Між царями й судіями На раді великій
Став земних владик судити Небесний владика:
«Доколі будете стяжати І кров невинну розливать
Людей убогих?, а багатим
Судом лукавим помагать?
Вдові убогій поможіте,
Не осудіте сироти І виведіть із тісноти На волю тихих, заступіте
Од рук неситих». Не хотять
Познать, розбити тьму неволі,—
І всує господа глаголи,
І всує трепетна земля.

Т. Шевченко,
«Псалми Давидові — 81» (1845).

Морозным декабрьским вечером я иду вдоль набережной к городской автостанции. Там тепло, есть надежда разжиться едой, а если повезёт, можно немного поспать. Этот район мне хорошо известен, ведь рядом рынок. Туда частенько мы бегали с Косым по самым разным надобностям — посшибать деньжат у городских мальчишек, прикупить дешёвого курева, сбыть перекупщикам какую-нибудь нежданно-негаданную халяву. Под настроение забредали и на автостанцию. Здесь можно было неплохо провести время — поглазеть на напёрсточников, на игровые автоматы, не говоря уж про телевизор в зале ожидания… Но сейчас я думаю не о развлечениях, а о том, как бы не угодить в какую-нибудь западню.

После побега я не выходил в город больше месяца: опасался, что заметут. Сначала отсиживался в подвале брошенной стройки, потом, когда стало холодать, я прибился к кладбищенским бомжам. Днём караулил похоронные процессии, чтобы выклянчить милостыню, в конце дня сдавал добычу старшему, и тот пускал меня на ночлег в заброшенный склеп. Всё было хорошо, но и оттуда пришлось уйти. Точнее, унести ноги после страшной пьяной поножовщины, которую устроили бомжи, не поделив между собой бутылку водки. Сбежав из склепа, я осел в локомотивном депо: ночевал в пустых вагонах, на жизнь зарабатывал уборкой. Не густо, но мне хватало. Вчера пришлось покинуть и депо. Охрана устроила охоту на бездомных, ну я и попался… Мало того, что получил по шее, ещё и овчарка вцепилась мне в руку. Но я всё равно считаю, что повезло, — могли ведь и прибить…

Свернув на Бульвар Мира, приближаюсь к скверу. В голове роятся тревожные мысли: «А вдруг выпрут со станции? Куда идти? На железку нельзя: там на входе менты. Рынок уже закрыт… В Церковь? К батюшке Филарету? Хрен знает, может, так и придётся… Не подыхать же? Слезу пущу — он примет… Помоет, накормит, трахнет… А дальше чё? Сдаст борову, тот вызовет доктора, и на этот раз я уж точно получу аминазина в жопу. Допустим, даже оклемаюсь — разве сладко будет? После Филарета что в детдоме, что на малолетке жить придётся петухом… И хрен кому докажешь, что подставился не потому, что нравилось, а потому, что подыхать не хотелось…»

Чем ближе к заветной цели, тем злее беснуется ветер. Его порывы швыряют в лицо колючие снежинки, вынуждая время от времени останавливаться, тереть слезящиеся глаза и переводить дыхание. Морозный воздух легко проникает под несуразно большую куртку с чужого плеча. Ничего не поделаешь: молния застёгивается только до половины, и, чтобы хоть как-то защититься от холода, я потуже затягиваю старенький шарфик. «В таком наряде только и зимовать…» — с горечью размышляю я, глядя на рваные кроссовки, тоненькие спортивные штаны с обвисшими коленями и раздутую ветром осеннюю куртку пятьдесят второго размера.

Завидев украшенное новогодней иллюминацией здание автостанции, я вспоминаю о другой опасности, которая, вполне возможно, поджидает меня внутри: «Ментам, небось, ещё тогда вручили мои фотки… Время-то, конечно, прошло, а вдруг запомнили? Погано будет… Приведут в отделение, вызовут Чуму — и хана! Опять же, как ни крути, аминазин в задницу, и петушиная жизнь до гробовой доски…»

От этих мыслей я даже приостанавливаюсь, подумывая, не повернуть ли назад? Но очень скоро холод заставляет меня устремиться к заветному зданию, призывно подмигивающему мне разноцветными огоньками.

Над самым входом светится надпись «З новим 1998-м роком!» В голове мелькает: «Взять бы, да побить эти лампочки! Жаль, снежки не лепятся: мороз». Оглядевшись по сторонам, с трудом приоткрываю тяжёлую дверь и нос к носу сталкиваюсь с курящим в тамбуре лейтенантом милиции. Бежать не спешу, ведь кое-какой опыт имеется. Думаю, вряд ли меня так просто опознают, даже если в руках будут держать фотографию. Во-первых, с момента побега из детдома прошло немало времени; во-вторых, там я был стрижен чуть ли не под ноль, теперь же у меня отросли волосы; в-третьих, Баянову куртку я давно уже обменял на другую — такую же большую, зато совсем другого цвета. Та была красная, эта — чёрная с белыми полосками на рукавах, к тому же ещё на кладбище я обзавёлся спортивной шапочкой и шарфиком. Шапочку ношу, надвинув на глаза, шарфик наматываю по самый нос — так и теплее, и безопаснее.

— Оба-на! Воровать? — меряет меня милиционер суровым взглядом.

Я молчу, не решаясь зайти. Знаю, таким, как я, во многие места заказан путь. Раньше было проще — сейчас, куда ни ткнись, везде охрана.

Взгляд милиционера останавливается на моих рваных кроссовках с торчащими впереди пальцами, обмотанными найденной на помойке ветошью:

— Откуда ты такой взялся?

В ответ скороговоркой тарабаню заранее придуманную легенду:

— С под Горловки мы… Хутор «Родина»… Хата сгорела, мамка с папкой погибли, один я остался. Пустите, пожалуйста, погреться. Христа ради прошу, не дайте сироте замёрзнуть!

— Будешь воровать — закопаю в сугробе! — произносит он, и я, не мешкая, захожу внутрь.

«Правильно мамка учила, — с удовлетворением отмечаю про себя. — Совесть — это страх Божий… Ментам всегда надо напоминать про Христа, а то иначе их не проймёшь…»

В тамбуре гораздо теплее, чем на улице. Главное, не дует. Войдя, первым делом оглядываюсь, отмечаю, что, кроме меня и милиционера, здесь никого нет, и только после этого немного опускаю шарфик.

— Курнуть оставите? — смелею я окончательно, почувствовав, что надо пользоваться моментом, пока всё складывается благополучно.

Сделав пару затяжек, лейтенант протягивает мне окурок. «Щас мы ещё его разжалобим…» — высвобождаю из рукава замотанную окровавленной тряпкой кисть левой руки. Указательным и средним пальцами принимаю сигарету, а сам слежу за выражением его лица.

— Кто это тебя так? — кривит он физиономию.

— Собака.

В ответ лейтенант хмыкает:

— Не будешь воровать.

— Я не воровал, — опускаю глаза и продолжаю чуть ли не плачущим тоном, — залез покемарить в пустой вагон…

— Сказки рассказываешь, — ухмыляется мой собеседник. — Откуда собаке там взяться?

Я выбрасываю истлевший до фильтра окурок и вновь прячу кисть в рукав куртки.

— Охрана депо шерстила, — поясняю, заглядывая через стекло двери внутрь помещения, —, а я на нижней полке спал.

В ответ он усмехается:

— Скажи спасибо, глотка целая.

Я тут же соглашаюсь:

— Ага, спасибо… Если бы не собака, мог дуба врезать в такой мороз.

Лейтенант открывает внутреннюю дверь, произнося при этом нравоучительным тоном:

— Значит, так. Будешь хорошо себя вести — разрешу до утра греться. И… чтобы не воровать, не попрошайничать и под ногами у меня не мельтешить! Понял?

— Понял, — вздыхаю я, а сам думаю: «Воровать-то я не буду, а как же не попрошайничать? Жрать-то хочется! Тем более с такой рукой грех не выпросить чё-нибудь на бедность — болячки-то всегда кого-нибудь на жалость пробивают…»

— Как рассветёт, сваливай! — подытоживает лейтенант суровым тоном и решительно двигает в сторону зала ожидания.

В просторном, ярко освещённом фойе тепло. Неподалёку от входа стоит длинный, как каланча, худющий мужичок в монашеском одеянии и с ящиком для сбора денег. У его ног красуется табличка «Сбор пожертвования на ремонт Храма Пресвятой Богородицы».

«Это, случайно, не тот храм, где Филарет свой хор держит? — опасливо озираюсь я по сторонам. — Ещё вынырнет откуда-нибудь — вот это будет номер!»

И всё же голод заставляет меня забыть об осторожности. Я приближаюсь к мужичку и начинаю разглядывать его в упор: «Рожа бледная. Не кормят их, что ли? Бородка жиденькая, да ещё и рыжая… И вообще он весь рыжий… Про таких говорят: счастливые… Чё-то не верится…»

Под моим пристальным взглядом монашек тушуется и опускает глаза. Чтобы его не смущать, начинаю рассматривать ящик. Ремешок толстый — такой не оборвёшь… На крышке — навесной замочек. Усмехаюсь: «На хрена? Во, лохи! Я бы канителиться с замком не стал. Ящик-то из фанеры! Хрястнул ногой — и хана ему… А можно расковырять прорезь для денег. Так даже лучше: нехорошо бить ногами — там же распятие нарисовано… Мать бы за такое дала чертей… А расковырять — другое дело. Это запросто…» Поймав мой взгляд, рыжий опасливо на меня косится. Я подмигиваю ему, думая про себя: «Не боись, попик! Чё я, конченый — грабить Божью прислугу? Клянчить — оно спокойней… Чё напыжился? Даже пальцы побелели от натуги…»

Выпростав из рукава пораненную руку, я тяну её к монашку. Тот испуганно шарахается и ещё крепче обнимает ящик.

— Подайте, пожалуйста, Христа ради, сколько не жалко, — опускаю глаза, чтобы выглядело пожалобнее. — Хата сгорела, родители погибли, один я остался…

«Пожалуйста-Христа-ради-сколько-не-жалко» — это материна фраза, она всегда с неё начинала. Монашек с удивлением смотрит на меня сверху вниз, вероятно, не в силах понять, можно ли просить у просящего? В этот момент мимо проходит вереница пассажиров, и он делает шаг им навстречу. Мысли о еде и о горячем питье заставляют меня позабыть об обещании, данном лейтенанту. Я пристраиваюсь рядом со сборщиком пожертвований и протягиваю обмотанную тряпкой ладонь:

— Люди добрые! Подайте, пожалуйста, Христа ради, сколько не жалко!

Несколько монеток со звоном падает в ящик — мне же не перепадает ни копейки. Дождавшись, когда людской поток иссякнет, монашек принимается выговаривать полушепотом и скороговоркой:

— Быстро уходи отсюда! Мы за место платили, а ты нагло влез и пользуешься! Придёт лейтенант — всё ему расскажу!

Вдалеке, у билетных касс, виднеется милицейская шапка-ушанка, и я спешу скрыться в другую сторону. На ходу бросаю через плечо:

— Бог тебя накажет, попик!

«Вместе с твоим Филаретом», — добавляю про себя и смачно сплёвываю. Удалившись подальше, снимаю шарфик. Ещё недавно покрытый корочкой льда, теперь он оттаял, став холодным и влажным. Надо бы его просушить, но батарей нигде не видно. Стряхнув капельки влаги, набрасываю шарф поверх куртки: «И так просохнет… Важнее пожрать…»

В правом крыле автостанции расположено кафе «Зустріч». Туда я и направляюсь. Ещё издали отмечаю, что за стеклянными стенами на раздаче красуются подносы с чем-то съестным, а над огромным котлом у кассы вьётся парок. «Чаёк греется, — мелькает у меня в голове. — Уж хоть стаканчик-то нальют, надеюсь?» Напротив входа прямо на полу сидит нищий старик. Перед ним — потрёпанная шапка-ушанка с кое-какой мелочишкой внутри. Не глядя в мою сторону, старик сосредоточенно что-то бубнит себе под нос, скобля ногтями слипшуюся бороду. «Ну и видок у него! — успеваю отметить, приближаясь к кафе. — Можно подумать, сто лет не причёсывался… Рожа красная… Точно, алкаш… Небось, ещё и вонючий! Я-то тоже духами не пахну, но от старья всегда такая вонь — прямо тошнит…»

Приоткрыв стеклянную дверь, захожу внутрь. Немудрено, что от ароматов съестного у меня тут же начинает кружиться голова: последние три дня я ел только объедки в помойке депо. Ещё пару раз удалось допить чай, оставленный кем-то из работяг — при этом считал, что мне здорово повезло. Сейчас думаю совсем по-другому: «Холодный чай — оно, конечно, приятней, чем просто снег, но кипяток будет лучше. Мне-то не надо заварки, просто горяченького, и всё… Можно без сахара, я не обижусь…»

Осторожно прикрыв за собой дверь, осматриваюсь. Кассирша листает журнал, раздатчица украшает витрину, толстая бабка-уборщица, стоя ко мне спиной, шаркает шваброй. Единственный посетитель — уплетающий за обе щеки мужик. Ещё с порога он обратил на меня внимание и теперь неотрывно следит за каждым моим движением.

«Начну с помойки, — решаю я. — Буду бить на жалость, а там, глядишь, и повезёт…» Закатав рукава и обнажив засохшую от слипшейся крови тряпку, я направляюсь к картонному ящику, с горой наполненному пустыми пластиковыми тарелочками и стаканчиками. Не успеваю я выудить приглянувшийся мне кусочек недоеденной котлеты, как раздаётся пронзительный вопль уборщицы:

— А ну, пшёл вон отсюда, тварь проклятая!

Вскочив, как ошпаренный, я начинаю пятиться к двери, при этом предпринимая отчаянные попытки разжалобить сердитую бабку:

— У нас под Горловкой хата сгорела, мамка с папкой погибли, один я остался…

Задрав пораненную руку, верчу ею, надеясь вызвать хоть какую-то жалость:

— Руку спалил, пальцы не гнутся. Грех сироту обижать…

Уборщица угрожающе поднимает швабру:

— Сейчас ты у меня получишь! Шляешься тут, людям аппетит портишь!

Неожиданно вмешивается посетитель. Он обращается к старухе укоризненным тоном:

— Ну, зачем вы так? Он же никого не трогал…

— А вы не вмешивайтесь, мужчина! Я это ворьё каждый день гоняю, о вас же забочусь. Лучше за своим барахлишком следите!

После такого предостережения он невольно бросает взгляд на свою поклажу и начинает ощупывать карманы. «Ну, падла! — с ненавистью смотрю я на уборщицу. — Мужик-то нормальный, такой бы и денег дал…» Уже в дверях предпринимаю последнюю попытку оправдаться:

— Не верьте ей, я не вор!

В ответ она едва не достаёт меня шваброй:

— Кому сказала, убирайся! Ещё раз увижу — вызову милицию!

— Чтоб ты сдохла, сука старая! — бросаю, чуть не в слезах, и захлопываю дверь.

«Может, этот меня не погонит? — с этой мыслью я подхожу к старику. — Сяду рядом, выставлю руку, авось, кто и сжалится… Повезёт — можно будет в ларьке пожрать…» Старик смотрит на меня слезящимися глазами, ушанку с мелочью не убирает. «Смелый дед, — отмечаю про себя, усевшись рядом. — Оказался бы на моём месте Гвоздь, тот бы своего не упустил. Лично я никогда не бомбил попрошаек — считал, что это западло… Сам ведь по вагонам клянчил… Но дед-то этого не знает… Обычно такие боятся беспризорных, как огня, а этот сидит, как на именинах. Какой-то он странный…»

Усевшись неподалёку от старика, я снимаю спортивную шапочку (сорвал с какого-то пацана в первый же день побега), расправляю и выкладываю её перед собой на пол. Решаю попытать счастья, пока поблизости нет милиционера. От скуки начинаю наблюдать за посетителем кафе, который завершает свой ужин. «Сколько же он сожрал! — глотаю при этом слюни. — На столе три тарелки, ещё и пиво с орешками. Убил бы…»

Старик бормочет вполголоса:

— Святый Боже! Мытарь идёт… Ой, за двоих платить придётся! Шёл бы от греха, мальчик, он же не с тебя — с меня деньги возьмёт!

Я поворачиваю голову и вижу лейтенанта. Он чинно шествует в сторону кафе, поигрывая в руках дубинкой. Перевожу взгляд на посетителя: тот подхватывает свои вещи и направляется к выходу. «Не упущу! — твёрдо решаю я, поднимаюсь и напяливаю шапку. — Мужик жалостливый, такой может и подать». Лейтенант неотвратимо приближается, а посетитель, как назло, мешкает. Чтобы выйти, ему приходится поставить чемодан, а затем, удерживая дверь ногой, вновь подхватывать поклажу.

— Вам помочь? — обращаюсь к нему, не сводя глаз с лейтенанта.

Вместо ответа мужик вновь опускает чемодан и запускает руку в карман. Пока он роется, выуживая деньги, лейтенант подходит совсем близко. На его лице играет недобрая улыбка, и я тут же припоминаю наказ: «Не попрошайничать, под ногами не мельтешить».

— Ой, за двоих платить нет мочи! — причитает старик. — Скажись пришлым! Слышишь, мальчик? Христом Богом прошу!

«Знает, чем взять, — со злостью думаю я, с тоской наблюдая за пятигривенной, выуженной из кармана посетителем. — Христа вспомнил… Да я б и так не взял, чё я, чокнутый? Лучше в тепле без денег, чем на морозе с набитой рожей…»

— Держи! — мужик протягивает мне деньги.

— Я не просил! — прячу руки в карманы. — Отдайте деду. Это его место.

Опасливо поглядывая на лейтенанта, я направляюсь в сторону зала ожидания. «Не повезло… — вытираю руками слёзы, отойдя чуть подальше. — Ну, что за непруха?»

Перед входом в зал ожидания висит рекламный плакат страховой компании. На нём изображена семья: отец, мать и девочка лет семи-восьми с роскошными голубыми бантами. Их безмятежные улыбки излучают уверенность и благополучие. На заднем плане — особняк, утопающий в саду. Сверху выведено большими буквами «Будьте счастливы!». Скривившись в недоброй усмешке, я вглядываюсь в лицо девчонки на плакате: «Ненавижу банты… Особенно этот цвет. Не представляю, чтобы Ворона такое носила… Ещё и лыбятся, гады… Прям, как назло! Взять бы да запалить им хату, как молдаване нам когда-то сделали… А мужика этого убить, и жена его, чтоб померла с горя, — посмотрел бы я потом на эти банты…»

В зале ожидания малолюдно. Проходя мимо рядов скамеек, обращаю внимание на девчонку-сверстницу, сидящую у самого прохода. Ещё издали примечаю: её мать поднимается и уходит к билетным кассам. Девчонка остаётся в окружении ручной клади. «Ещё одна домашнячка, — сплёвываю себе под ноги. — Проку с таких ни хрена, хотя жалостливые до ужаса! А чё мне их жалость? На хлеб не намажешь!»

Подойдя, вижу: к скамейке привязан поводок. На нём — беспородная шавка, взирающая на меня недобро и настороженно. «У-у-у, тварь! — припоминаю пса, искусавшего мне руку. — Считай, тебе повезло. В другой раз прибил бы, как нечего делать…» В ответ на мою злобную гримасу пёс начинает рычать. Девчонка поднимает глаза и встречается со мной взглядом. Некоторое время мы пристально смотрим друг на друга под аккомпанемент собачьего рыка. Я гляжу на неё неприязненно, она — исподлобья, с испугом, при этом смущённо теребит свой шарфик.

«Чё, обделалась? — ухмыляюсь я, представив, каким чудищем выгляжу в её глазах. — Щас ты у меня вообще на пол съедешь!» С этой мыслью высвобождаю раненую руку и демонстрирую девчонке окровавленную тряпку. Вскрикнув, она опускает голову и закрывает глаза ладошками. Довольный собой, я следую дальше.

Небольшой ларёк в дальнем углу зала торгует сосисками и кофе. Замерев, я наблюдаю за тем, как продавщица надрезает булочку сбоку, вкладывает туда только что извлечённую из кипящей воды сосиску и поливает её горчицей из пластиковой баночки. Пользуясь тем, что тётка увлечена приготовлением бутерброда, я подкрадываюсь к ларьку и усаживаюсь на пол рядом с коробкой для объедков. Место удобное: продавщица сможет меня увидеть, если только высунется наружу, зато мне всё видно: и подходы к ларьку, и пятачок у единственного столика.

Мусорная коробка, стоящая рядом с ларьком, заполнена стаканчиками из-под кофе и грязными салфетками. Ничего съестного в ней нет. «И опять непруха! — горестно вздыхаю я. — Э-хе-хе… А пахнет-то как! Чокнуться можно…» Опустив рукава и подняв воротник, начинаю караулить удачу.

Спустя некоторое время, к ларьку подходят мужик, женщина и мальчишка моего возраста. Все трое — до неприличия толстые. «Ещё одна счастливая семейка… — сплёвываю я в мусорный ящик. — Щас пойдёт обжираловка…» Они заказывают каждому по сосиске в булочке, пацану — без горчицы. Про себя отмечаю: «А я бы и с горчицей слопал — больше бы вышло…» Мужик берёт себе пиво, жене и сыну — по стакану кофе с молоком.

Пока они едят, я наблюдаю за ними: «Чё за свиной выводок? У мужика пузо — к столу не подойдёшь. Натуральный хряк! Шею тянет, чтоб не заляпаться… Баба мордатая, а глазки щелочками… Жуёт, сука, на меня косится. Пацан какой-то странный… Набил за обе щеки, глаза выпучил и замер… Мать на него шипит — ну, чисто змея… Наконец-то проглотил! Теперь выдрючивается: „А можно, я хлеб не буду?“ Конечно, можно! И сосиску выкинь на хер! Разрешаю прям в меня швырнуть! Можно на пол. Я подниму — не гордый…»

Я пересаживаюсь поближе, чтобы лучше слышать, о чём они говорят. «Ага, понятно: пацану не нравится кофе с молоком… Хотел газировки, а молоко он, оказывается, ненавидит: в нём пенки. Ну, не урод? А я вот люблю молоко! И сосиски люблю… И горчицу! И ещё много чего…»

Мальчишка продолжает капризничать, и мне это определённо нравится. Теперь он уже и сосиску не хочет. Мать интересуется, не доест ли её папочка? Тот сообщает, что лучше бы ещё бутылку пива. Она начинает ругаться: «Пиво тебя полнит». Я усмехаюсь: «А вот меня ни хрена не полнит! Хоть даже цистерну выпью!» Сынок смотрит, куда бы выбросить остатки бутерброда? Опасаясь упустить такой шанс, я вскакиваю и решительно подхожу к ним:

— Можно мне?

Они замолкают и начинают сверлить меня своими поросячьими глазками. Наконец, папаша вопросительно смотрит на жену, та поспешно забирает у своего отпрыска объедок и кладёт его на самый краешек стола, поближе ко мне. Туда же ставится наполовину недопитый стакан с кофе. Затем они молча и дружно двигают в сторону выхода.

Провожая их взглядом, ликую: «Вот и заработал себе ужин! Не зря сюда пришёл! Через весь город топал…» Вся моя радость улетучивается в тот момент, когда из-за спины доносится сердитый голос продавщицы:

— А ну, проваливай!

Затолкав в рот остатки еды, я подхватываю стакан, но тут моё внимание привлекает беспородный пёс, принадлежащий девчонке из зала ожидания. Плутовато вытянув шею, он приближается к полуоткрытой двери ларька, где чуть ли не на проходе стоит ящик, доверху наполненный сосисками. За псом по полу волочится поводок. «Надо же, сорвался гад!» — усмехаюсь я и, не колеблясь, указываю рукой продавщице:

— Глянь, чё будет!

Тётка переключает свой гнев на воришку, и он тут же бросается наутёк. «Не получится у тебя, пёсик, пожрать! — удаляюсь я с удовлетворённой неприязнью к четвероногому и обидой на злую продавщицу. — Лучше бы добро своё стерегла, растяпа, чем на меня пялиться!»

Огрызок бутерброда и полузастывший кофе совсем не утоляют мой голод. Наоборот, во мне просыпается нешуточный аппетит. Борясь с навязчивыми мыслями о еде, пытаюсь хоть чем-нибудь отвлечься. С этой целью сначала долго глазею на витрины ларьков, торгующих всякой всячиной, затем перехожу в зал ожидания, где по телевизору передают местные новости. Пристраиваюсь на полу у колонны: во-первых, здесь меня не видно со стороны прохода; во-вторых, поблизости нет пассажиров. Не хватало, чтобы кто-то пожаловался милиции, что я досаждаю своим присутствием.

На экран смотрю, совершенно не вдаваясь в содержание дикторского текста. Через пару минут начинаю клевать носом. Погрузиться в сон так и не успеваю: начинают передавать криминальные сводки. Главную новость диктор зачитывает таким выразительным тоном, что можно подумать, он сообщает о начале войны: «Как уже сообщалось, сегодня, около 15–00, на площади Ленина неизвестными лицами был убит депутат городского собрания, видный предприниматель, Архипенко Михаил Евграфович…»

От такого известия мой сон мгновенно улетучивается. Выпучив глаза, я таращусь в экран. Там показывают кадры с места события: четверо довольно крепких мужичков сквозь строй репортёров с трудом тянут носилки, на которых уложена грузная туша убитого «борова». «И всё-таки неплохой сегодня денёк, — улыбаюсь я собственным мыслям. — Вот бы на Ворону сейчас взглянуть! Хотя бы вполглаза!» Я стягиваю с головы шапочку и прижимаю её к лицу: не хочу, чтобы кто-нибудь видел слёзы моей радости. «Это тебе за всё, падла! — до боли сжимаю кулаки. — Думал, простит тебя Бог? Ни хрена! Правильно мамка говорила, что Господь всё видит, да не скоро скажет…»

— А ну, вставай! — доносится откуда-то сверху сердитый женский голос. — Расселся, как в кино!

Я открываю глаза и вижу старуху-уборщицу, недавно прогнавшую меня из кафе. Чтобы не попасть под удар шваброй, приходится дать дёру. Свернув в проход, ведущий на посадочную площадку, я вижу туалет. «Как раз то, что мне надо, — с этой мыслью толкаю дверь и захожу внутрь. — Надеюсь, сюда она не скоро припрётся».

В переднем помещении туалета — три умывальника. Над каждым из них — зеркало. Сбоку у двери — урна. Рядом с урной курит приличного вида парень. Осмотревшись, подхожу к нему с протянутой рукой — той самой, что искусала собака.

— Помогите, пожалуйста! Три дня не ел… Хата сгорела, папка с мамкой погибли, сирота теперь круглый…

— Сирота? — кривит он физиономию. — И что с того? Иди в приют, там отмоют, оденут, накормят.

— Я только приехал, город не знаю… — начинаю канючить в ответ, но он меня перебивает.

— Адрес подсказать? Приют на Брикетной, дом девятнадцать. Давай, топай! Язык до Киева доведёт.

— А покурить оставите?

Он бросает к моим ногам недокуренную сигарету и уже в дверях бросает:

— Ты на себя в зеркало смотрел? Никакой ты не погорелец, ты — сявка вокзальная. А деньги тебе нужны, чтобы нюхать клей. Таким, как ты, из принципа не даю! Вас надо отлавливать и душить, пока ещё мелкие.

«Если б не мент, я бы тебе ответил», — показываю ему вслед неприличный жест, затем наклоняюсь и поднимаю дымящийся окурок. Затушив его плевком, сую в карман: «Потом скурю, надо поглядеть, чё там с моей рожей».

Я подхожу к крану, стаскиваю с головы шапку и начинаю рассматривать в зеркале своё отражение. «Рожа как рожа… — наклоняю голову то влево, то вправо. — Ну, грязная, и чё с того? Ещё волосы давно нечёсаные — так это можно поправить».

Открыв воду, подставляю палец: «Жаль, горячей нет, а то бы голову вымыл». Пытаюсь пригладить волосы влажной рукой, но у меня ничего не получается — они торчат во все стороны и никак не желают слушаться. «Точно, сявка… — соглашаюсь с только что выданной мне характеристикой. — В детдоме сам таких гонял, а теперь вон как вышло…» Перед тем как умыться, стаскиваю с руки тряпку. От раны её приходится отдирать, а затем дожидаться, пока подсохнет выступившая кровь. Рядом с краном лежит обмылок размером в полспичечного коробка. Верчу его в руках: «Хорошая добыча, ещё сгодится… И пахнет нормально…» Я намыливаю руки, затем лицо. До раны еле дотрагиваюсь: больно. «Могла и кость перекусить, падла… — припоминаю горящие злобой глаза овчарки и её огромные клыки в кровавой пене. — Спасибо мужику, оттащил. Другой бы спустил с поводка и… Хана Шнырю… Отшнырялся бы…»

Наведя чистоту, прячу обмылок в карман. Лицо вытираю шапкой и вновь смотрюсь в зеркало: «Ну, вот… Теперь совсем другое дело. Если бы не шмотки, можно сказать, обычный пацан — хрен придерёшься… А с одёжкой надо чё-то делать. В такой зиму не вытянешь. Пора с кого-нибудь снять на гоп-стоп…» Продолжая изучать своё отражение, припоминаю любимую Бенину песенку: «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла…» И тут же перед моими глазами возникает картинка: окровавленный снег и туша борова с широко открытыми, остекленевшими глазами. «Интересно, куда ж теперь Бене податься? — улыбаясь, подмигиваю сам себе. — Небось, тоже в гопники… Чё он ещё умеет? Я-то хоть музыке обучен, могу и работать. А этот — только мульки чесать да водку жрать».

В помещении, где расположены кабинки, пусто. «Грязновато, но жить можно, — оцениваю санитарное состояние туалета. — Тут я и посплю. Надеюсь, никому не помешаю…» Я захожу в самую дальнюю кабинку и запираю на щеколду дверь. «Воняет, конечно, ну так и я — свинья свиньёй…» — с этой мыслью опускаю круг унитаза и усаживаюсь, не снимая штанов. Облокотившись спиной о сливной бачок, достаю окурок и чиркаю спичкой. «Только бы во сне не грохнуться, — брезгливо поглядываю на пол. — Хоть я и сявка, в чужое говно залетать-то не хочется». Докурив, устраиваюсь удобнее и закрываю глаза.

Мне кажется, в состоянии дрёмы я нахожусь довольно долго. Изредка хлопает дверь, кто-то заходит и выходит, журчит вода из крана, слышны чьи-то разговоры, шелест бумаги в соседних кабинках — на эти звуки я не обращаю никакого внимания. Просыпаюсь только тогда, когда из передней комнаты начинает доноситься оглушительный старческий кашель. «Вот, гад! Такой сон обломал! — ругаюсь я мысленно. — Чтоб ты лопнул!»

Вошедший долго отхаркивается, сморкается и, судя по звукам, умывается водой из крана. Наконец, вновь открывается дверь, и в туалет заходит ещё один человек. До меня доносится звон монет, сопровождаемый невнятным старческим бормотанием. Стараясь не шуметь, я становлюсь на унитаз, поднимаюсь на цыпочки и вижу нищего старика, прогнавшего меня от дверей кафе. Он протягивает что-то дежурному лейтенанту.

— Сколько? — физиономия милиционера кривится в брезгливой гримасе.

— Как обычно, молодой человек. Что Бог послал, — отвечает старик с нескрываемым почтением. — Вы же знаете: я не обманываю.

Лейтенант ссыпает полученную мелочь в карман:

— Ну, давай, дед. Не кашляй!

Забрав деньги, он открывает дверь.

— Благодарствую! — старик отвешивает ему в спину поклон. — Дай Господь и вам, и деткам вашим!

Ни слова не говоря, лейтенант выходит из туалета и громко хлопает дверью. Я вновь усаживаюсь на унитаз. «Понятненько! — скоблю ногтями макушку. — То-то мент и не разрешил мне попрошайничать… Не верил, что расплачусь с ним по-честному. А деду верит… Даже пересчитывать деньги не стал!»

В тот момент, когда я намереваюсь продолжить свой сон, открывается дверь и слышится голос бабки-уборщицы:

— Расплатился? Тогда проваливай, убирать буду!

— Извиняйте, Христа ради! — хрипит в ответ старик. — Ухожу…

— Будьте вы прокляты, твари! — беснуется уборщица, гремя вёдрами. — Никакой пользы от вас — только вонь и зараза!

Скрипит дверь, и этому звуку вторит виноватый старческий голос:

— Простите великодушно, ушёл.

Матерясь в адрес ненавистного племени, уборщица приближается к моей кабинке. Раздаётся стук в дверь:

— Мужчина, уборка!

«Сейчас точно огреет шваброй!» — затравленно озираюсь по сторонам. Мне на глаза попадается кусок газеты, висящий справа на гвоздике. Сорвав его, начинаю шелестеть бумагой. Шаги удаляются, и я слышу звук воды, льющейся в ведро. Осторожно отодвинув задвижку, на цыпочках крадусь в сторону двери. Вижу, уборщица замерла перед краном. Вода с шумом льётся в ведро, и потому старухе не слышно, как под ногами у меня поскрипывает растрескавшийся кафель. Поравнявшись с ней, стремглав бросаюсь к двери.

— Ах ты, срань! — визжит она, завидев меня в тот момент, когда я выскакиваю наружу. — Чтоб тебе пусто было!

В зале ожидания я сначала перехожу на шаг, а затем, завидев лейтенанта, вообще останавливаюсь. Меня он, к счастью, не замечает: занимается проверкой документов у какой-то шумной компании. Развернувшись, направляюсь к торговым точкам у билетных касс. На этот раз выбираю себе место у закрытого газетного киоска. «Надеюсь, отсюда не погонят», — усаживаюсь я на пол, косясь в сторону сварливой продавщицы сосисок. Та видит меня, но прогнать не пытается. «Помнит, кто ей сосиски спас, — объясняю себе перемену в её настроении. — Пусть и дальше считает, что за добро её вступился… А у меня просто с собаками свои счёты…»

Чтобы не мозолить людям глаза, забиваюсь в щель между киоском и стеной. «Так оно будет лучше, — успокаиваю себя, устраиваясь удобнее. — А то в проходе я, как блоха на пупке… Споткнётся кто-нибудь об ноги — начнутся вопли…»

Натянув шапочку на глаза, прокручиваю в голове недавние события: «Пока всё не так уж и плохо… Главное, менты не сцапали. Удачно я придумал с пожаром. Тут всё один к одному: шмотки с чужого плеча — схватил, что под руку попало. Рука в повязке — ожог. Может, и хорошо, что меня овчарка грызанула. Если б не она, мог бы реально не проснуться. Холод-то какой! Теперь болячкой можно жалость вызывать. Правильно мать говорила: „Что ни делается, то к лучшему…“ То же самое и с боровом: усыновил бы меня, пришлось бы папку оплакивать. Ну, или делать вид… Оно мне надо, второго батю хоронить? Нет, уж… Пусть лучше Ворона рвёт на себе волосы…»

Вспомнив о «борове», я прокручиваю в голове увиденное по телевизору. Мысленно представляю себя на месте наёмного убийцы: «Я бы этому дяде Мише не в башку выстрелил и не в сердце, а точно по яйцам! Потом бы охрану завалил. Беня-то, наверное, тоже там был. И его бы угрохал! А чё его жалеть? Потом бы в детдом приехал, позвал Ворону и сказал: „Хана твоему депутату! Допрыгался!“ Чуму бы заставил извиниться… Чтобы при всех сказал: „Прости, Шнырь, засранца! Теперь ты у нас главный смотрящий, а я буду твоей шестёркой“. А Липа бы приволок свой общак, и я бы на него накупил подарков к Новому году! Всему детскому дому! Да после такого меня бы любой зауважал! И Косого бы не забыл, и Гвоздя, и Помойку… А Пинчу бы дачку на зону сварганил — назло Чуме и Липе!»

Когда я начинаю рисовать себе картину раздачи подарков, кто-то трогает меня за ногу. Я вскакиваю, как ужаленный. Перед собой вижу продавщицу сосисок. Поначалу мне кажется, что она собирается меня отсюда выгнать, и я уже настраиваюсь защищать своё право на этот уголок, но происходит совсем обратное.

— Иди, угощайся, — тычет она пальцем в сторону прилавка. — Только учти: больше не дам!

На прилавке красуется булочка с сосиской и стаканчик кофе. «Ну, не дашь, и хрен с тобой! — нисколько не горюю я по поводу услышанного. — Не пропаду без тебя…»

Забрав угощение, устраиваюсь в своём закутке на ужин. «Щас попируем! — вдыхаю кофейный аромат. — Теперь можно не спешить…» Для начала я оцениваю свои трофеи: «Жаль, сосиска маленькая… По-хорошему — на два укуса. Но я растяну на десять… А то и на двадцать! Зато булочка большая. В стаканчике — чуть ли не до краёв. И где этот толстозадый увидел пенку? Я бы её выловил и съел. Но её нет и быть не может, ведь варили-то со сгущёнкой…» Делаю маленький глоток и щурюсь от удовольствия: «Сладко! А главное, кофе ещё не остыл! Не то, что в прошлый раз…»

— Тёть! А у вас банки из-под сгущёнки остались? — окликаю я продавщицу, уже успевшую занять своё место у окошка ларька.

Она хмурится:

— Я их кипятком споласкиваю, поэтому ничего оттуда не выудишь.

Вздохнув, делаю первый укус. Продавщица хмурится:

— Давай, ешь скорей да проваливай!

Жизнь давно научила: таким, как эта тётка, нужно обязательно показать свою покладистость. Как знать — вдруг пригодится? Сейчас она говорит одно, завтра сделает совсем другое. Поэтому в ответ на её слова, я послушно киваю головой:

— Ага, сейчас… Я быстренько.

На самом деле, спешить и не думаю. Прикрыв глаза от удовольствия, смакую восхитительный бутерброд и наслаждаюсь ароматным кофе.

— Оставишь немного? — возвращает меня с небес на землю жалобный голосок.

Открыв глаза, вижу девчонку моих лет, такую же чумазую и оборванную, как и я сам. «Первый раз её вижу, — мелькает у меня в голове. — Чё я, малохольный, кормить всех подряд? Моя добыча — сам и схаваю!»

— А в жопу не задует? — бросаю сердито, не переставая жевать.

Она присаживается рядом со мной на корточки.

— Дядя Жора не разрешит тебе здесь клянчить, — не сводит она глаз с моего бутерброда.

— Чё за дядя Жора?

— Ты разве не знаешь? — искренне удивляется она. — Лейтенант. У него правило такое: если хочешь на его территории промышлять, пусть за тебя кто-то подпишется.

— А чё за меня подписываться? Я и сам могу. Грамотный…

— Ну, ты, как с луны свалился! — расплывается она в улыбке, демонстрируя давно нечищеные зубы. — Если слиняешь и не заплатишь Жоре половину, то за тебя деньги отдаст другой — тот, кто подписался. Понятно?

— Ну, так бы сразу и сказала, — прихлёбываю я из стаканчика. — А за тебя подписались?

— Ага! — радостно кивает она головой. — Без этого не пустят!

— Чё-то я тебя здесь не видел, — с сомнением качаю головой. — Брешешь ты…

Она взвивается:

— А вот и не брешу! У меня место другое. А чтоб ты знал, я ещё и торпедой работаю!

— А чё это значит, «торпедой работать»?

Она хитро щурится:

— Дай куснуть — скажу!

Я смотрю на остатки бутерброда: «Половина осталась… Жалко! С другой стороны, интересно же знать, что это за торпеда такая? Вдруг и мне сгодится?» Зажав бутерброд в кулаке таким образом, чтобы наружу выступало совсем чуть-чуть, протягиваю его девчонке.

— Эй, потише! — отдёргиваю назад руку. — Прям, как собака. Чуть палец не отгрызла!

Пока она жуёт, присматриваюсь к ней повнимательнее. Отмечаю: пальтишко облезлое, длинное, чуть ли не до пят. На голове — пуховый платок: то ли драный, то ли молью побитый. Из-под платка выбиваются свалявшиеся пряди давно не мытых волос. На штанах — грубо пришитые латки, на коленях — дыры, сквозь которые виднеются другие штаны. На ногах — ботинки на толстой подошве, зашнурованные проволокой. Физиономия в какой-то саже, так что с ходу и не разберёшь, симпатичная она или нет. Одно успеваю отметить: глаза у бродяжки смешливые, а потому создаётся впечатление, что к такой жизни она давно привыкла. «Не то, что я… — мелькает у меня в голове. — А вообще надо выведать, кто она такая и откуда взялась…»

Проглотив угощение, девчонка поглядывает в сторону моего кофе:

— Хлебнуть дашь?

— Сначала про торпеду скажи! — накрываю рукой стакан и отодвигаю от неё подальше. Обезопасив кофе, налегаю на бутерброд. Приходится ей приступить к объяснениям. Она выпаливает скороговоркой, не сводя глаз со съестного:

— Торпеда — значит посыльная. В город мотаюсь, вожу своим курево, хлеб, ещё всякие разности — как получится. У меня точка в подземном переходе, что рядом с рынком, знаешь? Там и сижу весь день. Когда двадцатник выходит, когда и больше. Половину Жоре отдаю — всё равно остаётся нормально…

Меня начинает душить злость:

— Нормально, говоришь? Вот хрен ты от меня больше получишь!

Она машет рукой:

— Ой, не гони! Ты меня угостил, я тебе за это полезное дело сделаю. Хочешь, Жоре за тебя подпишусь? Будешь клянчить у него на точке!

В голове тут же мелькает: «Ага, сяду у всех на виду — завтра меня кто-нибудь и опознает… Приметелят Чума с Беней — и хана Шнырю… Ментура, доктор, аминазин… Нет уж, спасибо!»

— Не, не согласен! — прихлёбываю я из стаканчика. — Только и мечтал, чтобы на твоего Жору вкалывать! Лучше гоп-стопом займусь…

— Тогда погнали к нам! — вскидывается она радостно. — По этому делу у нас главшпан мастер! С ним не соскучишься.

— Чё за глав-штан? — с горем пополам выговариваю я незнакомое слово.

— Балда! — стучит она кулаком себе по затылку. — Главшпан — это главная шпана округи! Понял?

— А, ну так бы и сказала…

Я набиваю полный рот, и в руке у меня остаётся совсем не большой кусочек. Не спеша пережёвываю, а сам размышляю, о чём бы таком у неё спросить, чтобы потом не пришлось жалеть о принятом решении?

— И чё у вас там за компания?

— Девчонки, пацаны.

— Взросляки?

— Да ну! — машет она рукой. — Такие ж, как и ты.

— Главный шпана — тоже пацан?

— Не… — мотает она головой. — Какой там пацан? Парень!

— А далеко это?

— Не очень… Завод имени Ленина знаешь? Конечная пятнадцатого автобуса.

— Не знаю… — с сожалением поглядываю я на остатки бутерброда, понимая, что поделиться всё-таки придётся. «Завод-то я, конечно, знаю… — верчу перед глазами последний лакомый кусочек. — Это хрен знает где, в чертях на куличках… Зато там меня точно не найдут. Скажу ихнему командиру, что меня менты ищут… Если на какой гоп-стоп, то я пожалуйста… Разок вылез — и назад, а чтоб на постоянку рожу свою светить, это вряд ли… Заметут и в колонию…»

Я протягиваю ей остатки бутерброда, кофе допиваю сам. Пока она жуёт, продолжаю выспрашивать:

— Меня Шнырь зовут. А тебя?

— Торпеда! — расплывается она в улыбке.

— А старшой ваш нормальный человек или бычара?

— Скажешь же! — кривит она физиономию. — Вот отчим у меня — бычара, а Цыка — человек! Если кого и бьёт, то за дело.

— Его Цыкой зовут? — уточняю на всякий случай.

— Ага! А подружку Цыкину — Мамой.

— Чё это, Мамой?

Торпеда хмыкает:

— С пузом она! Беременная!

— А вашему Цыке сколько будет?

— Ну, если ему верить… — поднимается она на ноги. — То пятнадцать. А вообще можно и восемнадцать дать, и двадцать…

Я тоже поднимаюсь. Торпеда кивает на мою пораненную руку:

— Где это тебя?

— В депо… Овчарка. Охрана шарила, а я как раз спал…

— А ты сюда глянь!

Она поднимает штанину и демонстрирует окровавленную тряпку, намотанную вокруг ноги.

— Тоже собака, — поясняет Торпеда с беспечной ухмылкой. — У нас там целая стая, ещё увидишь!

— А не страшно в темноте против собак? — интересуюсь с опаской, поглядывая на свою больную руку.

— Не… Я теперь с дубиной хожу, — успокаивает меня новая знакомая, направляясь на выход. — Они пугливые.

— А места там много? — едва поспеваю я за ней.

— Навалом! Только с дровами погано, — произносит она не оборачиваясь. — Приходится по территории шарить.

— А старшой меня не выгонит?

Торпеда пожимает плечами:

— Не должен… Будешь работать — зачем тебя гнать?

— Я-то буду! Чё не работать? Рука заживёт — я вам столько дров натаскаю!

— Можно и одной рукой таскать, — поясняет она нравоучительным тоном. — Не вздумай Цыке такое сказать!

От этого замечания на душе у меня становится тоскливо. Топая в сторону выхода, пытаюсь себя успокоить: «Не понравится — развернусь и уйду. А там, глядишь, и срастётся. Вся зима ещё впереди… Только бы с этим Цыкой найти общий язык, остальное — по барабану».

— Придётся помёрзнуть, — огорошивает меня Торпеда, когда мы выходим на посадочную площадку. — Двери откроют перед самой отправкой, чтобы тепло не выпустить.

Ожидая посадки, мы мнёмся у передней двери старенького ЛАЗа. За то время, что я находился в помещении автовокзала, метель стихла, зато мороз усилился. Прогревая салон, автобус еле слышно урчит на малых оборотах, и я с нетерпением поглядываю на водителя, который болтает о чём-то весёлом с кондукторшей. Кроме нас на остановке никого нет. По словам Торпеды, на последнем рейсе так обычно и бывает.

— Должен старик подойти, — вспоминает она. — Бомж со свалки. Здесь у него точка… Тоже под Жорой работает…

— У кафе, что ли? — демонстрирую ей свою наблюдательность. — Видел такого…

— Ага, это он.

Моя невзрачная одежонка совсем не спасает от холода, и от того в голову лезут тревожные мысли: «В городе-то проще барахлом разжиться. Тут и украсть можно, и выпросить. На худой конец, подкатить к какому-нибудь маменькиному сынку, пару раз по хлебалу выписать — сам отдаст… А там чё делать? Хреново таскать дрова в рваных кроссовках, тонюсенькой куртке и без перчаток… Ещё и с такой рукой…»

Торпеда тарахтит без умолку:

— До завода три рейса: утренний, вечерний и этот… Не успел — придётся на своих двоих. Одному опасно. По соседству с заводом городская свалка, там людей столько сгинуло — жуть!

— Чё это сгинуло? — интересуюсь я, а сам думаю о другом: «Может, у этого Цыки какое барахлишко в запасе имеется? Приеду — мне башмаки выделят, куртец тёплый, варежки… И заживу я там, как у Бога за пазухой. Зима пройдёт — в детдоме обо мне и забудут…»

— Бомжи там страшные! — переходит Торпеда на заговорщический тон. — Один из наших, Рыжий, попался к ним. Еле ноги унёс! Они людей жрут!

— Людей?! — от такого известия я перестаю дрыгать руками и пританцовывать. — Ни хрена себе, соседи!

Довольная произведённым эффектом, Торпеда шепчет мне на ухо, опасаясь, как бы нас не расслышал только что подошедший старик:

— Их даже Цыка побаивается! Приходится секреты на ночь ставить.

— Чё за секреты? — кошусь я в сторону старика.

Торпеда меня осаживает:

— На то и секреты, чтобы никто не знал!

«Весёленькое место! — озадачиваюсь я новой проблемой. — Может, и этот старик людоед?»

Торпеда перехватывает мой взгляд:

— Он не из этих! Дед просто чокнутый: всё время молится и крестится…

«Это ещё ни о чём не говорит, — припоминаю я Филарета. — Мало ли, что молится? Может, мозги людям пудрит…»

Прочтя недоверие на моей физиономии, Торпеда добавляет:

— Те, что людей жрут, другие!

— Ну и какие же? — интересуюсь с усмешкой.

— Встретишь — сразу поймёшь!

«Чур меня, чур! Уж лучше их не встречать… А про свалку и Цыкины секреты надо побольше выведать…» — думаю я об услышанном, исподтишка разглядывая старика. Тот зубами открывает бутылку и делает из неё внушительный глоток, не смотря при этом нашу сторону. «Угостил бы, если такой верующий! — поглядываю ему в спину с неприязнью. — А то жопой повернулся, чтобы не видеть, как я замёрз…»

Довести эту мысль до конца не успеваю. Со скрипом распахивается дверь, и я первым вваливаюсь в салон автобуса. Кондукторша пытается ухватить меня за шиворот, но Торпеда её осаживает:

— Он со мной! Нам два билета до конечной.

Мы усаживаемся в середине салона, старик проходит на заднюю площадку. Дверь захлопывается, и автобус сразу же трогается. «Ничё… Как-нибудь выкручусь, — успокаиваю себя, глядя в оттаявший от моего дыхания овал, чернеющий на заиндевевшем окошке. — Чё я, хуже этих ребят с завода? Вряд ли, кто из них сумел бы дослужиться до смотрящего. А я смог! Надо заделаться каким-нибудь бугром при этом Цыке… Начальству-то всегда живётся лучше…»

— Не вздумай с Цыкой спорить! — пытается отвлечь меня Торпеда от окошка. — Он этого не любит. Будешь слушаться — он тебя пальцем не тронет.

— А если не буду? — не отвожу я взгляда от окна.

Она вздыхает:

— Тогда точно накостыляет.

«Чё я, пришибленный, против старшого переть? — мысленно усмехаюсь её недалёкости. — Совсем за лоха держит… Знала бы она, как я в детдоме за смотрящего боролся! Приходилось такое вытворять, что самому было тошно. Зато своего добился! А она думает, я к порядку не приучен…»

Пока я предаюсь воспоминаниям, Торпеда без умолку верещит о заведённых Цыкой порядках. Ничего необычного в услышанном я не нахожу — порядки как порядки, в детдоме и не такое видел. Болтовню девчонки слушаю вполуха, продолжая греть дыханием окно. Я поворачиваюсь к ней только после того, как она принимается настойчиво теребить меня за рукав:

— Эй, хочешь секрет?

— Ну?

Она переходит на шёпот:

— Только не говори никому!

— Не скажу, — киваю головой. — Чё я, трепло по-твоему?

Она опасливо оглядывается по сторонам и, только убедившись, что поблизости никого нет, выпаливает:

— Цыка ларёк ограбил! Уже уходить собрался, а тут ментовской бобик из-за угла. Чисто случайно! Продавец видит такое дело — орать начал. Цыка — бежать. Менты — за ним. Стреляли даже! А догнать всё равно не смогли!

Чё, правда, стреляли? — поглядываю на неё недоверчиво.

Она утвердительно кивает головой:

— Да! Один из наших, его Монголом зовут, на стрёме стоял. Вот его-то менты и поборкали. Прикинь, в отделении руку сломали, головой об стену били.

— И чё он?

— Цыку не сдал! Дурку включил. Говорил, как стрелять начали, со страху тикал. Потом его отпустили. Он на завод аж на другой день вернулся — боялся, что менты выследят.

«Понятно, — отмечаю про себя, — теперь этот Монгол, точняк, в авторитете… Надо будет к нему приглядеться…»

И до хрена Цыка в ларьке взял? — интересуюсь с нескрываемым любопытством.

Торпеда отвечает с такой гордостью, что можно подумать, это она совершила ограбление:

— Спрашиваешь! Неделю в город не ездила, типа отпуск был. В магазинчике на конечной тарились. Даже сгущёнку брали!

Наш разговор прерывает зычный голос кондукторши:

— Эй, просыпайся! Тебе на следующей.

Я оборачиваюсь и вижу, что кондукторша бесцеремонно теребит старика за рукав.

— Напился дед, чуть остановку не проспал! — с усмешкой комментирую Торпеде.

— Не-е-е, — возражает она. — Это его в тепле разморило. Он сильно не напивается.

Проходя мимо, старик приостанавливается, извлекает из кармана горсть мелочи и протягивает мне.

— Храни Господь! — осеняет он нас крестным знамением.

У Торпеды от удивления отвисает челюсть, и я же сразу смекаю: «Не забыл, старый, чьи деньги прикарманил… Зря я про него плохо думал. Это же надо, просто так отдал! На его месте я бы хрен поделился…» Как только старик выходит, Торпеда впивается в меня взглядом:

— Чего это он деньги тебе сунул?

Подышав на стекло, тру его рукавом, сооружая себе новую смотровую щель.

— Это я заработал, — объясняю ей, а сам пытаюсь разглядеть растворившуюся в темноте фигуру старика. — Мужик мне давал, а тут, как назло, мент нарисовался. Пришлось деду перекинуть.

— По-нят-но, — тянет она разочаровано. — А я решила, ты с дедом на пару работаешь… Тайком от Жоры…

— Сдурела? — откидываюсь я на спинке кресла. — Если б на пару, я бы с ним вышел…

Немного помолчав, она произносит обиженным тоном:

— Цыка такого не любит. Все деньги надо сдавать Маме в общак.

«Прям, как в детдоме, — горько усмехаюсь я. — С новичка — всё в общак… Опять непруха…»

— Поделишься? — вкрадчиво предлагает мне Торпеда. — Я Цыке не выдам! Честное слово!

«Ну, и девка! — нащупываю я мелочь в кармане. — Такая не пропадёт! Надо с ней задружиться…»

Со вздохом выгребаю из кармана заработок, отсчитываю половину и протягиваю Торпеде. Она завязывает деньги в платок и прячет во внутренний карман пальто. «А ничё девчонка, — наконец-то удосуживаюсь к ней присмотреться. — Мордочка славная… До Вороны ей, конечно, далеко — ну так и я сейчас не в лучшем виде…»

Прикидываю остаток: «Чё на это можно купить? Пачку „Примы“, пирожок и три горячих чая. Или буханку хлеба и курево. Можно две буханки… Не густо… А чё делать? За всё хорошее надо платить».

— У тебя платок есть? — интересуется Торпеда.

— На хрена?

Она крутит пальцем у виска:

— Дурень ты! Чтоб не звенело!

— Не-ту, — растерянно тяну я в ответ, ощупывая карманы с таким видом, что можно подумать, там мог заваляться платок.

Торпеда снимает варежку и протягивает ладошку:

— Давай, у себя спрячу. Меня Цыка не обыскивает.

Я поглядываю на неё с сомнением. При этом взвешиваю: «Отдать или зарыть поблизости от завода? Отдавать боязно… Я её не знаю — ищи потом ветра в поле… Зарыть — тоже не выход. Такие дела в темноте не делаются… Потом хрен отыщешь…»

— Давай-давай! — не отстаёт от меня настырная девчонка. — Не боись! Всё, что есть, давай. Сохраню в лучшем виде!

Я нерешительно протягиваю ей деньги. Интересуюсь больше для самоуспокоения, чем из любопытства:

— А чё это Цыка тебя не шмонает?

В ответ она озорно мне подмигивает:

— А по-то-му что!

Её насмешливый тон заставляет меня насупиться. Задрав воротник, я отворачиваюсь к окну. Пока она стрекочет о том, что новичку много знать не положено, в моей голове проносятся мысли: «Такую обшмонай — в другой раз занычит деньги в укромном месте… Или вообще сбежит… Вот Цыка её и не трогает… Правильно я решил: с ней надо дружить. Ещё лучше — заделать её своей девчонкой…»

Тем временем Торпеда продолжает тарахтеть у меня над ухом:

— А если и обшмонает, много не найдёт: своё прячу в укромном месте.

— Это ещё где?

Она смеётся:

— У меня своя нычка. На заводе чёрта лысого можно упрятать!

Автобус тормозит на конечной, и Торпеда устремляется к выходу. Я спешу следом, продолжая размышлять о перспективах нашего союза: «Небось, рожу специально вымазала… Грязнулям подают лучше. На заводе умоется, зубы почистит, и будет девка как девка… Сейчас выйдем — надо будет спросить, может, у неё пацан есть? Если так, ещё поглядим, с кем она останется…»

Выйдя из тёплого салона, первым делом наматываю шарфик повыше, затем опускаю рукава. В свете фар автобуса читаю надпись дорожного указателя: «Завод имени Ленина — 0,5 км». Представив себе расстояние в полкилометра, поёживаюсь: «Ни хрена себе топать! Пока дойдёшь, в сосульку превратишься…»

С трудом развернувшись на небольшом пятачке, автобус уезжает в город. Я оглядываюсь по сторонам Посёлок представляет собой тоскливое зрелище: вокруг пятачка, который, судя по всему, является центром, беспорядочно разбросаны ветхие хаты, окружённые покосившимися заборами; над немногими крышами из печных труб поднимается жидкий дымок, а освещённых окон и того меньше; от остановки к хатам разбегаются тропы… Кроме главной, других дорог не видно: всё заметено снегом. К заводу тоже ведёт тропа. За козырьком остановки виднеется продуктовый магазин, на столбе перед ним горит единственный на всю округу фонарь.

Торпеда ныряет под навес и извлекает из сугроба кусок арматуры.

— Это от собак, — поясняет она, помахав прутом перед моим носом.

— А мне? — интересуюсь с опаской в голосе.

Она отрезает:

— Хватит и этого!

«Смелая баба! — озираюсь по сторонам, топая вслед за ней по заметённой снегом тропе. — Темнотища кругом, позади людоеды, впереди собаки… Надо показать, что и я парень лихой, а то подумает про меня хрен знает что… После такого с ветерком не подкатишься…»

— Слышь, Торпеда! — окликаю её бодрым голосом. — Дай прут, впереди пойду!

— Это ещё зачем? — не оборачивается она и не сбавляет шагу.

— Впереди пацан должен идти. Не привык я за спиной у девок…

— Смелый, да? — испускает она хриплый смешок.

Я охотно соглашаюсь:

— Ага, смелый.

— Не… — бросает она через плечо. — Впереди пойду я… А то ещё угодишь в Цыкину секретку…

«Во на, чё! — невольно ускоряю шаг, сокращая между нами дистанцию. — Тут, оказывается, капканы…»

Собравшись с духом, выпаливаю вопрос, который давно уже вертится у меня на языке:

— У тебя пацан есть?

Она останавливается и тут же оборачивается в мою сторону. Делает это настолько резко, что я невольно на неё натыкаюсь. Подбоченившись, цедит с ехидцей:

— Скажи, пожалуйста! Женилка не выросла, а туда же!

— Чё это, не выросла? — спрашиваю с обидой в голосе. — Уже много раз пробовал. Десять или даже двадцать. Никто пока не жаловался…

Она нетерпеливо машет рукой:

— Ой, остынь! Малолетки меня не волнуют.

— Ну, даёшь! — произношу я растерянно, понимая, что мечта накрылась. — Ты чё, проститутка?

Торпеда стучит кулачком себе по лбу:

— Дурак, что ли? Со мной отчим два года спал. Мамка померла — и началось…

Я киваю головой:

— А, ну тогда понятно…

— Потом дружков водить стал, — продолжает она, не обращая на мои слова внимания. — Вижу такое дело — после одной пьянки взяла и слиняла. Думаю, что я, резиновая?

— Ладно, — вздыхаю, переминаясь с ноги на ногу. — Погнали, а то сейчас окочурюсь.

Торпеда порывается сказать ещё кое-что, но в итоге разворачивается и чуть ли не бегом устремляется по тропе. Спеша за ней, я то и дело поглядываю вперёд. Там, на фоне залитого лунным сиянием снега, всё отчётливее проступают мрачные очертания мёртвого завода.

«Буду пахать за двоих, — продумываю я на ходу план осады её сердца. — Можно жратвой с ней делиться, песни петь, шуточки отпускать… У меня много чего в запасе имеется… Глядишь, поймёт, что пацан я нормальный. Да оно и теплее спать вместе. На заводе-то, небось, холодрыга…»

У занесённой снегом проходной нас встречает многоголосый лай. «Ни хрена себе! Их тут штук двадцать!» — успеваю прикинуть на слух, и в этот момент из темноты выскакивает свора одичавших собак. Утопая в глубоком снегу, они надвигаются на нас широким фронтом. Особенно свирепствует самый крупный пёс, по виду смахивающий на овчарку. «Не иначе, вожак, — догадываюсь по его поведению. — Прута не боится, прёт прямо по тропе…»

— Ну иди сюда, иди! — пронзительно орёт Торпеда вожаку, размахивая арматурой. — Ты у меня получишь!

После пары отчаянных взмахов она добавляет:

— И куда Цыка подевался? Когда надо, его нет…

Тем временем, собаки, что помельче, начинают заходить с флангов. «Ну всё, хана…» — только и успеваю подумать я, но в этот момент со стороны заводской территории раздаётся пронзительный свист.

— Ну, наконец-то! — радуется Торпеда, не переставая орудовать прутом.

Заслышав свист, вожак пускается в бегство, увлекая за собой истошно тявкающую стаю. Собачье воинство скрывается за огромным сугробом, что намело справа от проходной, а тяжело дышащая Торпеда с видом победительницы вгоняет прут в снежный наст. Поправляя платок на голове, поясняет:

— Только Цыку и боятся, твари.

«А если бы он вообще не пришёл? — рисую в голове ужасные картины. — Чё тогда, помирать? Ещё эта дура с прутом не могла расстаться! Говорил же ей, чтобы мне его отдала! Теперь понятно, чё она упиралась рогом. Знала: Цыка встретит…»

Срывающимся голосом отвечаю:

— Рука заживёт — всех собак перебью!

— Ты?! — заливается она смехом.

— Ну, я! А чё?

— Щас Цыке скажу — во ржать будет!

Подхватив прут, Торпеда двигает в сторону проходной. Я топаю следом. Стараюсь не отставать: мало ли, вдруг в темноте затаилась какая-нибудь псина? От проходной мы идём по узкой тропинке, проложенной в глубоком снегу между забором и корпусом цеха.

— Чё, вот тут и живёте? — с опаской разглядываю я чёрные глазницы окон вымершего здания.

— Не нравится? — интересуется Торпеда язвительным тоном. — Скажи, пожалуйста, какой привередливый!

Завидев в темноте приближающегося к нам человека, спешу оправдаться:

— Да не, я просто так.

«Надо с самого начала показать этому главшпану, что я пацан нормальный, — готовлюсь к встрече с Цыкой. — Лишь бы про детский дом не спрашивал, а то ещё про попа выплывет…»

— Это шо за чудо? — интересуется Цыка, завидев меня за спиной у Торпеды. — Из какой помойки выкопала?

«Голос, как у мужика, — отмечаю про себя. — На слух можно подумать, что ему не пятнадцать, а все сорок…»

— На автостанции встретила, — докладывает Торпеда. — Зовут Шнырь. Боевой пацан. Говорит, просить западло, лучше гоп-стопом заняться. Ну, я такая, подумала и взяла его с собой. Может, сгодится?

Цыка подходит и начинает молча сверлить меня взглядом. Присматриваюсь и я к нему: невысокого роста, крепкого телосложения, одетый в ватник и такие же штаны, с ушанкой на голове и валенках на ногах; он здороо смахивает на типичного крестьянина, какими их изображали на картинках прошлого века, но только вместо посоха опирается на кусок металлической трубы. Большего разглядеть в темноте у меня не получается.

— Может, и сгодится, — ухмыляется чему-то Цыка. — Поглядим на него, шо за фрукт.

— Могу дрова носить, — наконец подаю я голос. — Пока одной рукой… Меня собака цапнула, ещё не зажило…

Цыка присвистывает:

— Наша, што ли? Неужто Рекс?

— Не, в городе… Менты натравили, — вру я напропалую. — Залез в вагон чё-нибудь стырить, а тут облава…

— Ты ж говорил, это охрана? — некстати подкладывает Торпеда язык, но я выворачиваюсь:

— Правильно, охрана: с ментами и овчарками.

— Ладно, погнали в тепло, там и базарить будем, — с этими словами Цыка направляется к открытым настежь воротам.

— Чего так долго? — деловито интересуется девчонка, едва поспевая за командиром. — Собаки налетели, как скаженные… Мы чуть не обделались!

— Мясо готовил, — буркает он недовольно. — Подмёрзло малёхо, пришлось помудохаться…

Перед самым входом Цыка втыкает своё оружие в сугроб. То же самое делает Торпеда.

— Иди за мной след в след, — командует она, не оборачиваясь в мою сторону. — Отстанешь — тебе же хуже!

Под высокими сводами гулко звучат наши шаги. Стараясь не терять из виду своих провожатых, я с опаской поглядываю по сторонам. Лунный свет едва пробивается сквозь пустые глазницы окон, но Цыка с Торпедой довольно уверенно ориентируются в темноте. Я едва поспеваю за ними, лавируя среди нагромождений мусора и промышленного хлама.

— Бля! — потираю ушибленное колено после очередного падения. — И долго ещё?

Торпеда тычет пальцем в сторону едва заметного огонька, мерцающего чуть ли не под самым сводом крыши:

— Вон там, видишь?

— И чё, никто отсюда не гонит? — вновь устремляюсь я за ней.

— Цыка, он спрашивает: не гонят ли нас отсюда? — переадресует она мой вопрос ушедшему далеко вперёд командиру. В ответ он испускает козлиный смешок, переходящий в хриплый кашель. Отхаркавшись, поясняет:

— А пусть попробуют до нас добраться! Приходили тут разные… И где они теперь?

— И где же? — набравшись смелости, переспрашиваю я.

— Нету их! Сгинули! — вновь заходится кашлем Цыка. Его странный смех подхватывает Торпеда.

«Лихой мужик! — размышляю я на ходу. — Секретов каких-то наставил… Капканов… Завёл себе работников, гонцов… Бабу с пузом! С таким не пропадёшь. По всему видно, суровый… Его даже собаки боятся!»

— Как вы тут ходите в темноте? — стукаюсь я головой обо что-то твёрдое, неожиданно выросшее на моём пути.

«Могла бы предупредить, сука!» — злюсь при этом на Торпеду, которая вовремя нагнулась и прошмыгнула, не задев препятствия.

— Со временем привыкнешь, — отзывается она. — Начнёшь дрова таскать — запомнишь.

Потирая ушибленный лоб, я подхожу к лестнице, ведущей вверх на небольшую площадку. «Ого! — прикидываю высоту подъёма. — Метров шесть будет… И как туда дрова таскать? В зубах, что ли?»

— Давай, лезь! — командует Цыка. — Да не бзди — выдержит!

Осторожно начинаю карабкаться. Поднявшись на пару ступенек, понимаю: «Да она ж не закреплена! А вдруг хряснется?»

— Ползи, ползи! — подбадривает меня Цыка. — Я держу…

«Надо было рукава подтянуть! — сокрушаюсь, что не сделал это ранее. — Через ткань-то хреново! Совсем не чувствую, хорошо схватил или плохо… Хотя голыми руками — тоже не выход. Примёрзнет к железу — чё тогда?» На середине подъёма останавливаюсь, чтобы перевести дух. По сторонам глядеть боязно, вниз — неудобно, а что наверху — не разглядеть. Лестница подо мной мерно раскачивается, и от этого становится ещё страшнее. «И как она Цыку выдержит? — недоумеваю я. — Совсем на соплях крепится…»

— Эй, Шнырь! — кричит снизу Торпеда. — Не спи — замёрзнешь!

Лестница начинает ходить ходуном, и я понимаю: это Торпеда карабкается вслед за мной. Приходится ползти дальше… «Только бы не сорваться! — изо всех сил сжимаю сваренные из арматуры ступени. — Спросят, чё медленно полз, скажу: „Задубел без перчаток“. А то подумают: струсил…» Добравшись до верха, перевожу дух и осматриваюсь. Площадка совсем небольшая: шагов десять в длину и три в ширину. Спереди и с одного бока огорожена перилами. С другого бока подходит лестница. По центру стены — дверь. Сквозь щели видны всполохи пламени, изнутри тянет дымом. Справа от двери навалена куча снега, рядом — пара ведер и лопата. «Запасы наделали… — смекаю я. — Из этого топят воду…»

Над площадкой нависает пара металлических балок; на концах они оборудованы блоками. Перекинутые через блоки тросы подвязаны к ограждению площадки. «А-а-а, понятно! — смекаю я. — Это для грузов! А я-то думал, придётся на горбу дрова тащить…»

Снизу появляется Торпеда, следом за ней — Цыка. Поднявшись, первым делом Цыка отвязывает один из тросов и начинает его выбирать.

Как завороженный, наблюдаю я за лестницей, постепенно приходящей в горизонтальное положение. «Хитро устроено! — отмечаю, с какой ловкостью Цыка вяжет узел к перилам. — Теперь хрен сюда влезешь! Получается, одна балка — для грузов, другая — для лестницы…»

— Милости просим! — распахивает передо мной дверь командир. — Кооператив имени Ленина. Называется так: «Заходи — не бойся, выходи — не плачь».

— Тут контора была, — поясняет серьёзным тоном Торпеда. — Раньше начальство сидело, теперь — мы…

Войдя, первым делом осматриваюсь: помещение просторное, размером побольше детдомовской спальни, пол бетонный, мебели нет, в углу свалена груда дров, в самом центре полыхает костёр, отчего всё затянуто дымом. Стены и потолок покрыты толстым слоем копоти. Если бы не удушливый смрад, можно было бы сказать, что комната вполне уютная. Во всяком случае, по сравнению с цехом, здесь довольно тепло и светло. Над костром свешивается раструб воздуховода, кое-как закреплённый огрызками проводов. Воздуховод ведёт к окну. В том месте, где труба выходит наружу, выбиты стёкла, а щели заткнуты тряпьём. На металлической перекладине, подвешенной над костром, насажен довольно приличный кусок мяса. «Не хило! — пускаю я слюни. — Мне нравится! А что дым — так это не страшно… Другие живут, и я привыкну!» Успокоившись этой мыслью, рукавами вытираю слёзы.

— Братва, у нас пополнение! — объявляет Цыка сидящим у костра. — Торпеда мальца на вокзале словила.

Командир подталкивает меня в спину:

— Иди к огню, шкет, рассказывай…

Продолжая тереть кулаками глаза, спрашиваю:

— Чё рассказывать?

Цыка мгновенно реагирует:

— Барабан через плечо! О себе рассказывай! А хошь — вечернюю сказку.

Под всеобщее хихиканье я усаживаюсь на стоящий поблизости деревянный ящик. Протянув руки к огню, оправдываюсь за выступившие слёзы:

— У вас тяга хреновая — дым глаза ест.

Командир меня осаживает:

— Ты, шкет, к порядкам не приучен. Старших уважать надо. Вошёл — представься.

— Меня Шнырь зовут, — спешу исправить допущенную ошибку. — А про дым это я просто так… Глаз не жопа — проморгается…

Цыка испускает короткий смешок, и я понимаю, что оплошность исправлена. Обдумывая, с чего бы начать, сижу с низко опущенной головой. Хотелось бы разглядеть присутствующих, но, пока текут слёзы, мне не хочется, чтобы они это видели.

— Зокочемарил, братан? — пинает меня Цыка ногой. — Давай, чеши свою мульку, про дым на моих именинах побазарим…

Опустив голову, начинаю:

— С Молдовы мы… Беженцы…

— Гуцул, что ли? — перебивает меня Цыка.

— Не знаю, — пожимаю в ответ плечами, а сам с волнением думаю: «А вдруг плохо быть гуцулом? Словечко какое-то обидное…»

— Короче, будешь Гуцулом, — подытоживает Цыка. — Чеши дальше!

Не поднимая головы, продолжаю бубнить свою легенду:

— Здесь под Горловкой жили, на хуторе. Пожар случился, хата сгорела, мамка с папкой погибли, один я остался. Приехал в Донецк, думал, тут пристроиться… Город большой, богатый. Первую ночь на депо пролез, в вагоне спать пристроился, а тут облава — овчарка меня и цапнула…

С этими словами задираю рукав и демонстрирую присутствующим следы укусов.

— Хорошо, в глотку не вцепилась! — продолжаю, наконец, подняв голову. — Охранник еле оттащил…

С мысли меня сбивает прямой и насмешливый взгляд Цыки. Я примолкаю. «Какие там пятнадцать? — скребу ногтями лоб, разглядывая командира в отблесках огня. — Точно, на все двадцать выглядит!» Не сводя с меня глаз, он выбирает из костра головешку и прикуривает. Перед тем как продолжить, я успеваю отметить его здоровенные кулаки с разбитыми костяшками, пробивающиеся усы, татуировки на пальцах и сложенную гармошкой папироску, которую после каждой затяжки он ловко перегоняет из одного угла рта в другой.

— Потом на автостанцию притопал, — заканчиваю свой рассказ. — Там Торпеду и встретил…

«Вот она, эта самая Мама…» — перевожу я взгляд на девчонку лет четырнадцати, одетую в драную нейлоновую куртку с чужого плеча, видавшие виды спортивные штаны и солдатские кирзовые сапоги. На голове у Мамы намотан шарф, завязанный двойным узлом на затылке. «Так-то она, наверное, ничего, — продолжаю всматриваться в её лицо, —, но уж больно чумазая… Мордаха шкодная: круглая, как луна, нос приплюснутый, губы пухлые, как у коровы. Кацапка, что ли?» Рядом с Мамой на одном ящике присоседилась Торпеда. «К начальству липнет, — оцениваю я ситуацию. — Я сразу понял: девка не промах…»

Смачно выплюнув окурок в костёр, Цыка подводит итог моему рассказу:

— Дело ясное, шо дело тёмное! Хватит сопли жевать, не один ты печалью прихлопнутый. Хочешь жить — надо вкалывать…

Пока он разглагольствует о значимости заготовки дров, я присматриваюсь к другим обитателям зимовки. Кроме Цыки, его подружки и Торпеды, их пятеро: трое ребят и две девчонки. Все примерно моего возраста. «Какого хрена уставилась? — замечаю, что одна из девчонок неотрывно на меня смотрит. — Понравился, что ли? Зря! Такие страхолюдные мне не в масть…» Пытаясь смутить нахальную девку, начинаю буровить её ответным взглядом, но очень скоро не выдерживаю и перевожу внимание на соседку: «Эта посимпатичней будет, хотя тоже не фонтан. К тому же кашляет, как чахоточная…» Сопоставив всех обитательниц заводской конторы, прихожу к выводу: Торпеда — что надо! Остальные не катят. Мама — ещё куда не шло, но она не в счёт. За неё командир башку оторвёт…

— У нас так: день кантовки — ночь жизни, — продолжает Цыка. — Пашут все, кроме Мамы. Ей нельзя: она с икрой…

«Ага… Знаю, что с икрой, — вспоминаю сведения, полученные от Торпеды. — Эх, вот бы икры сейчас баночку! Солёненькой, щучьей! С хлебушком! Помню, мать как-то купила, а я сам всё и слопал…»

Отогревшись у огня, Торпеда расстёгивает пальтишко и начинает вываливать из карманов привезённую из города добычу. «Ну и сучка! — едва не задыхаюсь я от негодования. — У неё вон столько, а она на мой бутерброд зарилась! Хотя бы сигареткой угостила!»

Приём добра ведёт Мама. Столом служит ящик, застеленный рваной газетой, на который Торпеда выкладывает окурки, использованные пакетики чая, хлеб, кусочки сахара, дешёвую карамель. Последней на столе появляется водка.

— Бескозырочка приехала! — радостно вскидывается Цыка. — Живём, братва!

Мама начинает пересчитывать окурки, а я в это время присматриваюсь к ребятам. «Какие-то они зашуганные, — оцениваю их скопом. — Или больные, или жизнью придавленные…» Ближний ко мне — рыжеволосый и конопатый. У него часто-часто моргает глаз и дрожат пальцы рук. «Этот точно больной, — отмечаю про себя, — нервный, что ли? По-любому мне не соперник…» Чуть подальше от него сидит узкоглазый мальчишка с физиономией, покрытой ссадинами. Глядя на его обмотанную тряпками руку на перевязи, прихожу к выводу, что он и есть тот самый Монгол, угодивший из-за Цыки в милицию. «Тоже не соперник, — делаю очевидный вывод. — У меня рука через пару дней заживёт, а его перелом — надолго…» Бросается в глаза довольно приличная куртка Монгола: «Где-то стырил, наверное… С капюшоном, мехом… Точно дорогущая!»

Третьего мальчишку разглядеть не удаётся: он сидит вдалеке, подняв ворот свитера до самых глаз и натянув на лоб шапочку. Вижу, исподтишка за мной наблюдает. «Чё это он укутался? — недоумеваю я. — У костра-то жарко… Может, болячки какие на роже?»

Тем временем Цыка снимает с перекладины мясо и достаёт из-за пояса нож. «Хорошее дело! — вытягиваю я шею, пытаясь уловить чудный запах. — Вот это сейчас налопаюсь! За все дни…»

— Хороший был Бобик, — отрезает Цыка первый кусок и протягивает Маме. — Живучий…

— Это чё, собака? — интересуюсь шёпотом у Торпеды. В ответ она кивает головой. «Ну, и ладно! — успокаиваю себя, продолжая дуреть от восхитительного аромата шашлыка. — Косой пробовал — не помер. Говорил, что вкусно… Мне-то чё перебирать? С голодухи не такое сожрёшь… Это ж не человечину хавать, как те бомжи со свалки…»

Цыка с ухмылкой поглядывает в мою сторону. «Думает, откажусь, — догадываюсь я, что означает его взгляд. — А вот хер ему!»

— Не стошнит? — командир протягивает мне кусок мяса, насаженный на острие ножа. — Собачатина!

— Чё это, стошнит? — принимаю я свою пайку и тут же, не пытаясь остудить, впиваюсь в него зубами.

«Нормальное мясо, — закрываю глаза от удовольствия. — Куда вкуснее детдомовских тефтелей».

— Эй, Гуцул! — возвращает меня Цыка с небес на землю. — А водку ты пьёшь?

Дожевав, вытираю руки об штаны. «Водка — это хорошо, — соображаю я, глядя на то, с какой ловкостью командир вскрывает бутылку. — Наконец, согреюсь… Да и к Торпеде подкатить будет проще…»

— Пью всё, что горит и течёт! — бодро выдаю одну из любимых Бениных присказок. Никто, кроме командира, на мои слова не реагирует. Наливая мне водку, он балагурит:

— Пятьдесят грамм. Больше не положено, а то оштрафуют за спаивание малолеток.

Под любопытные взоры присутствующих одним махом выпиваю налитое. Мама протягивает мне раскуренную сигарету. «Чему-чему, а водку пить в детдоме научили, — делаю я затяжку, победно поглядывая на Торпеду. — И не только этому, между прочим!»

— Монгол, Рыжий! — окликает ребят Цыка. — Вам наливать?

Монгол отрицательно качает головой, а Рыжий, заикаясь, соглашается:

— Н-не-много… Один г-г-глоток…

— Много и не дам, — ухмыляется командир, — двадцать капель как лекарство…

Стуча зубами о кружку, Рыжий долго и натужно цедит водку. Цыка обращается к закутанному мальчишке:

— Мотыль, бухнёшь?

— Угу, — тянется тот к кружке.

— А мне? — подаёт голос девчонка, до того сверлившая меня взглядом.

— Рука в говне! — передразнивает её Мама.

«Обломали девку, — подмигиваю ей, лениво шевеля уже успевшими захмелеть мозгами. — Так и надо! Пользы с неё — гулькин хрен, а туда же… Цыка не дурак, небось, чует, какой работник к нему пришёл… Точно чует! Кому первому налил? Мне!»

Ничуть не обидевшись на Маму, девчонка пересаживается поближе ко мне. Торпеда поглядывает на неё с усмешкой. Остальные — с любопытством. Кромсая мясо, Цыка комментирует:

— Щас будем свадьбу гулять! Считай повезло тебе, Гуцул: такую невесту отхватил!

Ребята, улыбаясь, переглядываются, а я, хоть и пьяный, но догадываюсь, что у девчонки «не все дома». «Как бы её отшить? — впадаю в мучительное раздумье. — Вдруг она буйная? Чё с ней, драться, что ли? Будут потом надо мной ржать…»

Девчонка кладёт руку мне на плечо и произносит с обидой:

— И ничего смешного! Теперь это мой дружок… Я буду с ним спать!

Цыка, едва успевший сделать первый глоток, после этих слов давится водкой. Мама принимается остервенело лупить его кулаком по спине, а Торпеда, как подкошенная, валится на пол и начинает верещать: «Ой, не могу! Держите меня, сейчас лопну! Сметана нового жениха нашла! Монгол послал — говно к другому берегу прибило!» Веселье тут же передаётся остальным, а я, превратившись в мишень для насмешек, ощущаю себя полным идиотом.

«Чё бы такое сделать? — лихорадочно обдумываю ситуацию. — Дать ей по морде? Не-е-е, так нельзя… Скажут, здоровый малый связался с девкой, да ещё и дурой… Отсесть от неё подальше? Тоже не выход… Подумают: испугался… Им хорошо… Они-то знают, чё от неё можно ждать, а я не знаю. Дуры, они такие — одной цыкнешь, она и слиняет, а другая, наоборот, может в драку полезть… В детдоме всяких видел. Вот и решай после этого, как поступить…»

Пока я пребываю в растерянности, веселье не унимается. Верховодит балаганом Торпеда. Пока она фантазирует на тему моей предстоящей свадьбы со Сметаной, Цыка успевает прокашляться, выпить и закусить. «Удобный момент разузнать, как тут у них с этим делом, — поглядываю я в его сторону. — Начнут ржать, ну и хрен с ними… Хуже уже не будет…»

— У вас тут девки выбирают, с кем спать? — интересуюсь у командира с самым серьёзным видом.

Цыка расплывается в масляной улыбке:

— А шо, девки не люди?

— Во-во! — вторит Мама. — Что бы вы без нас делали?

Цыка продолжает гнуть свою линию:

— Сметана — девка свободная, Монгол не в счёт.

Торпеда подхватывает тему:

— Он её даже не лапает! Только спит рядом.

После этих слов Монгол опускает голову, а я про себя думаю: «Надо сразу себя поставить, а то потом будут шуточки шутить… Оно мне надо?»

— Сам себе выберу! — отвечаю твёрдо и решительно. — Лично мне подходит Торпеда. Она не занята?

После этих слов Цыка останавливает на мне тяжёлый взгляд и замирает в каком-то странном и тупом оцепенении. «Чё я такого сказал? — поглядываю в сторону притихших ребят. — Если занята, могла бы предупредить…» Бросив взгляд на Торпеду, обращаю внимание на то, что она буквально не находит себе места, поглядывая то на командира, то на его подружку. Меня пронзает догадка: «Уж не сам ли он с ней спит?! А чё? Очень даже может быть… И как я сразу не пронюхал?» Пытаясь выправить ситуацию, начинаю выкручиваться:

— В общем, могу и без девки… Сколько обходился и дальше не помру. Про Торпеду просто так сказал…

— Может, я сгожусь? — разряжает напряжение девчонка, которая из-за своего болезненного вида и надсадного сухого кашля показалась мне чахоточной.

Пока я обдумываю, как бы помягче её послать, откликается Мама:

— Ещё одна Дунька с мыльного завода… Куда тебе, Кока, с твоими болячками? Мало, что ль, посылали?

После Маминых слов наконец-то приходит в себя Цыка. Он выливает в кружку остатки водки, выпивает залпом, прикуривает. Сделав пару коротких затяжек, произносит отрывисто и с раздражением:

— Торпеду и Маму трогать нельзя. Узнаю — убью.

Проговорив эти слова, Цыка для пущей убедительности больно пинает меня ногой. «Вот, сука! — злюсь я на Торпеду. — Объяснила бы всё в дороге — я бы не подкидывался…» Потирая ушибленную ногу, спешу продемонстрировать командиру свою понятливость:

— Сдалась мне эта Торпеда! Сказал же: обойдусь и без девок… Чё сразу бить?

— Вали за снегом! — Цыка ногой подталкивает ко мне почерневший от копоти чайник. — Наберёшь сюда, и по вёдрам.

Вскочив с места, бросаюсь выполнять командирский приказ. «Надо спешить, — мелькает у меня в голове, когда я выскакиваю на лестничную площадку, — пока водка греет…» Несмотря на всю мою расторопность, к тому моменту, когда чайник оказывается набит снегом, руки у меня совершенно деревенеют от холода. Так и не наполнив вёдра, я возвращаюсь в тепло.

— Холодно без перчаток… — тяну я руки к огню. — Немного погреюсь…

Мама дёргает за воротник Сметану:

— Дай ему варежки! Наберёт снега — отдаст.

Девчонка вытягивает губы и нараспев выводит:

— Не-е-е! Я обиделась… Не дам!

— Во дура-то! — хмыкает Кока. — На обиженных воду возят!

«Хрен там! — усмехаюсь я мысленно. — Пока что воду на мне возят». Мама отвешивает «обиженной» подзатыльник, и та начинает тихонько скулить, поглядывая в мою сторону с нескрываемой неприязнью. Кока протягивает мне свои варежки:

— Просушишь — отдашь.

«Думает, после такого что-то изменится, — молча принимаю я подношение. — На какой хрен она мне сдалась? Когда Ворона простыла, я чё, к ней лез? Да она и сама, пока не поправилась, ничего такого не позволяла».

Я натягиваю варежки и направляюсь к выходу. Из-за спины слышу:

— Пойду помогу.

Оборачиваюсь и вижу: подсобить мне вызвался молчаливый парень по кличке Мотыль. «Теперь ему должен, — с этой мыслью выхожу на площадку. — Ничё, как-нибудь расквитаюсь…»

Присев на корточки, начинаю набивать одно из вёдер. Мотыль подвигает себе другое, но приступать к работе не спешит. «Тоже мне, помощничек…» — с ухмылкой поглядываю в его сторону, пользуясь тем, что в темноте всё равно не разобрать, что написано у меня на лице.

— Я тебя сразу узнал, — шепчет Мотыль. — Ты меня уже забыл, наверное…

«Кого-то он мне напоминает, — перестаю я трамбовать в ведре снег. — Детдомовский, что ли?»

— Мы у батюшки Филарета встречались, — продолжает шептать Мотыль. — Виталика помнишь? Это я…

— Ты?! — изумляюсь я чуть ли в не в полный голос. — Ни хрена себе!

— Тише! — шипит он в ответ. — Услышат!

«И точно! — прикусываю я язык. — Услышат — начнутся вопросы… Не хватало, чтобы Цыка про Филарета узнал… Потом хрен отмоешься…»

— Очки потерял, что ли? — интересуюсь вполголоса.

— Спрятал. Берегу, чтобы ночью не раздавили.

— А чё кутался? — интересуюсь с ехидцей. — Боялся, растрезвоню про твои делишки?

— Цыка знает про Филарета, — огорошивает меня Виталик. — Я сам рассказал. Ему и Маме… А кутался от холода. Мёрзну всё время…

— Знает?! — от такого известия у меня перехватывает дыхание. — И чё?

— Посмеялись и забыли, — вздыхает он тяжко. — Наши все уже знают. Здесь не это главное…

Неожиданно в висках начинает стучать: «А вдруг он сам наговорит про меня Цыке? Это же хана всему!» Схватив Виталика за шиворот, я притягиваю его к себе и начинаю шептать отрывисто и зло:

— Вякнешь что-нибудь Цыке — убью! Запомни: ты меня никогда не видел, я тебя тоже. Холода закончатся — свалю. У тебя своя дорога, у меня — своя…

Закончив трамбовать снег, поднимаюсь. Виталик спохватывается и наконец-то приступает к работе.

— Для тебя это не главное, — бросаю ему презрительно. — Для меня — главное.

Перед тем как войти внутрь, добавляю с угрозой в голосе:

— Смотри, я тебя предупредил!

Спать ложимся вповалку вокруг костра. Чтобы снизу не тянуло холодом, под себя укладываем куски фанеры и ветошь. Укрываемся драной-передранной мешковиной. «Жить можно, — успокаиваю я себя, прикрыв глаза. — Снаружи дубняк, а тут — красота… Чуть ли не Африка. Разве сравнить с депо?»

С одного боку от меня оказывается Виталик-Мотыль, с другого — Рыжий. Обладатель самой тёплой одежды, Монгол, ложится крайним. Между Рыжим и Монголом ложатся Сметана и Кока. Сметана льнёт к Монголу, но тот демонстративно поворачивается к ней спиной. По другую сторону костра располагаются Торпеда, Цыка и Мама.

— Сейчас начнётся, — шепчет мне в ухо Виталик.

И точно: чуть приподняв голову, вижу, как командир пристраивается к лежащей на боку Маме. Торпеда, усевшись рядом с ними на корточках, с интересом наблюдает за происходящим. Рассупонивая штаны, Цыка не смотрит в мою сторону. Другое дело Мама. Она ловит мой взгляд, и в тот же момент я испуганно опускаю голову. «Ни хрена себе! — накрываю голову мешковиной. — Кажись, подмигнула… Или мне показалось? Да нет же, точно подмигнула! Интересно, с чего бы?»

Как только с другой стороны костра начинает доносится громкое сопенье, Виталик вновь шепчет мне:

— У них так… Сегодня — Мама, завтра — Торпеда… А могут и все вместе…

— Меня это не колышет, — огрызаюсь я. — Отвянь!

На самом деле, всё это очень и очень меня «колышет». А как же иначе? Ведь мне тут жить… Значит, надо как можно скорее разобраться в этих людях и их отношениях. Как без этого выбрать верную линию поведения?

Засыпая, думаю о Торпеде: «Жаль, конечно, что отдал ей заработок. Развела, как лоха… Кажись, Цыка и не думал меня обыскивать. Ничё… При удобном случае заберу свои денежки… А не получится — сильно горевать не стану: и так подфартило неслабо… Девка славная… Везёт же Цыке… Вот бы её полапать…»