная смотрящему. Такие нарушения — не криминал, а баловство. Воспитатели тоже люди, понимают: чтобы не свихнуться от скуки, иногда можно и подурачиться. С другой стороны, они отлично знают: случись что-то серьёзное, я первым брошусь наводить порядок. И наведу так, что мало не покажется!

Систему, на которой держится здешний порядок, я прочувствовал уже в первый день своего пребывания в детском доме. Началось всё во время обеда, когда какой-то верзила из параллельного класса решил позариться на мой крестик. Подойдя сзади, этот урод рванул бечёвку, и она больно впилась мне в шею. Порвать шнурок ему не удалось, и в результате я чуть не задохнулся. В глазах у меня помутилось от нестерпимой боли, но из горла вместо крика вырвался лишь сдавленный хрип. Сидящие за столом зашлись от смеха, после чего боль и страх во мне выместил нешуточный приступ ярости. Удерживая одной рукой бечевку, другой я схватил полную тарелку горячего супа и, не оборачиваясь, выплеснул за спину. Верзила заорал и отпустил бечёвку. Я отшвырнул стул и, не давая ему опомниться, заехал ногой куда следует. Наверное, и убил бы его после этого, но у меня на руках повисли ребята из нашего класса. Так я впервые попал в карцер, расположенный в одном из бомбоубежищ под зданием детдома. В карцер меня препроводили старшеклассники. Между прочим, конвоирование происходило на глазах у дежурного воспитателя.

После обеда ко мне пожаловала целая делегация. Во главе — смотрящий класса Пэня, компании с ним — верзила, который оказался дружком Пэни, и ещё несколько ребят из тех, что покрепче. Сначала мне на словах объяснили, что смотрящий — это святое, что друзья смотрящего — это тоже святое и что для таких салаг, как я, любой «старик» — царь и бог. Закончив вводную, они закрепили урок запоминающимся мордобоем. Когда им надоело меня бить, я сам отдал свой крестик, а в придачу всё, что находилось у меня в карманах.

На следующий день меня выпустили из карцера и повели к главному смотрящему — хмурому малому по кличке Шила. Я думал, меня и там будут бить, но обошлось. Шила говорил со мной чуть ли не по-отечески, объяснил, что если я буду чётко придерживаться детдомовских понятий, то и сам смогу когда-нибудь стать смотрящим. Этот разговор настолько запал мне в душу, что я поклялся сделать всё, чтобы в один прекрасный день меня тоже посвятили в избранные.

Спустя полгода так оно и произошло. Пэня вместе с верзилой оказались в колонии, ещё трое «стариков» из нашего класса отдали концы, обнюхавшись какой-то гадости, примерно в то же время за наркоту посадили Шилу, и получилось так, что моя мечта сбылась намного раньше, чем кто-либо мог предположить. На смену Шиле пришёл Саня Головко по кличке Чума — долговязый, физически сильный малый, всегда стриженный «под ноль», не отличающийся многословием, зато довольно скорый на расправу: чуть что не так, засветит в глаз — мало не покажется. Правда, я давненько не встречал желающих спорить с Чумой. И дело тут не в том, что в свои семнадцать он выглядит на двадцать пять, а в том, что за ним ходит дурная слава: Чума сначала бьёт и только после этого оценивает, не переборщил ли с силой удара.

Впрочем, с Саней быстро поладили и, что самое главное, ладим до сих пор. Наш класс, можно сказать, образцовый: на общак сдаём исправно, Жабу ни разу не подставили, воспитателей если и обижаем, то в меру. Им тоже нельзя давать поблажки, а то сядут на шею. Как учил меня когда-то Шила, послать «воспика» куда подальше не возбраняется — главное, чтобы посторонние не слышали. Обматеришь при посторонних — карцер обеспечен. Мало ли, вдруг дойдёт до какой-нибудь комиссии? Случись такое, у Жабы могут возникнуть неприятности. У смотрящих с директрисой имеется уговор: она не мешает нам жить по нашим законам — мы гарантируем ей отсутствие проблем со стороны. Закурить на уроке — это не нарушение дисциплины. Есть вещи похуже: например, настучать о царящих в детдоме уголовных порядках или просто пожаловаться каким-нибудь проверяющим на плохую кормёжку. Скандал-то в итоге замнётся (всё ж неспроста назначили Жабу на это место), но стукачу после такого не сдобровать. Достанется в таком случае и смотрящему, поэтому его задача — воспитывать своих подопечных так, чтобы недовольства не вылезали наружу.

Хохмить на представлении у батюшки — тоже не нарушение. Проверено: священники на детдомовских жаловаться не станут… Нет, если, конечно, батюшку послать, может возникнуть скандал. Но я этого делать не стану и другим не позволю. Сказано послушать хор — мы послушаем. Прикажут кого-нибудь туда записать, я найду на кого указать пальцем. А в остальном — извиняюсь! Парень я на выдумки гораздый и заводной, когда ещё представится такая возможность порисоваться перед своими? Тем более меру я знаю. Да и церковники… Они же для детдомовцев безвредные, зачем их сильно обижать? Грех ведь…

Приблизившись к сцене, Жаба обводит зал взглядом, после чего изрекает:

— Вижу, утомились? Хаханьки пошли… Сложный контингент, э-э-э…, гражданин Филарет, сложный!

Батюшка поправляет её, скорчив недовольную мину:

— Отец…

Директриса выпучивает крысиные глазки:

— Какой отец?

— Отец Филарет. Слово «гражданин» неприемлемо при обращении к священнослужителю, — со вздохом поясняет батюшка.

Поспешно кивая головой, Жаба трясёт кудряшками:

— Да-да, извиняюсь. Мне это известно. От духоты совсем шарики за бебики заехали.

Филарет понимающе кивает. Директриса интересуется у зала:

— Ну что, есть добровольцы записаться в хор?

Разумеется, таких не находится. Какой дурак станет ходить на церковные спевки? После такого свои же и заклюют…

— Увы, — вздыхает батюшка, прервав затянувшееся молчание. — Но если надумают, двери храма открыты для всех.

Жаба впивается в меня взглядом:

— А ты, Антон?

Переведя взгляд на Филарета, она поясняет ему:

— Антоша — гордость детского дома. Староста класса, в музыкальную школу ходит, на гитаре учится.

На самом деле, вернее сказать не ходит, а ходил. Ещё перед каникулами, поразмыслив, я решил завязать с этой обузой: добираться далеко, разучивать домашние задания скучно, а от сольфеджио в последнее время просто тошнило. Жаба пыталась меня образумить, но я твёрдо стоял на своём. В конце концов, сам же и подсказал директрисе: ничто не мешает ей вешать лапшу руководству, что я продолжаю учиться музыке. Если что, в грязь лицом не ударю — играть-то, слава Богу, научился.

Услышав про музыкальную школу, батюшка вопросительно на меня смотрит, но я отрицательно мотаю головой:

— Не… Летом западло. Вот учёба начнётся, тогда подумаю, с братвой побазарю…

«А чё тут думать? — усмехаюсь про себя. — Сама же знает: хрен я туда пойду… Вот это был бы смотрящий! В хоре поёт, попу ручку лижет… Ещё бы крестиком меня вышивать направила!» Но я директрису понимаю, поэтому и подыгрываю. Ей по должности положено ломать перед гостями Ваньку. Авось, похвалят при случае какому-нибудь высокому начальству.

Батюшка смотрит на меня с сожалением, затем оборачивается к хористам и даёт команду на выход. Жаба цепляет своими крючковатыми пальцами рукав его рясы:

— Погодите, отец! — она делает ударение на слове «отец». — К нам сегодня новенький поступил, вы уж благословите его, как полагается.

Батюшка согласно кивает головой, и Жаба манит пальцем кого-то, стоящего у двери. Я оборачиваюсь и вижу, что по проходу к сцене приближается светловолосый, коротко стриженный мальчишка на вид лет десяти-одиннадцати. «Похоже, одногодка, — заключаю я, — значит, к нам попадёт. Как раз в палате койка пустая имеется… Это хорошо, развлекуха будет…» Новенький вышагивает, опустив глаза и вцепившись руками в объёмистые сумки. Одет довольно прилично. Не сказать, чтобы толстый, но уж точно не такой худющий, как все детдомовские. Сразу видно: сидел на домашних харчах. «Ничё, — усмехаюсь я, подумав о нашей кормёжке, — здесь это быстро исправится».

Когда он подходит к сцене, Жаба торжественно произносит, водя по рядам крысиными глазками:

— Это — Егор Меховиков, прошу любить и жаловать!

Обернувшись к своим, я комментирую:

— Меховиков — слишком длинно. У нас он будет «Шкура». Сойдёт погоняло, братва?

Наши встречают кличку одобрительным гулом. Жаба на меня цыкает. Не реагируя на происходящее, Шкура ставит сумки на пол и подходит к Филарету. Тот осеняет новичка крестным знамением, бубня при этом жуткую ахинею, после которой по залу проносится смешок:

— Благословляю на проживание и воспитание в стенах этой замечательной обители добра и благодетели…

Вместо поцелуя новенький пытается пожать батюшкину руку. «Точно печалью прихлопнутый! — ставлю я ему диагноз. — Ничё, это мы в два счёта вылечим!»

— Поцелуй, темнота! — подсказывает Жаба новенькому.

Тот послушно чмокает мясистую Филаретову лапу и от смущения опускает голову так низко, что подбородком касается груди. От этого зрелища мне становится тошно: «Уж я бы точно не стал целовать! Чё за дела? Ведёт себя, как опущенный…»

— Ну, садись-садись! — Жаба указывает растерявшемуся новичку на свободное место рядом со мной.

«Охренела, что ли? — давлюсь я от возмущения, но виду не подаю. — Чё пацаны скажут? Нехай сам обживается!»

Новенький бросает взгляд в мою сторону, и мы с ним обмениваемся взглядами. Я смотрю на него с усмешкой — в его же глазах читается тоска. Опустив плечи, он послушно усаживается рядом. Я встаю и демонстративно пересаживаюсь подальше. Филарет удивлённо вскидывает брови:

— А почему так негостеприимно, Антоша?

«Ну, вот… Подсунулся попик. Через мои ноги прыгать было гостеприимно, а тут чё-то не так ему…» — думаю я про себя, а вслух поясняю, чтобы слышали все, даже те, кто сидит в самом конце зала:

— Откуда я знаю, может, он пидор!

В зале воцаряется тишина. Жаба складывает губы куриной гузкой и нахмуривает лоб. Я смотрю на неё, иронично улыбаясь, и в моём взоре она читает: «Не лопни, квака! Боялся я тебя! И чё ты мне сделаешь? А ничё! На таких, как я, детдом держится…» Батюшка укоризненно качает головой:

— Ну разве так можно? И слова такие… злые…

Я перебиваю:

— А чё я такого сказал? Я же не сказал, что он точно пидор? Может, и не пидор…

Жаба взвивается:

— Антон, выйди!

Сунув кубик в карман, я с готовностью поднимаюсь и направляюсь к двери. На ходу подмигиваю Вороне — её лицо светится радостью. В спину мне взывает отец Филарет:

— А ты всё же заходи к нам, Антон. Потолкуем — глядишь, сойдёмся взглядами…

— Бог даст, зайду, — потешаюсь я над батюшкиной простотой к великому удовольствию наших.

— Жди меня у кабинета! — визжит вдогонку Жаба.

Услышав её приказ, усмехаюсь: «Красиво рисанулась перед попиком… Да и я перед своими неплохо!»

Дожидаясь, пока в актовом зале закончится мероприятие, я сижу на подоконнике в коридоре второго этажа. Размышляю о новеньком: «Интересно, как он сюда попал? Одет нормально, можно сказать, хорошо одет. Домашнего за версту видать… Небось, честный, гад… Ничё, это поначалу… Видали таких… Приходят чуть ли не ангелочки с крылышками, потом становятся, как все…»

С подоконника хорошо виден внутренний дворик детского дома. Постепенно он начинает заполняться выходящими из актового зала. «Ага, вот и новенький», — опознаю я его по внушительным сумкам. Спустя минуту, когда все высыпают во двор, он оказывается в окружении наших. Рядом с ним — Тишка. «Понятно, учит пай-мальчика детдомовским порядкам… — ухмыляюсь я, понимая, что этот пьянчужка ничему полезному новичка не научит. — Главный урок новенький получит вечером. И не от воспиков — от нас…»

Когда-то и я был пай-мальчиком. Давно это было, уже почти ничего и не помню о том времени, а так, только обрывки… Хорошо, что у меня переход из одной жизни в другую случился так рано. Давно пришёл к выводу: уж если суждено расти сиротой, то лучше им быть от рождения. Ну, или испытать этот переход в совсем раннем возрасте, когда мало что соображаешь…

Мыслями я возвращаюсь к новенькому: «Представляю, как сейчас ему тошно. Ну, ничё… Привыкнет…» Пытаюсь вспомнить его фамилию, но у меня ничего не получается. Мудрёная больно… Хрен выговоришь… Такая скоро забывается… Кличку помню: «Шкура»… А фамилия здесь никому не нужна…

Ворона машет мне рукой. Отвечаю ей тем же. Новенький поднимает голову и видит меня, сидящим у открытого окна. Я перестаю улыбаться и опускаю руку: «Ещё подумает хрен знает что… Чё-то мне не нравится его рожа. Больно смазливая. Таких в первую очередь усыновляют…»

При мне двоих забрали. Сначала — девчонку по кличке Ссыка. Приехали какие-то финны — муж да жена — побродили по младшим классам, пообщались с Жабой в её кабинете, потом раз-два — и дело сделано. Не успели мы сообразить, что к чему, как нарядили Ссыку в дорогие шмотки, нацепили ей золотые серёжки взамен медных и увезли на вокзал. Ссыка даже попрощаться не успела. Потом забрали Лушку. Ей повезло не так, как Ссыке: увезли её куда-то в Макеевку. Говорят, Лушку взяли в семью директора завода. Хоть Макеевка и не Финляндия, но кто ж от такого откажется?

А пацанов при мне не брали. Чума говорит: слава у нас дурная. Ну, дурная так дурная… Насильно мил не будешь.

Чтобы отвлечься от безрадостных мыслей, достаю из кармана кубик и погружаюсь в головоломку…

Лёжа на своей койке, я исподтишка наблюдаю за Шкурой. Тем же самым занимается Косой. Зрелище любопытное: новенький разбирает свои сумки.

Моя и Косого койки расположены рядом, в самом «козырном» углу спальни — подальше от двери и сбоку от окна. Раньше здесь размещался Пэня. Как только меня посвятили в смотрящие, первым делом я занял подобающее место. Ещё и Косого рядом пристроил, вышвырнув с соседней койки пацана по кличке Гвоздь и выделив место своему дружку.

Косой, а на самом деле Кравченко Игорь — проверенный хлопец. Тем более, что он, как и я, с Приднестровья, а земляк — дело святое. Мы и попали сюда из одного приюта, что на Пролетарке. Разве этого мало, чтобы быть «не разлей вода»? Сошлись сразу, с первого дня знакомства. С тех пор ни разу не ссорились. «Косым» Игоря прозвали за то, что левый глаз у него смотрит совсем не в ту сторону, что правый. А в остальном — пацан как пацан. Внешне чем-то на меня смахивает: такой же жилистый, светловолосый, коротко стриженный, смешливый. Только глаза у меня смотрят прямо, а у него — в разные стороны. Дерётся Косой неплохо, но бесхитростно. Учу его, учу, а всё без толку… Наверное, это потому, что он к наукам тугой. В этом — ещё одно наше с ним различие. Мне же учёба даётся легко. Иной раз на уроках приходится дурнем прикидываться, а то ещё начнут за спиной шептаться, что это за смотрящий, который прилежно учится?

В отличие от меня, своего батю Косой совсем не помнит. Говорит, родился от «проезжего молодца». А что тут удивительного? Мать у него пила ещё до войны, а уж после того, как они сбежали на Украину, стала выпивать совсем по-чёрному. Тем более что и собутыльница здесь нашлась. Приютила их тётка Косого, сестра матери, тоже знатная пьянчужка из шахтёрского посёлка. Косой говорит, на пару они такие концерты закатывали, что даже шахтёры дивились. Моя-то хоть и пила, но голову не теряла, да и в запои никогда не впадала, а эта совсем с катушек съехала… В общем, во время очередного запоя у неё и забрали сына. Состоялся суд, её лишили родительских прав, пацана определили в детдом. Косой говорит, после этого мать как подменили: стала в церковь захаживать, бросила пить, устроилась на работу… Изредка она приезжает в детдом, продукты привозит, шмотки. Худенькая, как девчонка, голова платочком повязана, лицо всегда бледное. Болеет чем-то… Косой её не очень жалует: говорит, обиделся, что так вышло… Детдом ей простить не может. Я его поддерживаю, но про себя думаю совсем по-другому. Была бы жива моя мать, я бы всё ей простил: и детдом, и пьянство, и что остались тогда в Бендерах, когда надо было бежать куда глаза глядят…

Глядя на то, как аккуратно Шкура выкладывает на свою койку личные вещи, мы с Косым то и дело обмениваемся многозначительными взглядами. Я стараюсь запомнить, что там у новенького в сумках. В тот момент, когда Шкура извлекает увесистый свёрток, к его кровати подходит Гвоздь. Этот хлопец жратву чует издалека. Я подмигиваю Косому, в ответ он шепчет:

— Щас похаваем!

И точно. Шкура несмело произносит:

— Ребята, тут у меня пирожки с картошкой…

Не успевает он договорить, как Гвоздь комментирует:

— И с капустой!

От удивления у Шкуры вытягивается физиономия:

— А ты откуда знаешь?

Гвоздь расплывается в улыбке:

— Чего тут знать? Через сумку прошибает!

Гвоздь — на редкость пронырливый малый. Если надо подслушать, о чём совещаются воспитатели, если надо за кем-нибудь подглядеть, лучше Гвоздя это не сделает никто. С его-то данными быть разведчиком сам Бог велел. Щуплый, росточку маленького, любопытный, с хорошей памятью, хитрый и ловкий, Гвоздь частенько наперёд знает такое, о чём пока ещё никто ещё не догадывается. При этом он сам себе на уме, со всеми держится ровно, перед старшими не пресмыкается, слабыми помыкает в меру — не то чтобы по доброте своей (назвать его добрым язык не повернётся), скорее, из природной осторожности. Одно время я опасался, что он будет метить в смотрящие, но моим соперником оказался вовсе не Гвоздь, а неприметный, угрюмый хлопец по кличке Апельсин, он же Андрей Ляхов. С тех пор и с тем, и с другим я нахожусь не то чтобы во вражде, скорее, мы недолюбливаем друг друга.

Апельсин отзывается из своего угла:

— Эй, Шкура! Ты на курево не богат?

— Не курю я, — вздыхает новенький.

Апельсин недовольно бубнит:

— Хрен с того, что не куришь? Знал, куда идёшь, мог бы принести. А ну, сгоняй за сигаретами!

Апельсин курит анашу. Наверное, потому у него и характер дурной, и от того же он не шибко ловкий. Быть бы ему смотрящим, если бы он умел хорошо драться. Так-то он парень не хилый, даже покрупнее меня, но уж больно медлительный. Я с ним дрался всего один раз, и с тех пор запомнил: в драке его можно одолеть только скоростью. Начнёшь примериваться, выискивать момент для удара, он нанесёт его раньше. А кулак у него тяжёлый! Один раз он так засветил мальчишке из пятого класса, что тот потерял сознание. А вот мне Апельсин проиграл вчистую: он просто растерялся, когда я обрушил на него град ударов, и, наверное, струхнул, увидев моё выражение лица. Стоит ли говорить, что дрались мы из-за Вороны? Но это было ещё до того, как я стал смотрящим. Позднее мне объяснили, что смотрящим меня выбрали только потому, что я уделал Апельсина. Вообще-то старшие склонялись к его кандидатуре, а не к моей…

Шкура произносит с опаской:

— У меня и денег нет…

Апельсин не унимается:

— С деньгами любой дурак принесёт. А ты без денег! Одну — Шнырю, одну — мне.

Немного подумав, добавляет:

— И Косому одну — всего три штуки.

Шнырь — это моё прозвище, полученное с лёгкой руки Шилы. Почему он окрестил меня Шнырём, ума не приложу. Но я не возражал — Шнырь так Шнырь. Не самое худшее погоняло. Апельсин, на мой взгляд, звучит гораздо хуже. Особенно, если учесть, что никакого сходства с апельсином у Андрея Ляхова нет. Он не рыжий, не круглолицый и не толстый. Ушлый Гвоздь так объяснил мне происхождение этой клички: «Апельсин — потому, что чёрноволосый. Был бы рыжим, назвали бы Угольком, или что-нибудь типа этого». Ну, может, он и прав… Шила всегда был большим выдумщиком на клички.

Не зная, как поступить, Шкура вопросительно смотрит в мою сторону. Я не спешу с ответом. Взвешиваю, как действовать лучше: «Курнуть бы, конечно, не помешало, но и жрать тоже охота… До ужина ещё нескоро. Ясный пень: начинать надо с пирожков. Лишь бы новенький не подумал, что я его защищаю». Подмигнув Косому, обращаюсь к новенькому:

— Делить пирожки будешь по справедливости или по-братски?

Шкура мямлит в растерянности:

— По-братски…

Я усмехаюсь:

— Ну давай, дели…

Новенький разносит каждому по пирожку, после чего у него остаётся ещё две штуки. Народ у нас опытный, поэтому никто не приступает к еде — ждут, что скажет смотрящий. Тем временем Шкура пытается решить непростую задачу: как по-братски поделить два пирожка на двадцать человек? Мне хочется закатиться от смеха, но я креплюсь и наблюдаю за происходящим с самым серьёзным видом. Немного помявшись, Шкура забирает один пирожок себе, а другой протягивает мне.

— Не-е-е… По-братски не прокатит, — огорошиваю я новенького, состроив постную физиономию.

— Почему? — спрашивает он с недоумением.

— По кочану! Потому, что половину положено отдать смотрящему, а остальное делить по справедливости. Усёк?

Шкура согласно кивает головой и после небольшой паузы интересуется:

— А по справедливости это как?

С тяжёлым вздохом я поднимаюсь с места, одёргиваю одеяло и тыкаю пальцем на середину койки:

— Вали всё сюда!

Он пытается положить пирожки прямо на одеяло, но я его осаживаю:

— Ты чё, свинья? Газетку подстели!

Косой мне вторит:

— Ну, чучело! И где тебя только воспитывали?

Новенький бросается к своим вещам и приносит газету. Пока все сносят пирожки к моей койке, начинаю нехитрый допрос:

— Ты чё, оглох? Тебе Косой вопрос задал.

— Что? Какой вопрос? — смотрит он с опаской на моего друга.

— Как попал сюда, чудо? — переспрашивает Косой.

— Бабушка умерла… Я у неё жил, — едва слышно отвечает новенький.

— А предки у тебя есть? — интересуюсь я.

— Нету, — совсем тихо шепчет он. — Погибли в самолёте. Катастрофа…

— Повезло, что в самолёте, — заключает Гвоздь. — Трах-бах! И нету. Мой батя на мопеде по пьяни звезданулся. Лучше бы сразу помер. Так нет же… Дурак дураком стал. Он и до этого был не подарок, а после больницы совсем с катушек слетел.

Я пересчитываю пирожки и делю их на две равные кучки. В каждой получается ровно по одиннадцать штук. Ту кучку, что предназначается мне, кладу на тумбочку. Понимаю, оставшееся Шкура поделит, не враг же он себе? Поэтому, глядя на вторую кучку, прикидываю: если выделить каждому по половинке, останется один лишний пирожок. Выбрав самый крупный, откладываю его на тумбочку.

— Никто не против? — обвожу взглядом сгрудившихся вокруг одноклассников.

При этом не могу сдержать ухмылки: «Любой из них против, но кто признается? Пусть только вякнут — мигом рыло начищу!»

Выждав паузу, удовлетворённо киваю головой и тут же указываю новенькому на его долю:

— Забирай! Хочешь сам хавай, хочешь — угости кого… У тебя корефана нету, так что можешь не делиться.

Из своих законных пирожков пару штук выделяю Косому, остальные заворачиваю в газету. Приняв в руки оставшееся, новенький смотрит на меня недоверчиво:

— Может, поделить на всех?

Я пожимаю плечами:

— Дело твоё. Хоть в сортире утопи…

После моих слов он тут же начинает ломать пирожки на половинки. «Догадался, падлюка! — мысленно ругаюсь в его адрес. — А жаль! Во был бы номер, если бы сожрал всё сам!»

Случись такое, немало недругов нажил бы Шкура. Конечно, он и делёжкой не приобрёл друзей, но главное — никто не наточил на него зуб. Любой старожил детдома скажет: здесь лучше не иметь друга, чем иметь врага.

Пока идёт раздача половинок, я любопытствую:

— Эй, Шкура! Пирожки откуда?

— На сорок дней соседка напекла.

— А чё сладких не сбацала? Я бы с вареньем похавал…

Шкура вздыхает:

— Были с яблоками — я их директору отдал.

Косой присвистывает:

— Во, прогнулся!

Уплетая свою четвертинку, Апельсин чуть не давится от возмущения:

— Жабе?! Да у неё и так всего навалом! Она деньгу лопатами скирдует!

Новенький удивляется:

— А с чего тут скирдовать? Детдом не магазин.

Апельсин закатывается от смеха:

— Ну, ты и лох! Да на одних девках, знаешь, как она имеет!

Апельсин готовится выдать ещё кое-что о тайной бухгалтерии Жабы, но я его осаживаю:

— Дурак ты, Апельсин! А если Шкура Жабе стучит? Чё, думаешь, он зря её пирожками кормит?

Довольный тем, что так удачно уделал Шкуру, выставив его как возможного стукача, я направляюсь к двери. «Чё мне руки об него марать? — ухмыляюсь я, представляя, как отыграется за свой прокол Апельсин. — Пойду-ка лучше угощу Ворону пирожками».

Затворяя дверь, слышу визгливые выкрики Апельсина, который, как обычно, заводит себя громкими ругательствами, и испуганные оправдания Шкуры. «Ничё, пусть братва позабавится… Пирожков-то им мало досталось», — мелькает у меня в голове, когда я подхожу к девчоночьей спальне.

Из всех девчонок нашего класса Ворона — самая лучшая. Потому я и выбрал её своей подружкой. Что про неё сказать? Главное, она симпатичная. С такой и по улице погулять не стыдно. Коротко стриженая, рыженькая, щёчки в веснушках, глаза голубые, носик чуть вздёрнутый. Хотя ей всего одиннадцать, фигурка — почти как у взрослой! Ножки как ножки, а не какие-нибудь спички, и за грудь возьмёшься — сразу чувствуется, что девка будет что надо! Ну, а целуется — дух захватывает!

Ворона — местная, донецкая. Ещё пару лет назад была у неё нормальная жизнь, детским домом и не пахло. Мать моталась в Турцию, торговала шмотками. Отчим работал на шахте, неплохо зарабатывал, выпивал в меру. Всё пошло наперекосяк после того, как однажды мать не вернулась из очередной заграничной поездки. Просто пропала, и всё. С концами. После этого отчим запил по-чёрному. Кончилось тем, что его посадили за какое-то тёмное дело. Поскольку родная бабка, сославшись на здоровье, отказалась забирать к себе внучку, Ворона оказалась в детдоме.

Сошлись мы с ней совсем недавно, хотя засматривался я на неё и раньше. А тут Чума возьми да и намекни мне, что смотрящий без подружки — всё равно, что хохол без сала. После такого, недолго думая, я подошёл к Вороне и сказал: «Будешь моей!» Зачем да почему объяснять не стал, чтобы не вздумала ломаться. Я не очень опасался, что она откажет, хоть и знал, что Ворона сохнет по Кысе — прыщавому пацану из седьмого класса. Об этом мне доложила Шайба, главная сплетница детского дома, поэтому ней я и обратился за советом: она-то обо всех всё знает. Услышав про Кысю, усмехнулся: «Этот — не вариант!» Ну и печали мне с того, что в свои четырнадцать Кыся выглядит на все шестнадцать? Зато он тихий и стеснительный. Небось, и целоваться не умеет… Я в этом деле тоже не мастак, но коль девчонкам нравится, значит, кое-что умею. К тому же со мной не соскучишься. Об этом весь детский дом знает.

Поначалу Ворона гуляла со мной без особого желания. Всё у неё Кыся из головы не выходил. Я уже подумывал, не набить ли сопернику морду всей нашей толпой, но совершенно неожиданно меня выручила Лялька, подруга Чумы по кличке Кубышка. Погожим весенним вечером меня позвали поиграть на гитаре в компанию старшеклассников. Я привёл с собой Ворону. После очередной сиротской песенки расчувствовавшаяся Кубышка вымолвила, обращаясь к Вороне: «Повезло тебе, девка… Такого за одну музыку полюбить можно!»

С тех пор Ворону словно подменили. Она и думать позабыла о Кысе, а на меня начала смотреть совсем другими глазами, какими и должна смотреть девчонка на своего дружка…

Пристроившись на стуле у окна, Ворона вышивает крестиком. Идиотское занятие, которое я совершенно не перевариваю. Точнее, не перевариваю, когда она занимается этим делом в моём присутствии. Об этом все знают. Поэтому, как только я открываю дверь, Шайба тут же информирует Ворону: «Твой пришёл!» Ворона откладывает рукоделье и пересаживается на свою койку. Я приземляюсь рядом и разворачиваю промасленную газетку.

— Ух, ты! — Ворона хлопает в ладоши. — Где взял?

— Новенький отстегнул, — небрежно бросаю я.

Шайба приподнимается над спинкой койки:

— А с чем они?

Шайба — вечно голодная, худющая, никогда не унывающая девчонка с плутоватым выражением лица. Все знают, что она заглядывается на Косого, но тот не обращает на неё никакого внимания. Ворона говорит, что Шайба завидует ей чёрной завистью. Этого мне не понять. Как можно завидовать подруге из-за того, что у неё есть парень, и при этом с ней дружить? У пацанов всё по-другому. Например, Косой мне совсем не завидует, иначе какой он мне друг? А вот Апельсин мне точно завидует, поэтому ни о какой дружбе с ним и речи быть не может!

Ворона кусает пирожок, закрывает глаза от удовольствия и отвечает Шайбе с набитым ртом:

— Мои любимые, с картошкой!

Шайба глотает слюни:

— Оставишь?

Ворона кивает головой. После второго укуса от пирожка остаётся совсем маленький кусочек. Оглядев его с сожалением, Ворона передаёт остаток Шайбе. Мне достаётся пирожок с капустой. Конечно, с картошкой было бы вкуснее, но я и виду не подаю — лопаю, что есть.

— Со шкварками! — докладывает Ворона, после чего из самого дальнего угла доносится писклявый голосок девчонки по кличке Помойка:

— Так кушать хочется! Ужин скоро?

Шайба утверждает, что Помойка стучит директрисе. Проверить это невозможно, но кто-то же должен стучать, коль Жаба всегда в курсе самых важных событий? Директриса хитрая. Чтобы мы не вычислили стукача, она периодически вызывает к себе в кабинет чуть ли не каждого. Это у неё называется «разговор по душам». Чума говорит: «Заиметь стукача в нашем детдоме — как два пальца обсосать». Тут я с ним согласен: половина наших пацанов за конфету лучшего друга продаст. А если сгущёнки предложить? Трудно даже представить, кого бы они продали за сгущёнку!

Помойку одёргивает Ворона:

— Мои шмотки постирала? Кто обещал до ужина?

— Я мыло не нашла! — гундосит Помойка, понимая, что добром такая забывчивость не кончится.

Шайба взвивается:

— Мыло не нашла?! А в чём Вороне на свиданку выйти, подумала?

Ненавижу девчачьи разборки. Криков много, а толку мало. То ли дело у нас: парой слов обменялись — и в коридор. А эти как начнут препираться! Тьфу на них, да и только…

Помойка — страшненькая и очень глупая. Внешне — точно баба Яга в молодости: волосы всегда растрёпанные, нос крючком и вдобавок хромоногая. Учится хуже всех, таких дур я ещё не встречал. Поэтому в то, что она стучит, я верю. С её-то данными как по-другому выжить в детдоме? Только и остаётся — закладывать всех налево и направо.

Дожёвывая пирожок, я поднимаюсь с койки. Командую Вороне:

— Погнали на двор, там дохаваем!

Шайба ползёт на четвереньках по кроватям, протягивая мне свою ладонь, словно нищенка на паперти:

— Дай пирожочка! На один укусик! Ну, пожалуйста, Шнырёчек, миленький!

Я усмехаюсь. Видела, что затолкал в рот остатки, так нет же! Надеется, отблагодарю её за ругню с Помойкой и дам куснуть от целого пирожка. «Нашла простого, — думаю про себя, направляясь к выходу, — про неё все знают: если надо, подлижется, а чуть что — продаст и не вздрогнет». Мне Ворона рассказывала: раньше Шайба дружила с Бляшкой, Пэниной девчонкой. Были не разлей вода, зимой даже спали в одной койке. Когда Пэню забрали, Бляшка решила перерезать себе вены. Естественно, она поделилась своими планами с подружкой. Вместо того чтобы отговорить Бляшку, Шайба, наоборот, поддержала её мысли о самоубийстве. Бляшку это, конечно, обидело. Она раздумала резать себе вены и крепко поругалась с подругой. Шайбе только того и надо было. Как раз в это время у меня завязались отношения с Вороной. Шайба быстро смекнула, что теперь выгодно обхаживать мою девчонку. После очередного подлизывания Шайбы мы с Вороной посоветовались и решили: вреда особого от Шайбы нет — пусть считается своим человеком, а вот польза с такой дружбы очень даже может быть. Всё же не зря в нашем детдоме не существует такой тайны, какая ни была бы известна пронырливой Шайбе…

Проходя мимо, я показываю ей фигу. Она продолжает канючить, но я не реагирую — привык уже не обращать внимания на такие хитрости.

Время ужина. У входа в столовку меня караулит Витька Липявкин по прозвищу Липа, угрюмый, туповатый парень семнадцати лет от роду, второй после Чумы в детском доме. Липа — держатель общака. Никто не знает, где этот хитрец хранит деньги и ценности. Шайба утверждает, что где-то в подвале. Но разве найдёшь, когда там чёрт голову сломит? Да и кто осмелится искать? Общак — дело святое. Позаришься — считай твоя песенка спета. А в общаке чего только нет! Там и часы, и девчачьи украшения, и деньги — всё то, что отбирают у вновь прибывших и что зарабатывается нашим собственным трудом.

Липа с малолетства ковыляет на протезе. Сначала я не мог понять, почему его взяли в обычный детский дом, а не в специнтернат. Потом Чума объяснил: каким-то образом Жаба добилась разрешения содержать несколько инвалидов. Оказывается, ей это выгодно: за инвалидов государство доплачивает какие-то деньги, которые, естественно, оседают у самой Жабы.

В детдоме каждый знает, каким образом Липа лишился ноги. С грудного возраста его таскали за собой нищие: с младенцем хорошо подают. Когда он подрос и таскать на руках его стало муторно, мафия нищих доставила Липу в горбольницу. Там за определённую плату какой-то хирург оттяпал мальчишке ногу по самое колено. Таким образом, Липа превратился в инвалида, которым тоже неплохо подают. В тринадцатилетнем возрасте нищие продали его группировке Бени Цфасмана, в чьём районе как раз и находится наш детский дом. Сюда-то Беня его и пристроил, назначив хранителем общака.

Между прочим, Беня сам воспитывался в нашем детдоме. Весёлый малый, за шуткой в карман не полезет — как никак, родом-то он из Одессы. Чума говорит, что Бене уже перевалило за тридцать. Вот бы ни за что не подумал, что он такой старый! С виду больше двадцати не дашь. Крепкого телосложения, невысокого роста, рыжеволосый, с колючими, глубоко посаженными глазками. Он даже когда улыбается, и то чувствуешь себя не в своей тарелке. А вообще человек он уважаемый, бывалый. Два срока имел: за грабёж и мошенничество. Отбарабанил на зоне без малого семь лет!

Липа манит меня пальцем:

— А ну, поди сюда, Шнырь!

Я подхожу, и Липа цедит сквозь зубы:

— Там до Косого мать припёрлась. На проходной стоит. Ты шепни ему, нехай шмелём слетает, передачку — в зубы, а мать пусть сваливает. Сегодня Беня пожалует, а эта короста чёрное платье вырядила. У Бени шиза такая: чёрный цвет не переносит. Всё понял?

Я согласно киваю головой и намереваюсь броситься в столовку, но Липа хватает меня за шиворот:

— Погоди… С вашего стола соберёшь половину масла. На хлеб намажете, после ужина снесёшь к нам. Своим скажешь, у Бени пудель сдох, поминать будем.

— Ага, понял!

В душе-то я, конечно же, не рад этим поборам: «Хорошо, пирожками подкрепился… Чё это за дела? Зачастил сюда Беня… И каждый раз то масло ему, то сахар, то конфеты… Себя-то я не обделю, а пацаны потом косятся. Оно мне надо?»

Зайдя в столовую, ищу глазами Косого. Замечаю его стоящим у окна. Он смотрит куда-то в сторону проходной. Рядом с ним вертится Шайба. Всё ясно, уже доложила ему… Я подхожу ближе:

— Шайба, свали!

Услышав, каким тоном это сказано, сплетница мигом бросается в сторону раздачи. Вполголоса, чтобы никто не услышал, начинаю неприятный разговор:

— Везёт тебе, передачка приехала…

Специально упоминаю про везение, чтобы хоть как-то подсластить ему необходимость предстоящего выпроваживания матери.

— Ага, вижу… — равнодушно отвечает Косой.

Понимая, насколько паршива моя миссия, захожу издали:

— Липа говорит, надо собрать половину масла со стола. У старшаков будет Беня, на общак надо скинуться.

Косой пожимает плечами:

— Скинемся… Мать обещала блинов привезти с капустой. Перебьёмся…

Я дёргаю его за рукав:

— Слышь? Чума приказал, чтобы она ушла поскорее. Ты сгоняй, забери у неё хавчик. Хреново, если Беня её увидит.

Косой смотрит на меня с удивлением:

— А чего она Бене сделала?

Я опускаю глаза:

— Он чёрный цвет не любит. Видал, в каком она платье?

— Гонишь! — Косой недоверчиво качает головой.

Приходится божиться:

— Вот тебе крест!

В ответ он кривит губы в усмешке:

— Да ладно тебе… Не завидуй: помрёт она скоро, у неё рак.

Я начинаю злиться:

— Говорю тебе, Чума приказал!

Не отвечая, Косой направляется к выходу. Я бросаю ему вслед:

— Да мне всё равно, не хочешь — не верь!

На ужин в детдоме всегда подают одно и то же: овощное рагу с тефтелями, масло и чай с сахаром. Звучит красиво: «овощное рагу». На деле это просто переваренная бурда из квашеной капусты, свёклы и кабачков. Вид у «рагу по-детдомовски» такой, что можно подумать, будто его уже кто-то ел. «Тефтели» — звучит не менее заманчиво, но употреблять их в пищу можно разве что с голодухи. В них наша повариха мелет всё, что по идее должно следовать в помойку. Как говорила моя мать, сиси, писи, хвост. Но у неё это относилось к обычным столовским тефтелям, а не к тем, что готовят у нас в «харчоблоке». Мать просто не предполагала, что на фарш можно перемалывать мелкие кости и кожу. Ну, а когда у нас готовят «рыбные тефтели по-детдомовски», отходов вообще не бывает.

Командует «харчоблоком» Нина Пална, разъевшаяся на дармовщине, сварливая и до безобразия жадная повариха. Воспитанники за глаза зовут её Чушкой. Физиономия у поварихи действительно свиноподобная: широкий вздёрнутый нос напоминает пятак, глаза заплывшие, щёки пухлые, покрытые румянцем поросячьего цвета, шея отсутствует, зато подбородков не счесть. Из-за такой внешности определить на глаз возраст Чушки не представляется возможным: кто говорит, ей тридцать, кто — пятьдесят.

На раздаче заправляет Эльза Игоревна, худющая, как сушёная вобла, слегка горбатая, длиннорукая и страшно визгливая бабка по кличке Макака. По совместительству она ещё и парикмахер, умеет стричь исключительно под насадку, зато делает это быстро.

Со стороны раздачи к столу спешит Шайба, в руках у которого тарелка с маслом. «Гадом буду, одной пайки не хватит!» — отмечаю про себя, помятуя о рассеянности Шайбы. Когда она ставит передо мной масло, я тычу пальцем в сторону Шкуры:

— Ему дали?

— Ой! — спохватывается Шайба и бросается к раздаче. — Забыла!

Новенький брезгливо косится в сторону стоящих посреди стола кастрюли с рагу и тарелки с тефтелями. «Погоди, — усмехаюсь я про себя, — такого ты ещё не пробовал! Это тебе не пирожки с бабкиных поминок хавать!»

У раздачи Шайба объясняется с Макакой и подошедшей по такому случаю Чушкой. Макака сверяется со списками, Шайба тычет пальцем в сторону новенького, а Чушка взирает на всё это с таким недовольным видом, будто кусочек масла и вонючая тефтеля должны быть забраны из её личной пайки. Не дожидаясь, чем закончатся эти разборки, я командую дежурному:

— Гвоздь, насыпай!

Сегодня дежурят Гвоздь и Шайба. Девчонки у нас отвечают за чай и масло, пацаны раскладывают горячее по тарелкам. В углу стола на подносе красуются баночки из-под майонеза, в каждой из которых — по чайной ложке сахара. Почему баночки? Чушка объясняет это так: «На вас стаканов не настачишься». А стаканы у них в запасе имеются, но выставляют их только для проверяющих и спонсоров.

Первая тарелка полагается мне, остальные — по кругу. Исподтишка наблюдаю за новеньким: он кривится, принюхиваясь к исходящим от горячего запахам. «Первый раз точно не станет жрать! — издевательски облизываюсь я и прикрываю глаза от удовольствия, склонившись над тарелкой. — Потом голодуха заставит, и куда он денется?»

От раздачи возвращается Шайба. Она несёт кубик масла и баночку с сахаром. Как только Шайба усаживается, я сообщаю неприятную новость:

— Братва, половину масла с хлебом надо перекинуть на общак. Сегодня Беня до старшаков зарулит.

Такие новости комментировать вслух не принято. Все, включая новенького, молча ковыряют ложками рагу. «Ушлый, гад, — делаю вывод, наблюдая за тем, как он присматривается к другим. — Я бы точно спросил, чё это за общак и кто такой Беня?»

Перед началом еды все мажут масло на хлеб. Я делаю бутерброд себе и Косому. Закончив, делю куски хлеба пополам. То же самое делают остальные. Шайба обходит стол, собирая на тарелку половинки.

С трудом проглотив первую ложку, новенький отодвигает тарелку и принимается за хлеб с маслом. Шайба наливает ему чай из большого алюминиевого чайника. Говорят, для закраски воды Чушка по второму разу заливает кипятком остатки заварки со стола воспитателей. Я в это верю, а иначе, чем объяснить, что у них заварка тёмная, а у нас цвета мочи? Чума называет такой чай «нефеля» (с ударением на последнем слоге). Но мы привыкли, не жалуемся. А вообще детдом у нас богатый, пьём не просто нефеля, а с маслом и «грохотульками» — конфетками-леденцами, которые нам на завтрак и на ужин выдают по одной штуке.

Наши-то постоянно косятся на новенького. Оно и понятно: нечасто приходится наблюдать представление под названием «Первое знакомство с Чушкиной готуванней». Чтобы развеселить стол, подначиваю Шкуру:

— Домашним говном исходишь? Ничё, скоро всё вылезет…

В ответ он только супится. Чуть позже, оглядев стол, интересуется, чем размешать сахар? Услышав идиотский вопрос, Ворона просто давится от смеха. Шайба показывает новенькому, что размешивание сахара, как и намазывание масла на хлеб, делается ручкой ложки.

К концу ужина возвращается Косой. Бросив свёрток на подоконник, усаживается на своё место и приступает к еде. Вижу: он на меня обиделся. «Ничё, — успокаиваю я сам себя, — будет хуже, если я на него обижусь!»

Ожидая, пока он доест, караулю его в коридоре. «Такие обиды лучше сразу лечить, — обдумываю я случившееся, — придумал же такое: я ему завидую! Ни хрена себе! Чё я, девка, что ли?» Как только Косой появляется, без лишних предисловий перехожу к делу:

— Ты чё, братан, решил, я спецом такое придумал?

Косой вяло отнекивается, а я продолжаю давить:

— А ну, пошли к Липе! Сам у него спросишь. Я за базар отвечаю!

Как по заказу, в нашу сторону неспешно ковыляет Липа. Я порываюсь призвать его в свидетели, но Косой хватает меня за руку:

— Да верю я, верю!

Расчёт мой прост: кто его знает, чем дело закончится, если заставить авторитетного пацана свидетельствовать в таком пустячном деле? Будет Липа не в настроении — достанется обоим. Понимая, что и для меня это лишнее, охотно иду на попятную:

— Накатил ты на меня, братан… Не ожидал!

Косой начинает извиняться, а я не очень-то и упорствую в своей обиде. Думаю: «Чё резину тянуть? Так и блины застынут…»

Передачку поедаем втроём: Косой, Ворона и я. На угощение набивалась Шайба, но мы её отшили. Кто она такая? Вот если бы с ней ходил Косой, тогда было бы другое дело. А так… Сегодня она подружка Вороны, а завтра — хрен с бугра.

Уединившись за спортивной площадкой, располагаемся прямо на травке. Стелим газетку, на неё выкладываем блинчики. Хоть они и начинены ненавистной капустой, но это совсем не то, что нам дают на ужин. Эта капуста жареная. И не просто жареная, а ещё и со шкварками, помидорчиком и лучком! Понятно, что лучше бы, конечно, с мясом, но дарёному коню в зубы не смотрят. Я-то знаю, мать Косого живёт не богато, к тому же болеет она, на лекарства почти всё и уходит.

В тот момент, когда второй ужин подходит к концу, прибегает взмыленная Шайба. Усевшись перед газетой на корточки, она тараторит:

— Мурка котят родила, такие хорошенькие, слепые ещё… Шесть штук… Девчонки хотят молока попросить в харчоблоке… Меня посылают… А я чего-то обламываюсь: меня Чушка не любит. Может, ты сходишь, Ворона? Или ты, Косой… А тебе, Шнырь, надо делом заняться! Чума приказал… Говорит, надо новенького прописать, потом прошмонать хорошенько… Говорит, как закончит Шнырь, пусть до нас пилит… Уже Беня пришёл, они водку пьют!

Затолкав остатки блинчика в рот, я вскакиваю:

— С этого бы и начала, дура! А то котята, молоко… Погнали, Косой!

Убегая, слышу писклявый голосок Шайбы:

— Ну хоть кусочек оставили бы на пробу! Жалко, что ли?

Влетев в спальню, застаю привычную картину: на кровати Гвоздя картёжники сражаются в «треньку», по соседству не участвующие в игре изучают картинки из затасканного порнографического журнала, который гуляет у нас от спальни к спальне, как переходящий кубок; дежурные по кухне спят, отдыхая перед ночной сменой; сидя на подоконнике, Апельсин курит козью ножку.

Однако есть и нечто необычное, на чём сразу же останавливается мой взгляд. Это — Шкура, который сам с собой сражается в шашки, расположившись в углу на свободной койке. Матрас на ней ещё не раскатан, и он сидит прямо на голой сетке. «Видать, объяснили пацану: без разрешения смотрящего койку занимать не положено, — с удовлетворением отмечаю я и присаживаюсь рядом, —, а вот про шашки не объяснили… Игра-то, как ни крути, пидорская…» Моё внимание привлекает симпатичный шашечный коробок, умещающийся на ладони Шкуры. Такого я ещё не видел.

— А ну, покажь, чё это такое?

Новенький безропотно протягивает мне шашки с магнитиками. Повертев в руках коробок, я закрываю его и кладу рядом с собой. В ответ на недоумённый взгляд поясняю:

— Забираю в общак. Будешь, как и все, на большой доске в Чапая резаться! Чё ещё у тебя есть?

Косой упреждает протест, готовый вот-вот сорваться с языка Шкуры:

— Маленькому не объяснили? Давай-давай, вываливай свои богатства! У нас каждый через это прошёл. Так же, братва?

В ответ раздаётся одобрительный гул. А что тут возражать? Во-первых, это — старая детдомовская традиция; во-вторых, кто ж упустит такой спектакль, как «прописка», которой обязательно предшествует обыск? Я расстилаю матрас и заставляю Шкуру вывалить на него всё из сумок, а также вывернуть содержимое карманов. В общак положено сдать всё, кроме одежды. Кое-что потом могут и вернуть, но случается такое достаточно редко.

Перебрав груду барахла, я откладываю в сторону часы, шоколадку, пачку печенья и немного денег. Вместе с мини-шашками получился довольно неплохой улов. Для верности я лично обыскиваю новенького, затем вслух перечисляю всё, что надлежит передать в общак. Я-то наверняка знаю, что Апельсин стучит Чуме, поэтому как же мне не страховаться? Смотрящему, как никому другому, надо держать ухо востро — ему есть что терять.

Настаёт черёд прописки. С этим представлением не сравнится никакое кино. Без него ни один новенький не может считаться влившимся в детдомовскую семью. Процедура довольно проста. Сначала новичку задаются каверзные вопросы, затем он подвергается довольно неприятным испытаниям. Смысл ритуала заключается не в проверке новенького на прочность и не в оценке его сообразительности — на это всем как раз и наплевать. Смысл состоит в том, чтобы новичок как можно скорее понял, куда он попал, и чтобы остальные хотя бы ненадолго смогли почувствовать себя сильными. Смотрящие в это дело не вмешиваются. Им и без того хватает поводов для проявления силы и власти. По неписанным законам они наблюдают за пропиской со стороны — следят, чтобы остальные не переборщили. Но в итоге, как ни следи, по окончании этого действа одни новички готовы наложить на себя руки, другие жаждут отыграться на очередной жертве. Не зря же во время прописки особенно усердствуют те, кто проходил её совсем недавно.

По пропискам главный мастак у нас Гвоздь. Никто не знает столько мулек, сколько он. Пока я втолковываю Шкуре, что сейчас ему предстоит сдать экзамен, от которого он не имеет права отказаться, Гвоздь скручивает полотенца в тугой и увесистый жгут. Это — орудие наказания за ошибки.

До Шкуры не сразу доходит, что противиться прописке — себе дороже станет. И только когда Апельсин предлагает сообща «начистить этому козлу репу», а потом передать его на суд старшим, новенький сдаётся и соглашается принять всё, как должное. Косой его подбадривает:

— Не боись, салага! Час позора — и ты свой!

Постукивая жгутом по ладони, Гвоздь приступает к делу:

— Секи вопросы, Шкура! Слажаешь — дам по жопе полотенцем…

— А если не слажаю? — перебивает новенький даже с неким вызовом.

— Тогда не получишь! — заключает Гвоздь под дружный смех присутствующих.

— Вопрос первый, — Гвоздь хмурит лоб, создавая видимость, что вопрос будет сложным, — по чему ездят машины?

Новенький ненадолго задумывается, затем начинает излагать ответ, аккуратно выбирая слова:

— У машины есть двигатель… — после этих слов раздаётся взрыв хохота.

— Неправильно, — назидательно произносит Гвоздь, — машина ездит по дороге. Поворачивай жопу!

Описав дугу, жгут впивается в задницу Шкуры. Как обычно, Гвоздь прикладывается от души: лупит с размаху, в момент удара для пущего куражу выкрикивает ругательство. В ответ Шкура не издаёт ни звука. Терпит. Но я-то знаю, что всё это терпение до поры, до времени. «Потерпим и мы… Никуда он не денется — заскулит, как миленький…» — думаю про себя, многозначительно подмигивая Косому.

— Надо слушать внимательно! — втолковывает Шкуре Гвоздь. — Второй вопрос: горело семь свечей, три свечи погасили. Сколько свечей осталось?

— Четыре, — без запинки выдаёт Шкура, и его ответ тонет в очередном взрыве хохота.

— Я же сказал: надо слушать вни-ма-тель-но! — с деланым огорчением вздыхает Гвоздь, поливая жгут водой из графина. — Правильный ответ: свечей останется семь!

Шкура кивает головой и покорно поворачивается задом. Отвесив плюху, Гвоздь протягивает новенькому костяшку домино. На ней пятёрка и шестёрка.

— Выбирай! — звучит азартно со всех сторон.

Шкура несмело тыкает в пятёрку. По спальне проносится недовольный гул. Кто-то комментирует:

— Ребя, да он петух!

Новенький испуганно тычет пальцем в цифру шесть:

— Эту выбираю, ошибся!

Гвоздь оборачивается ко мне:

— Всё ясно, командир, будет шестёркой… Подаришь его мне? Будет носки стирать, трусы…

Новенького начинает трясти от возмущения, но Гвоздь не обращает на это ни малейшего внимания. Скорчив злорадную физиономию, наносит очередной удар, который на сей раз приходится Шкуре по почкам. От боли новенький вскрикивает, и этот крик тонет в одобрительных возгласах зрителей. Гвоздь обводит спальню победным взором, а затем, как ни в чём не бывало, задаёт очередной коварный вопрос:

— Прикинь, Шкура, на сосну мент залез, а твоя мать на осине сидит. Какое дерево надо рубить?

— У меня нету матери, — набычившись, шепчет Шкура, — она погибла.

— А ты прикинь, что она жива! — не унимается Гвоздь.

— Ну… Тогда сосну! — выдавливает из себя Шкура.

После этих слов начинается самая настоящая групповая истерика. Покатываюсь от смеха и я. И ведь каждый из нас наперёд знает, какой последует ответ, но всё равно очередной новичок произносит его со своей неповторимой интонацией, что заставляет окружающих переживать этот ответ по-новому.

— Соснёшь?! — держится за живот Косой. — А у кого? Может, с меня и начнёшь?

— Задницу поворачивай! — орёт разошедшийся Гвоздь, вращая вокруг головы жгутом.

В этот момент открывается дверь. На пороге показывается дежурный воспитатель Тишка, самый безвредный и затурканный из всего персонала детдома. По его кирпично-красной физиономии видно: уже выпил. До потери пульса он никогда не напивается, но ни одно его дежурство на моей памяти не прошло по-трезвому. Вот и сейчас, вытирая со лба пот, он медленно осматривает спальню. Наконец, его взор останавливается на Гвозде, который по инерции продолжает размахивать над головой полотенцем.

— Чего шумим? — Тишкин взгляд перемещается на новенького. — А-а-а, прописочку салабону устроили? Ну давайте, орлы, только без дури…

Тишка прикрывает дверь, а я кричу ему вслед:

— Да всё ништяк, Пантелеич! Ты ж меня знаешь…

Стук закрываемой двери сливается с глухим ударом жгута по заднице Шкуры. После этого с чувством выполненного долга Гвоздь переходит ко второй части программы. Переведя дух, он обращается ко мне:

— Командир, надо фокус ему показать!

— С копейкой? — деловито интересуюсь я с таким видом, что можно подумать, в нашем арсенале имеются и другие фокусы.

— Ага! — поддакивает Гвоздь, и все тут же вскакивают с коек и собираются у двери — там, где побольше свободного места. — Только, чур, я с ним буду играть!

За дело принимается Апельсин. Его роль в этом «фокусе» самая ответственная. С некоторым вызовом он громко объявляет:

— А я буду болеть за новенького!

Растолкав собравшихся вокруг Шкуры, Апельсин подходит к нему и по-братски обнимает его за плечи. Шкура одаривает своего болельщика благодарным взглядом. Я достаю из тумбочки «дежурную» копейку и объясняю новенькому правила игры, которые просты до безобразия, но главное, совершенно бессмысленны, поскольку соль игры состоит не в выявлении победителя, а в унижении прописываемого.

Косой и Гвоздь за четыре угла растягивают полотенце так, чтобы на нём не осталось ни единой складочки. Посреди полотенца я кладу копейку. Шкуре объясняю, что в какой-то момент, после моих заклинаний, монетка исчезнет. Кто из играющих первым заметит пропажу монеты, тот выиграл. Проигравший должен выпить двадцать кружек воды.

Апельсин начинает «настраивать» своего подопечного:

— Секи внимательно, по сторонам не пялься! Будут отвлекать — не обращай внимания… Да не коси ты на Шныря, а на монету гляди, на монету!

Как можно более громко я начинаю бубнить «заклинание»:

— Пропади копейка, пропади копейка, пропади копейка…

Новенький впивается глазами в монету. То же самое делает Гвоздь. Они буровят глазами злосчастную копейку с таким напряжением, что, кажется, вот-вот она задымится. Апельсин, пристроившийся за спиной Шкуры, то и дело похлопывает его спине, тыкает пальцами в бока, непрерывно при этом поучая:

— Не отвлекайся, сейчас она пропадёт… Как пропадёт, ори первым! Кому сказал, не отвлекайся!

Для меня самое главное — не рассмеяться и не прервать «заклинания» в тот момент, когда Апельсин, расстегнув ширинку, начинает мочиться сзади прямо на новичка. В этом и состоит его роль «болельщика». Обычно он исполняет её безукоризненно, заранее выдувая пару кружек воды, чтобы в нужный момент всё прошло без осечки. Вот и на этот раз, опасающийся пропустить момент исчезновения копейки, убаюканный моими заклинаниями и невообразимой толчеёй, Шкура не сразу понимает отчего намокают его штаны и рубаха. К тому моменту, когда он решается, наконец, обернуться, Апельсин успевает заправить штаны и принять позу фанатичного болельщика. Секундного поворота Шкуры хватает, чтобы Косой встряхнул полотенце, а я ловко поймал взлетевшую в воздух монетку. Гвоздь издаёт победный клич:

— Пропала копейка!

Я демонстрирую Шкуре монетку, произнося с наигранным сожалением:

— Говорили же тебе: не щёлкай клювом!

Апельсин изображает обиду:

— Ну, ты и лох! За тебя болеешь, а ты… — с досадой махнув рукой, Апельсин достаёт окурок и удаляется к окну.

Кто-то из наших замечает:

— Пацаны, да он обделался от страха!

Узревший следы Шкуриного «позора» указывает пальцем на его промокшие штаны. Тут же взвивается Гвоздь, апеллируя ко мне:

— Командир, за это надо добавить ещё пять кружек!

Насупившись, исподлобья я поглядываю на одуревшего от унижений Шкуру — создаю видимость мучительных раздумий. На самом деле, размышлять тут особо не о чем. В этой забаве главное — не перегнуть палку. Новичок должен усечь, что сам по себе он — никто, а братва во главе со смотрящим — это всё. Остальные должны получить своё законное зрелище. Я не имею права допустить беспредела, зачем нам лишние хлопоты? Глядя на Шкуру, вижу: его давно уже колотит от злости и страха — пора завязывать. Тем более, что Ворона наверняка уже заждалась, да и пацаны должны понимать, что смотрящий у них парень суровый, но не зверь. Поэтому с видом верховного жреца я заявляю:

— Значит, так, братва… Слушай мой приговор! Десять кружек воды и десять «горячих» полотенцем по заднице. Потом нехай стелится… Его место тут, у двери, — указываю я пальцем на свободную койку.

Шкура смотрит на меня с благодарностью. «Ну и чучело! — усмехаюсь про себя. — Думал, убивать будут?» Глядя на его искажённое страхом лицо, изображаю на лице презрительную усмешку и смачно сплёвываю: по-другому прописку останавливать нельзя, а то подумают, что смотрящий жалостливый, и перестанут уважать. А я не жалостливый, я просто умный. Спокойно заворачиваю в полотенце отобранные у Шкуры ценности, стараясь, чтобы все видели, что именно я отнесу их в общак.

Закончив сборы, по-отечески обращаюсь к Шкуре:

— Прикинь, салага! Есть доска, в неё забиты гвоздики… Мастер видит: один гвоздик чуток выпер… Чё он делает?

Глядя на его мучительные раздумья, я не скрываю усмешки. Не сомневаюсь, он думает, что это продолжение прописки. Не понимает, что я просто хочу донести до него главную детдомовскую заповедь, которую получает здесь любой вновь прибывший. Так и дождавшись ответа, поясняю:

— Дурак ты, Шкура! Мастер шандарахнет молотком по шляпке — и гвоздь на месте. Так же и у нас… Не высовывайся, и всё будет пучком…

Уже в дверях, не оборачиваясь, бросаю через плечо:

— Погнал к старшим… Порядок будет пасти Косой…

В спальне у старшеклассников накурено так, что можно вешать не только топор, но и бензопилу. За импровизированным столиком, составленным из трёх тумбочек, расположившись на койках, восседают Беня, Чума, Липа, Кубышка и Сова. Последняя — подружка Липы. Все пятеро — в одном нижнем белье. Это и не удивительно: духота не спадает даже вечером. Я и сам притопал сюда в одних шортах и босиком.

Мой приход — не тот повод, чтобы прерывать разговор, тем более что очередную байку травит не кто иной, как Беня. По этой части он — мастер с большой буквы.

Выложив отобранные у Шкуры ценности, я начинаю ожидать, пока на меня обратят внимание. Присаживаться и не думаю: за такую вольность можно схлопотать оплеуху, поэтому стою, облокотившись на спинку койки. Пока Беня досказывает какую-то мульку о нравах пересыльной тюрьмы в Чернигове, есть время присмотреться к обстановке. Первым делом отмечаю шикарные Бенины татуировки: на плече у него изображены руки в кандалах, сжимающие крест с распятием, а на груди — шестиконечная звезда, обвитая крылатым змеем.

Перевожу взгляд на Кубышку. Теперь и я вижу, что она беременна. Вообще-то командирская подружка никогда не была худенькой, а тут ещё и животик отвис. Ушлая Шайба вынюхала об этом ещё в начале лета, рассказала Вороне, та — мне. Поскольку дальше меня сплетня не двинулась, думаю, что Шайба поделилась не только с Вороной. Во всяком случае, на следующий день о скандальной беременности знал уже весь детский дом, причём передавали это, как самый страшный секрет.

Говорят, забеременела Кубышка не от Чумы, а от крутого мужика, который всю весну приезжал сюда под выходные на «Вольво» и забирал её то на ночь, а то и до самого понедельника. У нас такое в порядке вещей. А что? Всем выгодно: Кубышка обзавелась нарядными шмотками и дорогой косметикой. Кроме того, и кормили-то её в эти дни по-нормальному, а не так, как в нашей столовке. Жаба получала с этого доход, часть которого наверняка перепадала Чуме, иначе чего бы он так спокойно к этому относился? Разумеется, отступные Чуме — не более, чем мои догадки. Такие сведения даже Шайбе не вынюхать.

До сих пор не могу понять, как это Чума смирился с тем, что его девчонка залетела от другого мужика? Одно дело зарабатывать такими встречами, совсем другое дело — залететь. Не знаю, может быть, так оно и задумывалось, но факт есть факт: беременность Кубышки никак не повлияла на отношение к ней со стороны её парня. Хотя, если вдуматься, в первую очередь, растущее пузо должно беспокоить Кубышку. Если крутой мужик на «Вольво» ничего за это не обещал, то расхлёбывать кашу придётся самой. Чуме-то, что? У него есть ещё одна подружка — восьмиклассница по кличке Мася. Об этом любой у нас знает, в том числе и Кубышка.

Есть ещё одна вещь, которую я никак не могу понять: и как это парни зарятся на такую толстячку, как Кубышка? На мордочку она, конечно, ничего: коротко стриженная блондинка, щёчки пухленькие, слегка курносая, глаза большие, голубые… Всё остальное никуда не годится. Уж больно крупная. Как говорит Ворона, отожралась деваха на общаковских харчах. У Кубышки всё непомерно большое: грудь, талия, ноги. Допустим, грудь шестого размера ещё куда ни шло, да и то — на любителя. А вот складки жира на животе и с боков да толстые, как у слонихи, ноги — это уже не порядок.

Сова, подружка Липы, — полная противоположность Кубышке. Не в меру худющая, черноволосая, с длинными распущенными волосами, нос с горбинкой, глазки маленькие, чёрные. Эта — страшненькая, но по-своему. Смотрю на них и думаю: «Повезло мне с подружкой… Вырастет — все вокруг обзавидуются, тем более если я стану главным смотрящим… Уж я-то свою Ворону ни за какие деньги не продам!»

Чума разливает водку по столовским майонезным баночкам, а Беня на мгновенье примолкает, чтобы раскурить косячок. Воспользовавшись случаем, Липа кивает головой в мою сторону:

— Шныря угостим?

Чума извлекает из тумбочки пустую баночку, плещет туда из бутылки и протягивает мне:

— Говори тост, малой.

Опешив от неожиданности, я быстро нахожусь:

— За нашего гостя!

Беня шумно выпускает дым и манит меня к себе:

— Мальчик, иди здесь, за такие слова будешь моим другом!

Он усаживает меня рядом с собой и протягивает свой косячок:

— Конопель, шобы занюхать. Кури на халяву, босяк, шоб аж очи повылазили! Тока к дамам шаловливые ручонки не растопыривай!

Набрав воздуха, я залпом выпиваю свои полбанки и тяну руку к хлебу с маслом, который был явно принесён с нашего стола. Беня шлёпает меня по руке:

— Шо за мансы? Ты шо, сюды лопать пришёл, чи шо? Тебе сказано: кури! А ты хочешь лишить Беню последней радости. Как говорила моя незабвенная бабушка, шо нужно бедному еврею — корочка хлеба и вагон масла.

Делать нечего, затягиваюсь. Проглотив водку, Беня не спеша лакомится бутербродом. Голодными глазами поглядываю я на тарелку, где осталось всего три кусочка. В глубине души, конечно, злюсь: «Во, жлобяра! На хрена мне эта конопля? С одной-то затяжки всё равно ни в глазу, ни в заднице…» Дожевав, Беня отбирает у меня косячок и делает глубокую затяжку. Папироска догорает, гость бросает её на пол и прихлопывает башмаком. Уж он-то знает: кто-нибудь из провинившихся наутро уберёт. Шумно выдохнув, Беня продолжает развлекать присутствующих своими историями:

— Ща вам прогоню такую пену, пацаны. Хохмочка случилась на Киевском кичмане, шоб у его очи повылазили! Лежу, значится, на шконке, мослы циркулем раскинул… Весь такой скучаю за своей Сарой, со злости гнидам шухер задаю… На хате, мимо меня ни единой разумной твари, если не считать тараканов. Заводят гостя. Гляжу: отмазчик мой, Шапиро… Конвой прямо до хаты доставил, по высшему разряду…

— Адвокат? — спрашивает Липа.

— Ой, было бы сказано! — машет рукой Беня. — Это адвокат?! Идиота кусок, а не адвокат! А шо вы хотели желать? За деньги кончил на юриста, а ваш Беня по той причине имел аж четыре года, заместо того, шобы радоваться условному сроку!

— Убивать таких надо, — угрюмо цедит Чума.

— Я тебя умоляю! — осаживает его Беня. — На пса оно надо, убивать честных адвокатов, когда есть мусора?

Беня заталкивает в рот ещё один кусок хлеба с маслом. «Ну, и задавись, гад! — желаю ему про себя. — Одна радость: завтра расскажу своим, что сидел у старшаков на равных, пил водку, косячок курил… Пусть знают!» Проглотив, Беня продолжает:

— Не отклоняемся от темы, пацаны! Заходит, значит, Шапиро… По глазам вижу: радый, как городской сумасшедший на Пасху. Стол мануфактурой протёр, причиндалы с торбочки вывалил, бумажками шуршит. Ну, думаю, пришла Бене свобода, равенство, бл…ство… Как на тебе, нет!

— Во, падла! — возмущается Чума, сверля Беню осоловелым, но преданным взором.

— Не, ты слушай сюда! — Беню пробивает на смех. — Объявляет Шапиро номер: типа, хохмочка для поднятия боевого духа заточённого в каземат Бени. Эту мульку Шапиро срисовал в мусарне, прям с ихнего отказняка!

— Чего-чего? — напрягает мозговые извилины Кубышка, силясь понять, о каком документе идёт речь.

— Отказ в возбуждении уголовного дела, — со знанием дела поясняет Чума.

Рассказчик кивает головой и переходит к сути:

— Словили у Днепре торбу. Боже ж ты мой, тама такое! — Беня делает паузу и закатывает глаза. — Тама некультурно разлагается труп, весь скотчем перемотанный! Синюшный такой, як баклажан, раздутый, падла, и воняет недружелюбно…

Кубышка с Совой изображают на лицах отвращение. Беня усмехается:

— И шо вы себе думаете? В отказняке мусора пишут… Не, вы даже не представляете, какую чушь они пишут! «Оперативно-розыскными мероприятиями установлено…» Вот же ж, уроды! «Гражданин Пупкин, национальность кацап, такого-то числа клеил скотчем на мосту объявления. В результате порыва ветра скотч размотался и опутал пострадавшего по рукам и ногам. Объявления подхватило ветром. Пытаясь их поймать, Пупкин перегнулся через парапет и случайно упал в проплывающую под мостом спортивную сумку. Под тяжестью тела Пупкина сумка погрузилась до дна, однако и при этом её продолжало волочить течением. По причине трения молнии о камни сумка застегнулась, после чего и наступила ненасильственная смерть пострадавшего…»

— Гы-гы-гы, — догадывается Липа о том, чем закончились проведённые оперативно-розыскные мероприятия. — Закрыли дельце?

Беня делает царственный жест, означающий «нетрудно догадаться», и эффектно завершает свой рассказ:

— А теперь самый цимес. Мусора рисуют: «Отказать в возбуждении уголовного дела по статье такой-то УК Украины за отсутствием состава преступления»! Шикарно, да?

Липа хватается за живот и валится на койку, Чума расплывается в сладенькой улыбке, а Кубышка с Совой, мало чего уразумев из этого рассказа, сдержанно хихикают в тон Липе. Победоносно оглядывая собутыльников, Беня замечает принесённые мною вещи, конфискованные у Шкуры:

— Шо це за бэбихи?

Я отвечаю:

— У новенького на общак забрал.

Беня тянется к Шкуриным ценностям и придвигает их к себе.

— Цикавая штучка, — вертит он в руках мини-шашки, затем протягивает их Чуме, — в добром хозяйстве и дохлая муха сгодится.

Беня прикладывает к уху часы, затем сосредоточенно изучает надпись, расположенную с тыльной стороны, под ремешком. Скривив недовольную физиономию, буркает:

— Лажа! Производство Кацапетовской фабрики имени командарма Семэна Будэнного.

— И куда их? — настораживается Липа.

— Захороводишь натуральный обмен на флакон водяры. Бухло заначишь в общаке. На другой раз будет нам немного еврейского щастья!

Беня пересчитывает отобранные у Шкуры деньги и протягивает их Липе:

— Имеем ещё один флакон вышеобозначенного щастья. На сдачу — леденцов пососать для дам.

Открыв пачку печенья, Беня высыпает его на стол:

— С приятным вас аппетитом, мамочки!

Как по команде «мамочки» набрасываются на угощение. Беня вертит в руках шоколадку. Скосив глаза в мою сторону, интересуется:

— У тебя мокрощелка завелась уже, или ещё в войнуху играешься?

С гордым видом я отвечаю:

— Чё это, в войнуху? Есть у меня девчонка… Ленка Воронина, кличка Ворона.

Беня протягивает мне шоколадку, не обращая внимания на завистливые взоры Совы и Кубышки:

— Шоб содержал в шоколаде свою мадмуазэль! Скажешь, Беня передал… Это твой гешефт…

Я принимаю щедрый дар и тут же прячу его в карман:

— Нема базара!

Беня подмигивает Чуме:

— Не, это — не поц, он-таки смышлёный… Даром, шо не еврей!

Чума ухмыляется:

— Стараемся, воспитываем подрастающее поколение…

Липа разливает остатки водки, а у меня в душе зарождается недоброе предчувствие: «Закусон-то у них кончился! Точняк, отберут шоколадку!» К счастью, кивком головы Беня указывает мне на дверь:

— Сделай вид, шоб тебя искали! Нам тут за дела побазарить надо…

Пока они не передумали, я вскакиваю и спешу на выход.

Здание нашего детдома 1938-го года постройки. В этом году отмечали его шестидесятилетие. Этажей в нём всего три, зато потолки высоченные и окна огромные. Всё было бы очень даже ничего, но только воспитатели говорят, что последний раз ремонт в детдоме делали лет сорок назад. Оно и видно: стены обшарпанные, половицы скрипят, в туалетах и душевых потолки поросли грибком. Если к этому добавить слабенькое отопление и худую крышу, то вывод напрашивается очевидный: жить здесь, конечно, можно, но только осторожно. Вот мы и осторожничаем: чтобы не текло с потолков, во время дождей и таянья снега подставляем тазики, зимой спим по двое, битые стёкла латаем фанерой.

В плане здание напоминает букву «П». В одном крыле расположены жилые помещения, туалеты, душ; в другом — учебные классы и мастерские, в третьем — спортивный и актовый залы, харчоблок, медпункт и комнаты для персонала. Под всем зданием имеется длиннющий подвал, в котором когда-то находилось бомбоубежище. Часть подвальных помещений Жаба сдаёт в аренду, в других — размещаются склады. Одну подвальную комнату воспитатели приспособили под карцер. Без этого в детдоме не обойтись: всякое случается.

Спальни старшеклассников расположены на третьем этаже. Когда начинает течь крыша, им-то в первую очередь и достаётся. Наша спальня находится на втором этаже, как раз под той комнатой, где живут Чума и Липа. Спускаясь к себе, я замечаю Ворону. Она что-то вышивает, устроившись на подоконнике лестничной площадки. В голове у меня слегка шумит от выпитого, и потому я приветствую её громко и радостно:

— Ну, даёшь! Думал, ты уже дрыхнешь!

Ворона сворачивает рукоделье и спрыгивает с подоконника:

— Сколько можно ждать?

— Дела были! — подмигиваю ей многозначительно. — Чё, думаешь, груши околачивал?

Я подхожу ближе, Ворона начинает принюхиваться. Объясняю ей с гордым и независимым видом:

— Водку с Беней бухали, за дела базарили… А чё, нельзя?

Ворона испуганно кивает головой:

— Можно-можно! А что за дела? Расскажешь?

Довольный произведённым эффектом, я усмехаюсь:

— Ага, тебе скажи… К утру вся наша кича узнает!

Пока она не успела надуться за такие слова, протягиваю ей шоколадку:

— На, похавай! У самого Бени выпросил…

Ворона прыгает мне на шею:

— Ух, ты! Давай, прямо сейчас попробуем?

В ответ небрежно машу рукой:

— Сама лопай!

Из-за спины доносится жалобный голосок Шайбы:

— Дайте и мне кусочек, ну хоть малюсенький!

От возмущения меня передёргивает: «Вот, гадина! Как же я не догадался выйти на двор?» Притаиться под лестницей — её излюбленный способ подслушивания. Об этом в детдоме знают все и, тем не менее, на это попадаются. В данном случае, обидно не то, что за нами следили, а то, что неизвестно, как она преподнесёт окружающим наш разговор. Хоть никто и не осмелится меня этим упрекнуть, всё равно не очень-то приятно, если в детдоме будут считать, что я отобрал у Шкуры шоколадку только для того, чтобы скормить её Вороне. Обернувшись, отвечаю со злостью:

— Опять за нами следила?! Ну, я тебя предупреждал!

Как только я делаю первый шаг в направлении Шайбы, она бросается наутёк. Гнаться за ней неохота, да и не дерусь я с девчонками. Что, у меня нет другого способа её наказать? Да сколько угодно! В голове вертятся планы мести: «Она у меня до конца лета будет отдавать Вороне свой полдник… Откажется — сядет в карцер! Чума разрешит… Чё это за повадки? Пора с этим завязывать!»

Спустившись до середины пролёта, зову Ворону:

— Погнали на наше место!

— Не поздно? — с сомнением поглядывает она в ночную темень.

— Самый раз!

Наше место находится во дворе, между котельной и забором. По другую сторону забора — обрыв. Местечко тихое, да и вряд ли в такое время там кто-нибудь будет. Когда Беня поинтересовался, есть ли у меня девчонка, по правде сказать, я немного струхнул. Подумал, вдруг он спросит: было у нас или нет? Что на такое ответить? Соврёшь — перед Вороной стыдно. Скажешь правду — перед старшими. Что это за смотрящий, если он ещё мальчик? Получив шоколадку, я сразу подумал: «Это как раз то, что мне надо!»

Доедая шоколадку, как мне кажется, Ворона и не догадывается, зачем я её сюда привёл. Жуёт себе, рассказывая какие-то дурацкие девчоночьи сплетни, а у меня, тем временем, бешено колотится сердце, и думаю я совсем о другом: «Сюда незаметно не подкрадёшься… Светит луна, весь двор просматривается. Мы — в тени деревьев… Да и спят уже все, кроме старших… Те-то сюда не попрутся…»

Ворона принимается выведывать у меня о новеньком. Я односложно отвечаю, а сам продолжаю размышлять над ситуацией: «Такое простое дело, даже смешно… Всего два слова сказать… Про себя произнёс их тысячу раз, а как до дела дошло, мямлю какую-то фигню… Чё за дурак? Смотрящий, называется… Знал бы Беня!»

В тот момент, когда Ворона начинает сворачивать фантик из обёртки, я поднимаюсь и расстилаю на траве кусок толя, на котором обычно раскладывают закуску во время пьянок. Кто-то принёс его с чердака, теперь это скатёрка общего пользования… Паршивый материал, с детства ненавижу запах горящего толя. Не могу забыть, как подпалили молдаване нашу хату.

— Хочешь тут? — вполне невинный вопрос Вороны пронзает меня, как удар током.

— Ага, — с трудом ворочаю я ватным языком.

В голове при этом пульсируют мысли: «Ха! Думает, мы как обычно будем зажиматься… Это и сидя можно делать… Как же ей объяснить? Понятней всего — матюками… А чё? Можно и так… У нас все ругаются, как шахтёры… Не… Чё-то не хочется матом… Может, вообще всё делать молча? Точно! Так и поступлю!»

— Иди сюда, — говорю ей таким голосом, что даже сам отмечаю его предательское дрожание.

Она участливо спрашивает:

— Перепил, что ли?

— Сейчас будем греться, — отвечаю невпопад, придумав совершенно идиотское обоснование своему плану.

— Точно перепил! — тяжко вздыхает она и начинает послушно укладываться рядом. — Захочешь рыгать, скажешь.

«Тю, нашла чего опасаться, дура…» — думаю я, а на словах объясняю:

— Чё-то холодно, Ленчик… Надо было майку напялить.

Мои руки решительно забираются к ней под кофточку. Она комментирует:

— Ага, холодно ему… Так я и поверила… Руки, как огонь!

«Разгадала! Чё же ей сказать?» — молоточками стучит у меня в висках.

До меня доносится:

— Царапается…

— Кто? — спрашиваю её испуганно.

— Толь.

От этого слова меня продирает мороз по коже… Перед глазами возникает наша объятая пламенем хата и клубы чёрного дыма, поднимающиеся над крышей, крытой толем. С трудом заставляю себя не думать об этом кошмаре.

— А давай так? — помогаю ей усесться верхом мне на живот.

«Вот оно, придумал! — в моей душе зарождается буря восторга. — Сейчас она сама всё поймёт!»

Мои руки, как две змеи, ползут по её ногам всё выше и выше… Дыхание перехватывает, и я начинаю судорожно сочинять ключевую фразу, после которой ей ничего другого не останется, кроме как безропотно смириться с неизбежным. Как назло, ничего путного на ум не приходит. Наоборот, в голову лезут совершенно несвоевременные мысли: «А вдруг за нами Шайба подглядывает? Надо бы проверить… Увижу, догоню и накостыляю…»

В тот момент, когда я собираюсь поведать Вороне о своих опасениях, совершенно неожиданно для меня она заявляет:

— А ко мне Кыся клеился…

— Кыся?! — я делаю вид, что впервые об этом слышу.

Ворона виновато кивает головой и спешит меня успокоить:

— Прыщавый такой, знаешь? Ну, клеился он, клеился, а я его отшила!

— И чё вы с ним? — спрашиваю недовольным тоном.

— Говорю же, отшила! — отвечает она со всей невинностью. — А ты до этого ни разу не трахался?

По её интонации понимаю, что она давно уже разгадала мой план. Но виду не подаю — пусть думает, что я совсем уж простачок. Вместо ответа начинаю решительно действовать…

К себе в спальню я возвращаюсь глубоко за полночь. Под потолком по-прежнему горит тусклая лампочка. Так заведено: пока смотрящий не отобьётся, свет выключать нельзя. Перед тем как щёлкнуть выключателем, осматриваюсь. Вокруг лампы вьётся скопище комаров. Придётся засыпать, накрывшись с головой простынкой, хотя это вряд ли поможет: во сне-то всё равно раскроешься. До глубокой осени мы ходим покусанные и расчёсанные, а простынки у нас запачканы кровью так, что можно подумать, здесь происходило чёрт знает что.

Новенький спит, уткнувшись лицом в подушку. Если приглядеться, хлопец он не хилый. Во всяком случае, выглядит покрупнее меня, да и помускулистей. Глядя на его спину, размышляю: «Точняк, спортом занимался… Ну и хрен с того? Ещё неизвестно, кто кого отметелит в драке… Видали мы таких спортсменов! Одно дело в спортзале мышцу качать, другое — в подворотне рожу бить… Надо будет подраться с этим спортсменом, а то наши могут подумать, что он сильнее меня…»

«Та-а-к… У Апельсина свежий фингал под глазом… Интересно, кто это постарался? Хотя, чё тут думать? Конечно, Косой… Он-то был старшим…»

Негритёнок Максимка спит, свернувшись калачиком. На самом деле, никакой он не Максимка, это мы ему такую кличку дали. По документам он Витя Лысенко. Мать у него местная, отец — африканский студент. Липа говорит, что из страны Чунга-Чанга. Максимка попал к нам прошлой осенью. Божился сбежать на другой день. А я был уверен, что никуда он не денется. Зима-то на носу! Ну, сбежал бы — дело не хитрое. Дальше-то что? Свою мать он знать не желает: она же сама от него отказалась. Куда ещё негру податься? Опять в подземный переход нищенствовать? Свобода — штука хорошая, но не во время холодов… С тех пор он у нас и прижился. Смешной малый, обижается на прозвище Чунга-Чанга. А что тут обидного? Я же не обижаюсь, когда меня молдаваном называют? Хотя с молдаванами у меня свои счёты…

Васька Ломов по кличке Лом, как обычно, храпит с широко открытым ртом. Уж сколько раз ему говорили, чтобы спал на пузе, так нет же! Нравится ему спать на спине… Ну, если нравится, пусть не обижается. Я подхожу к его койке, поднимаю с пола дырявый носок и заталкиваю прямо в рот спящему. Васька мгновенно просыпается и выпучивает на меня свои бесцветные глаза. Я показываю ему кулак, и до него тут же доходит, что возмущаться себе же дороже станет.

Червь, он же Славка Червиченко, спит, свесив голову с кровати едва ли не самого пола. Как же можно так спать? Не пойму… Про Червя в детдоме любой скажет: этот может заснуть в любом месте и в любой позе. То, что он дрыхнет на занятиях, само собой разумеется. Помимо этого, Червь умудрялся заснуть в овощехранилище, где его во сне покусали крысы, на харчоблоке во время чистки картошки, на уборке лука прямо в грядке, после чего мы с трудом его нашли, растянувшись по полю цепочкой. А один раз Червя угораздило погрузиться в сон прямо в кабинке сортира. Говорят, эта болезнь возникла у него от лекарств. Раньше он был шустрым и весёлым, торговал наркотой на базаре, сам покуривал травку. После того как у него на глазах грабители зарезали мать и деда, в Червя вселился какой-то бес. Пришлось определить парня в дурдом — там-то врачи и перестарались с лекарствами. Беса-то из него вытурили, но какой ценой? Славка перестал улыбаться, радоваться жизни, общаться с друзьями. Разве это дело, что теперь все воспринимают его, как тормознутого по жизни?

Косой спит прямо в одежде поверх простынки. «Понятно, — усмехаюсь я, — пацан на службе… А чё? Дело святое… Командир к бабе пошёл, заместитель остался в штабе за главного… Прикемарил на боевом посту. Начистил Апельсину репу и притомился…»

Проверяю тараканьи ловушки. На ночь мы их расставляем по всей спальне. Одна из ловушек всегда рядом со мной, чтобы тараканы меньше по мне ползали. Заглядываю под свою койку: «Так… Всё на месте, хорошо… Ого, скока этих тварей набилось! Штук сто!» В качестве ловушки мы используем коробки из-под масла «Рама». Ни на какое другое масло тараканы не липнут, а на это так и прут! Наверное, хорошее масло, если таракашкам нравится! Спасибо Чушке. Говорят, это она придумала кормить нас «Рамой» и подсказала, как можно использовать пустые коробки…

Обойдя спальню, я возвращаюсь к двери и выключаю свет. Глаза слипаются от усталости. Юркнув под покрывало, накрываюсь с головой и уношусь в мыслях туда, откуда только что пришёл… Сладостные виденья длятся недолго. Меня тормошит Косой:

— Шнырь, не спишь?

— Чё тебе? — бурчу не очень довольно и откидываю покрывало.

Косой соскакивает с места, присаживается на корточки у моей коки и начинает быстро-быстро шептать:

— Ты только ушёл, Апельсин на новенького попёр. Говорит, в шашки только петухи играют… Новенький такой: «Чего?! Сам петух!» Апельсин ему: «Тебя, — говорит, — Сам Шнырь пидором назвал…» Я им обоим: «Кончай базар, Шнырь приказал завязывать…» Апельсин на меня: «Ты, — говорит, — за пидоров заступаешься?!» И после этого — буром на новенького: «Сымай штаны, проверку делать будем!» Гвоздь сразу подписался… «Буду держать», — говорит. И тут новенький как уделает Апельсина! Тот через две койки перелетел. Гвоздь видит такое дело — сам бочком к двери и драпать! Я, такой, стою, а новенький мне: «Ещё кто вякнет, замочу!» «Ого, — думаю, — этот замочит!» Новенький: «Я, — говорит, — боксом занимался!» Не, Шнырь, в натуре говорю, удар у него резкий! Отвечаю!

Эта новость меня немало настораживает. Но виду я не подаю. Изображаю зевок, после чего осаживаю Косого:

— Не гони, братан! Бокс — это всё цацки-пецки. Я таких боксёров одной левой мудохал… Лучше скажи, у тебя покурить есть?

— Нету…

— Тогда давай спать… Устал я, как пёс… С девкой кувыркаться — это тебе не бокс зырить!

— Ух, ты-ы-ы! — завистливо тянет Косой. — Расскажешь?

Я зеваю и переворачиваюсь на другой бок:

— Чё тут рассказывать? Дело-то простое…

Косой укладывается на свою койку, а я скриплю зубами от злости: «Ну, гад! Всё настроение испоганил! Заснёшь тут… Теперь надо думать, чё делать с этим боксёром… Как говорится, не было печали…»

Проворочавшись довольно долго, да так и не придумав, как поступить со Шкурой, я переключаюсь на другие темы. И первым делом анализирую поведение зачинщика конфликта — Апельсина.

По большому счёту он прав. Несложно догадаться, что им двигало. Есть тут у нас один любитель шашек по кличке Пинч. Если по-настоящему — Димка Шлаков. Тот даже первое место на соревновании брал, сама Жаба вручала ему грамоту. Кстати, Пинч из того же класса, что и Кыся. Вид у него — не дай Боже! Такой же прыщавый, как и Кыся, вдобавок ещё и белобрысый, сутулый, болезненный, вечно грязный и неопрятный — типичное подзаборное чмо. Ещё и причёска у него идиотская: отовсюду выстрижено, оставлен только чубчик впереди. Физиономия тоже не подарок: нос, как у Буратино, брови бесцветные, скулы широкие.

Так вот, Пинч — самый настоящий пидор. История его такова. Отца нет, мамка сильно пила. Предоставленный самому себе, он так бы и мыкался до сих пор по улицам, если на его пути не повстречался добрый дядя на «Мерседесе», который предложил голодному оборванцу сфотографироваться за деньги. Пинч и клюнул на эту наживку. Фотографироваться-то не мешки ворочать…

Привёз его добрый дядя в «студию», где заставил раздеться до нижнего белья и позировать во всех мыслимых и немыслимых позах. В конце «фотосессии» дядя вручил ошалевшему от счастья Пинчу десять долларов и подарил свою визитную карточку. Провожая, предложил обращаться ещё, если понадобятся деньги… Пинчу они понадобились уже на следующий день. Ему и в голову не приходило, что с каждым днём «фотосессии» будут становится всё более откровенными и «горячими», что сниматься придётся уже не одному, а в компании таких же, как и он, уличных пацанов. Однако фотограф так умело и так тонко подводил Пинча к очередным усложнённым заданиям, что у того и мыслей не возникало, что он делает что-то постыдное…

Месяца через три, во время очередной съёмки, сюжет которой можно озаглавить как «подростковая оргия», в «студию» ворвалась милиция. На «фотографа» надели наручники, а «фотомоделей» препроводили в отделение… Можно только представить, с какими чувствами взирали на всё это понятые и с какими лицами «следаки» изучали вещественные доказательства…

Через пару месяцев по совокупности статей «фотограф» получил пять лет строгого режима. По определению суда мать Пинча была лишена родительских прав, а сам Пинч оказался в приюте. Говорят, позднее её поймали на краже и влупили то ли пять лет, то ли шесть…

История Пинча стала известна приютским ещё раньше, чем он переступил порог этого заведения. Надо ли говорить, что в приюте парня принародно «опустили»? В итоге его судьба оказалась предрешена…

Приют распределил Пинча в наш детдом. Разумеется, во время прописки его вторично «опустили“, причём оформили это чуть ли не всем классом. Если мне память не изменяет, повторялось это ещё раз пять, не меньше… Постепенно Пинч ко всему привык, потому, наверное, и воспринимает издевательства как неприятные, но не смертельные процедуры.

Помню, поначалу он пытался убедить окружающих, что он вовсе и не пидор, что ему нравятся девчонки. Но разве на словах такое докажешь? И кому нужны эти доказательства? Смешно даже… Ведь никакая девчонка не станет гулять с таким уродом… Как метко заметил Беня, пидор — это не обязательно болезнь, а чаще приговор».

Если вернуться к шашкам, пожалуй, это единственная радость Пинча в стенах детдома. В основном, ему приходится сражаться с самим собой, потому как кто же согласится проигрывать пидору? Так и живёт он среди нас, будто прокажённый. Даже в столовке питается не за общим столом, а на подоконнике… Надо ли говорить, что из-за привязанности Пинча к этой игре шашки у нас являются символом всего самого мерзкого и пакостного? Во всяком случае, среди воспитанников уж точно. Единственный соперник Пинча, который нет-нет да и сразится с ним за шашечной доской, — это дед по кличке Баян, он же детдомовский фельдшер Ничипоренко Леонид Петрович. По своей внешности Баян как раз под стать Пинчу — такой же неопрятный и на редкость несимпатичный. На вид ему лет шестьдесят, но смотрится на все восемьдесят. В отличие от Пинча с его дурацкой чёлочкой на лбу, чуб фельдшера зализан кверху, в сторону макушки. Вечно обрюзгший, частенько пьяный, с синюшными мешками под глазами, во время ходьбы он потешно переставляет негнущиеся в коленях ноги и водит по сторонам мясистым багровым носом.

Поединки между фельдшером и Пинчем обычно происходят в «медичном блоке». В момент игры Баян сам открывает двери нараспашку. Попробуй затворись —любопытные беспрерывно будут заглядывать внутрь, отпускать шуточки и насмешки…

В момент обдумывания таинственной взаимосвязи шашечной игры и паскудного пидорского извращения меня неожиданно осеняет: «Надо познакомить Шкуру и Пинча! Нехай сразятся в шашки! Уж я-то смогу раздуть из этого такое, что нашему боксёру не поздоровится… Во, будет цирк!»

Вторично прокрутив в голове этот коварный план, я улыбаюсь сам себе в темноте: «Кучеряво придумано! И чё за галимая игра, эти шашки? Хрен, когда до них дотронусь! Ну, разве что в Чапая, и то не часто! Попляшет у меня этот боксёр! Пусть только сыграет в шашечки! Вовек не отмоется, гад…»

Убаюкав себя сладкими мыслями, я засыпаю…

Реализовать задуманное мне удаётся уже на следующий день…

Чтобы шашечный поединок Пинч-Шкура прошёл без сучка и без задоринки, мы с Косым продумываем всё до мелочей. Сначала свою роль безупречно исполняет Максимка: он зазывает Шкуру в красный уголок. Предварительно приходится вытурить оттуда девчонок-семиклассниц, облюбовавших это место для вязания на спицах, а также пацанов-картёжников, которым взамен гарантируется интересный спектакль. Лишние люди могут спугнуть Пинча, отлично знающего, как его компанию воспринимают воспитанники детдома. Заведя Шкуру в красный уголок, Максимка, как бы между прочим, предлагает ему сразиться в шашки. К счастью, тот сразу же соглашается. Понимая, что игрок Максимка неважнецкий, мы заготавливаем ему «дублёра» — Червя. Тот «чисто случайно» должен забрести в красный уголок и занять очередь на игру с победителем. По нашему плану Максимка и Червь кровь из носу обязаны продержаться до прихода Пинча. Я лично их инструктирую: думать над каждым ходом до посинения!

Сгонять за Пинчем соглашается Гвоздь. Действуя по плану, он подходит к нему в коридоре и заявляет, что в детдоме объявился новый чемпион, который вызывает всех лучших игроков на поединок и обещает каждого надрать всухую. Поначалу Пинча одолевают сомнения, станет ли этот чемпион играть с таким изгоем, как он? На что Гвоздь небрежно бросает, что всё, дескать, на мази: Шнырь разрешил, и даже Чума в курсе. Ещё немного поколебавшись, Пинч направляется в красный уголок.

Дальнейшее происходит при моём непосредственным участии. В тот момент, когда Максимка и Червь оставляют Шкуру и Пинча за шашечной доской, я направляюсь прямиком к Чуме. С похмелья тот долго не может понять, что такого случилось, а когда до него доходит, идти в красный уголок он отказывается наотрез, сославшись на дурное самочувствие. Но меня его отказ не смущает. Главное-то уже свершилось, и свидетелей тому — масса! Для верности я не ленюсь сгонять за Лысым, смотрящим из седьмого класса, где учится Пинч. Как ни странно, особого интереса к свершившемуся Лысый тоже не проявляет, но поглядеть на происходящее в красном уголке соглашается. По пути к нам присоединяется довольно много любопытных, что лично мне только на руку.

Когда мы заходим, наученный горьким опытом Пинч в момент исчезает. Шкура долго не может понять, в чём состоит его проступок, а когда, наконец, понимает, начинает оправдываться. По его мнению, играть в шашки с пидором вовсе не предосудительно, но меня его отговорки совершенно не трогают. Одно дело — личные представления новичка, другое — сложившиеся в детдоме традиции. В этот момент я глубоко убеждён, что запачканному в таком деле будет сложно заработать хорошую репутацию в нашем детдоме…

Вечером того же дня во время свидания у котельной Ворона задаёт идиотский вопрос:

— А если у меня пузо появится, как у Кубышки?

Лузгая в этот момент семечки, от неожиданности я больно прикусываю язык:

— Какое ещё пузо?! Сдурела?

Я недоумеваю: неужели она не понимает, что пока ничего такого у нас быть не может? Начинаю объяснять ей, что к чему, в ответ она скромно потупляет глазки:

— Ну, это всё понятно… Я вообще спросила. На будущее.

В этот момент у меня возникает страшное подозрение:

— Ты чё, и с Кысей тоже?!

Ворона в ужасе отшатывается:

— Да нет же! Честное слово! Что я, врать тебе буду?

— А хрен тебя знает? — даю понять, что меня не проймёшь девчачьим честным словом.

— Ну, я просто хотела узнать, как ты себя поведёшь, если…

— Никаких «если»! — отрезаю довольно сердито. — Нашла о чём говорить! Ты чё, меня за лоха держишь?

После этого мы довольно долго препираемся, пока, наконец, Ворона не растолковывает мне суть своего вопроса. Оказывается, ей просто интересно было знать, как я к этому отношусь — не брошу ли беременную, если, не дай Бог, такое случится. Немного поостыв, буркаю:

— Будет пузо от меня — не брошу.

— А если случится, как у Кубышки? — не отступает Ворона. — Чума-то её не бросил…

Хоть это и не в моих правилах осуждать главного смотрящего, но я решительно заявляю:

— В таком вопросе Чума мне не указ!

Ворона вздыхает и соглашается, что по-своему я прав. Про себя я думаю: «Ха! Конечно, по-своему! А как же ещё я должен быть прав в таком вопросе? По-твоему? Ишь чего захотела!»

После этого на всякий случай заставляю Ворону поклясться, что ничего у неё с Кысей не было.

— Да чтоб мне сдохнуть! — с лёгкостью клянётся она, и я успокаиваюсь окончательно.

———————

Антон Клюшев ©