Вдвоём с Вороной мы сидим на скамеечке близ футбольного поля нашей спортивной площадки. До завтрака ещё почти полчаса, и есть время поговорить обо всём. Моя принарядившаяся подружка теребит в руках миниатюрную чёрную сумочку с блестящим никелированным замочком. «Боров отвалил, падла… — отметил я про себя в тот момент, когда она выпорхнула из спальни. — Конечно, куда мне до таких подарков?» Сумочка действует мне на нервы не только потому, что подарена моим соперником, но и тем, что ослепительно сверкающий на солнце замочек то и дело заставляет меня жмурить глаза.

Разговор не клеится: не получается у меня отвлечь её от хвастливой трескотни и вернуть в обычное состояние, которое раньше неизменно делало меня счастливым и беззаботным. В голове моей непрерывно свербит: «Надо наладить отношения, надо наладить отношения…» Но я не могу придумать, с чего начать, чтобы она не заподозрила моей заинтересованности в покровительстве борова. Каждый раз, когда мне кажется, что нужные слова уже найдены, мысли сбиваются, и мною опять овладевает горькое чувство обиды. В такие моменты мне начинает казаться, что между нами выросла незримая стена, которую не обойти и не разрушить…

Уткнувшись глазами куда-то в центр футбольного поля, я машинально разминаю в руках «Приму». Ворона тарахтит что-то о том, как ей завидуют девчонки, а мне даже слушать об этом не хочется, а уж поддакивать — тем более. Вот я и молчу, блуждая отсутствующим взглядом от кромки поля, где вымахал высоченный чертополох, до центра, где всё вытоптано во время футбольных баталий. Откуда-то издалека до меня доносится:

— Прикинь, все девчонки как девчонки: «Ленка, — говорят, — ты такая счастливая, у тебя и спонсор есть, и парень!» Другие говорят: «Может, поделишься?» А я такая: «Ага, — говорю, — разогналась!» И только Помойка, дура, такое ляпнула — я чуть с койки не звезданулась: «Лично я, — говорит, — Ленке не завидую! Я бы своему парню не изменила!» Ну, не коза? Скажи, чего молчишь?

— Коза, — с готовностью соглашаюсь я, разрывая сигарету пополам.

Ворона удовлетворённо кивает головой и начинает чихвостить Помойку. Я слушаю её вполуха, при этом думая о своём. «Ничё, привыкну помаленьку, — успокаиваю я себя, пристраивая за ухом одну из половинок сигареты, — главное, перед ней извинился, остальное как-нибудь наладится…»

Извиняться для меня — хуже смерти, а тут ещё такая ситуация. Но я справился, скороговоркой протараторив Вороне заранее заготовленную фразу. В ответ на её недоумённый взгляд пришлось выкручиваться, объяснять, что у меня башка трещит после того, как всю ночь пропьянствовал в компании старших. Надо же было как-то объяснить, с чего это я такой надутый? В версию с похмельем поверить было несложно: наверняка мои песнопения разносились по всем этажам здания…

Тем временем Ворона продолжает перемывать кости Помойке:

— А грязнуля какая! Ма-моч-ки!!! Зубы не чистит, трусы не стирает… Прикинь, ты бы стал ходить с такой лохудрой?

— Ага, щас! — не задумываясь, бросаю ей в ответ и тут же смачно сплёвываю, чтобы подчеркнуть своё отношение к этой замухрышке.

Чиркнув спичкой, прикуриваю одну из половинок «Примы», а в голове стучит: «Конечно, привыкну! Куда я денусь? А потом, может, боров и не каждую неделю будет её увозить?»

Ворона дёргает меня за рукав:

— Погоди, на фига такое говно куришь! Глянь, что у меня есть!

Она достаёт из сумочки узкую, длинную пачку иностранных сигарет и протягивает мне:

— Понюхай, так классно пахнет — не то, что твоя «Прима»!

Втянув воздух из полуоткрытой пачки, я недовольно сплёвываю:

— Духами воняет! Такое только Пинчу курить, а я чё, петух, по-твоему?

Попробовать дорогие сигареты мне, конечно же, хочется, но дух противоречия заставляет поступить наоборот. Но Ворону это не смущает, и она решительно задувает вторую, зажжённую мной спичку и достаёт из сумочки что-то невообразимо красивое, сверкающее никелем и позолотой.

— Прикинь, десять долларов стоит!

— А ну, дай поглядеть!

«Ни хрена себе! — верчу в руках сверкающую никелем зажигалку. — И написано красиво, по-забугорному!»

Щёлк — из-под открывшейся крышечки вырывается столбик голубого пламени.

— Электрическая! — поясняет Ворона.

Я прикуриваю и возвращаю зажигалку. Ворона отстраняет мою руку:

— Это тебе!

От такого сюрприза у меня перехватывает дух, и я уже готов чмокнуть свою подружку в знак признательности, но в этот момент совершенно отчётливо представляю её лежащей в обнимку с боровом. Тяжко вздохнув, кладу подарок на скамейку:

— Не возьму… Стрёмно как-то. У Чумы простая зажигалка, у Липы тоже… Чё я с такой буду ходить? Начнут пальцем тыкать…

Со словами «дело хозяйское» Ворона прячет зажигалку в сумочку и достаёт оттуда плоскую пластиковую коробочку. Как ни в чём не бывало, вертит ею у меня перед носом:

— Французская косметика! Шайба чуть не сдохла от зависти…

— А вот и она, — тычу я пальцем в сторону здания. — Богатая будет…

Увидев нас, Шайба бросается бегом к спортплощадке. Не обращая на неё внимания, Ворона открывает коробочку и начинает разглядывать себя в зеркальце.

— Помада — свихнуться можно! На стекле не остаётся!

— На каком ещё стекле? — недоумеваю я, наблюдая за приближающейся Шайбой.

— Вот посмотришь, буду чай пить в столовке — на баночке ни фига не останется!

От одного вида Шайбы мне становится не по себе: «Чё-то случилось… Несётся, как угорелая…»

Не добежав до нас пару десятков метров, она орёт:

— Шнырь, скорее! Пинч Апельсина убил!

Я вскакиваю:

— Че-во?! Почему Апельсина?

Запыхавшаяся Шайба подбегает и усаживается рядом с Вороной:

— Не знаю… Лысый понёс завтрак Пинчу, подходит — дверь открыта… У входа Апельсин лежит в кровище… Сама видела! Пинч никого не подпускает… У него заточка. Уже милицию вызвали и врачей… Тебя Чума зовёт… Шкура сказал, что это ты послал Апельсина в подвал!

«Почему не Шкуру? — стучит у меня в висках. — Зачем туда поплёлся Апельсин? Где были Шкура, Косой, Гвоздь? Где?!»

Я бросаюсь в сторону главного входа. С улицы слышится вой сирены подъезжающей скорой помощи.

В подвале непривычно светло и многолюдно. «Вот и лампочки вкрутили…» — машинально отмечаю я. У самой лестницы меня перехватывает Жаба:

— Антон, ты знал, что у него имеется холодное оружие?

— Не-е-е, вы чё? — тяну я. — Может, Апель…, извиняюсь, Ляхов его принёс?

Жаба не отвечает на моё предположение. Поддерживающий её за локоть Чума смотрит на меня хмуро и неприязненно. Липа знаками показывает, чтобы я скрылся из виду. Прижав ладони к щекам и покачивая головой из стороны в сторону, Жаба нашёптывает: «Какой ужас, какой ужас…» Кто-то из наших подставляет ей стул, и она бессильно на него опускается. Понимая, что сейчас им не до меня, я начинаю пробираться вглубь подвального коридора. Неподалёку от карцера вижу Косого. Подхожу и дёргаю его за майку:

— Чё такое?

Он смотрит на меня затравленно и молчит. Я повторяю вопрос.

— Он сам захотел пойти, Шнырь…

— Кто?

— Апельсин…

— На хрена? Я же приказал ему не ходить!

Косой виновато опускает глаза:

— Боялся, ты назовёшь его трусом.

— А чё спешили? Я думал, побазарить для начала с Лысым, а уже потом, когда Пинч выйдет…

Косой меня перебивает:

— Это всё Шкура! Только ты ушёл, он говорит: надо поскорее завязывать с этим делом. Решили не тянуть и сходить в подвал до завтрака. Сняли ключ с гвоздика, спустились. Открыли дверь… Зовём — он не выходит… Темно, ни хрена не видно. Шкура говорит: мы пришли извиняться… Пинч молчит. Тогда Апельсин зашёл внутрь… Вот и всё…

— Чё, всё?

— Пинч за дверью притаился… С заточкой… Ты знал про неё?

— Откуда? — стараюсь вложить в свой голос возмущение и обиду. — Думаешь, я с пидором общался? Ты чё, сдурел?!

Косой опускает глаза, а я начинаю проталкиваться поближе к карцеру. Рядом с врачами скорой помощи суетится Баян. Вытирая рукавом халата пот со лба, он сетует на то, что милиция едет слишком долго. Докторша скорой сообщает, что звонила уже два раза, но в отделении всего одна машина на ходу — остальные в ремонте…

Присев на корточки, я наконец-то получаю возможность разглядеть, что творится у входа в карцер: там, в луже крови, лежит Апельсин; рядом, не сводя глаз с неподвижного тела, сидит Пинч, который в правой руке держит заточку — её остриё, как мне кажется, направлено Апельсину в горло. «На хрена мёртвому-то ширять? — недоумеваю я. — Точняк, крышу снесло у парня!»

Сзади кто-то кричит: «Сирена! Едут!» Я поднимаюсь, чтобы уйти, но меня останавливает невесть откуда взявшийся Лысый. Мрачно усмехнувшись, он цедит вполголоса, чтобы никто, кроме меня, не услышал:

— Хоть бы сдох, а то столько говна вылезет!

— Кто сдох? — удивляюсь я. — Пинч?

— Апельсин! — поправляет меня Лысый.

От удивления у меня отвисает челюсть:

— Он чё, живой?

— Пока живой, шевелился недавно.

— А чё за говно вылезет? — осторожно интересуюсь, с опаской поглядывая по сторонам.

Лысый тоже оглядывается. Убедившись, что никто не услышит, шепчет:

— Он же всех сдаст: меня, Чуму, ваших…

— А Пинч не сдаст?

Лысый сплёвывает:

— И Пинч сдаст, но это не страшно… Не зря же им врачи из психушки занимались? Уколов наставили, потом такое в медкарту накатали…

— Из психушки?! — вспоминаю я рассказ Пинча про ужасный аминазин. — Он говорил, с областного детдома!

— Потому, что дурак, — усмехается Лысый и тут же, спохватившись, добавляет:

— Ты только лишнего не болтай! Узнаю — голову оторву!

Я начинаю клясться Лысому в том, что буду нем, как могила, но в ответ он кривит физиономию:

— Остынь! Лучше подумай, как будешь отбрехиваться, если Апельсин тебя сдаст…

— Меня-то за что? — отступаю я на полшага назад.

— Тебя? — расплывается Лысый в улыбке. — А попробуй, докажи, что не ты передал Пинчу орудие преступления! Вы ж с Апельсином, как кошка с собакой — про это каждый знает… Шкура говорит, ты его сюда и послал. Скажешь, не знал про заточку?

— Не знал! — отрезаю я. — И никого я сюда не посылал!

— А если Пинч подтвердит, что знал? — Лысый многозначительно мне подмигивает. — Это называется «соучастие в убийстве». Так что моли Бога, чтобы и Апельсин сдох, и Пинча менты грохнули.

Переварив эти слова, я поначалу озадачиваюсь: «А ведь правда! Пинч может и наговорить… Услышит от Шкуры, кто послал Апельсина на драку, и отомстит… Ему-то чего? Хуже не будет…» Однако на ум мне быстренько приходит вчерашнее Бенино нравоучение, и я успокаиваюсь: «Ну и пусть наговаривает! Ворона за меня словечко замолвит, и боров всё уладит…»

— А чё врачи не подходят? — интересуюсь я у Лысого, так и не отреагировав на его предостережение.

Лысый усмехается:

— Не пускает Пинч… Хочет, чтобы сначала привезли его мать с зоны. Не привезут — Апельсин помрёт. Ранение в живот — штука опасная. У ментов два варианта: или везти, или грохнуть Пинча.

— А далеко она сидит?

— Километров тридцать отсюда. Захотят — через час доставят…

Со стороны лестницы звучит незнакомый голос, усиленный мегафоном:

— Всем освободить подвальное помещение!

Команда повторяется несколько раз, и коридор начинает пустеть… Из-за толчеи мы с Лысым уходим последними. Оглянувшись на ходу, я встречаюсь глазами с Пинчем. Он смотрит на меня пустым, ничего не выражающим взором. «Завтра, видимо, закончится детство…» — вспоминаю я прочитанный им стих, и от этого воспоминания мне делается немного не по себе: «Прям, как чувствовал, гад… Ну, и вали на зону! Лично у меня детство продолжается!» Не успеваю я об этом подумать, как на его физиономии появляется странная ухмылка. Не в силах отвести от него взгляд, я спотыкаюсь о поваленный в суматохе стул.

— Смотри под ноги! — хватает меня за шиворот Лысый. — Вот посадят на малолетку, тогда и налюбуешься…

Наверху Жабу отпаивают валерьянкой. Рядом с докторами суетятся Чума и Лысый, чуть поодаль курят Сова с Кубышкой, а рядом с милицией прохаживается Беня. Он мнёт в руках пиджак, нервно теребит болтающийся на шее галстук и постоянно поглядывает в сторону ворот. «Понятно, ждёт борова…» — догадываюсь я и подхожу поближе к майору милиции, который ведёт переговоры по рации:

— Понятно… Есть, тянуть время! Вас понял! Сейчас выясним… Ждём! Есть, без команды ничего не предпринимать!

Майор вешает рацию на пояс и направляется к Жабе. Я следую за ним. Подойдя к скамейке, на которую осела директриса, он интересуется:

— У правонарушителя была девушка?

Ничего не говоря, Жаба машет руками. Баян суёт ей в нос ватку с нашатырём, а Тишка мямлит:

— Не было у него никого!

— Ну, друзья-то хоть были? — упорствует мент.

— Говорю же, не было ни-ко-го! — чеканит Тишка слова, с опаской поглядывая на подошедшего Беню.

— Плохо! — сокрушается майор. — Приказано контактировать с преступником посредством близких ему людей. Ожидается прибытие людей из службы госбезопасности, до этого момента нельзя оставлять его один на один с жертвой. Нужны люди, которым он доверяет… Его надо отвлечь разговорами!

— А шо слышно, гражданин начальник, его маман привезут? — интересуется Беня.

Майор отрицательно качает головой:

— Только что сообщили: умерла год назад. Цирроз печени…

— Понимаете, сложный он мальчик, нелюдимый, — с трудом ворочает языком Жаба, — дурная наследственность. Полное отсутствие контактов с детьми, с педагогами…

Баян поддакивает:

— У него и согласно медицинской карте наличествуют отклонения. В поведенческом плане — по линии психиатрии… Сложный контингент, товарищ майор, сложный!

Майор с досадой сплёвывает и хватает рацию. Отойдя чуть в сторону, докладывает начальству о возникших сложностях. Получив очередную команду, он обращается к врачу скорой помощи:

— Спуститесь вниз и попросите, чтобы преступник разрешил оказать раненому медицинскую помощь.

— Уже просили, он отказывает! — чуть не плача говорит докторша.

— Попросите ещё раз! — срывается на крик майор. — Скажите, что его мать будет через полчаса, но, если мальчишка умрёт, мы её не пустим в подвал!

Докторша подхватывает чемоданчик с лекарствами и в сопровождении лейтенанта спускается в подвал. В толпе воспитанников я вижу Косого, и мне тут же припоминаются его слова о заточке. Как-то уж больно недоверчиво задавал он этот вопрос, да и Лысый неспроста заговорил о моём соучастии в убийстве. «Надо разобраться с этим делом, — решаю я, приближаясь к Косому, —, а то ещё ляпнет чё-нибудь лишнее…»

Мы отходим в сторону, и для затравки разговора я протягиваю ему сигарету:

— Угощайся, братан!

Косой закуривает и присаживается на корточки — я устраиваюсь рядом. Некоторое время мы молчим и не смотрим друг на друга: наши взгляды прикованы к двери, в которую только зашли лейтенант и докторша. После пары затяжек, не дожидаясь моего вопроса, Косой сам переходит к интересующей меня теме:

— Ты не обижайся… Народ всякое базарит. Не понимают, как это Пинч тебя не тронул? Шкура говорит, ты точняк спетушился с Пинчем…

— Чё-ё-ё?! — в глазах у меня мутится. — Следи за метлой, козёл!

Косой не выказывает обиды за такое страшное оскорбление. Вздохнув, поясняет:

— А вообще наши думают, что тут два варианта: или Пинч запугал тебя, а потом… Ну, ты понял… — после слова «понял» он делает многозначительную паузу. — Или ты сам принёс ему заточку, чтобы он убил Шкуру. В спальне все слышали, кто послал нас в подвал… Одного ты не мог знать, что за нами увяжется Апельсин.

От услышанного лицо моё наливается кровью и невольно сжимаются кулаки, но я заставляю себя сдержаться. Спрашиваю у Косого подчёркнуто насмешливым тоном:

— Со Шкурой всё ясно, ну, а ты чё думаешь?

Он сплёвывает и пожимает плечами:

— Как скажешь, так и будет: я тебе верю.

«Правильно сделал, что не заехал ему по роже, — немного остываю я после приступа злости. — Сейчас пацаны по-любому за Шкуру. Он-то, небось, всех против меня настроил: как-никак герой, его же чуть не убили… Так что не в тему мне с друганом ссориться, а то останусь один против всех, и чё тогда?»

Плюнув в ту же сторону, что и Косой, я говорю уже без всякой насмешки:

— Ни хрена вы не поняли… Всё было совсем не так. Заточка была у Пинча. Сам подумай, разве я мог её принести? Когда меня привели в подвал первый раз, я вообще не знал, что там Пинч… А вечером меня Чума за собой таскал — он подтвердит, если чё.

— Шкура говорит, ты заходил в сортир перед карцером, был там один какое-то время — мог вытащить из потайного места.

— Звезданулись? — кручу я пальцем у виска.— Это с какого перепуга мне надо было делать в сортире нычку?

— Я же сказал, тебе верю! — произносит он без тени какого-либо сомнения.

— Знаешь, почему Пинч меня не тронул в подвале? — приходит мне в голову удачная мысль.

— Ну? — Косой впервые оборачивается в мою сторону, и в глазах его загорается огонёк любопытства.

— Пришлось набрехать, что Апельсина отметелил из-за него. А чё было делать? Сам прикинь! Захожу, думаю, внутри никого… И тут мне — заточка в глотку! «Убью, — говорит, — падла!» Он же засёк, кто входит: из темноты на свету всё видно… Хорошо, успел объяснить ему про эту драку!

— Теперь всё ясно! — Косой с пониманием кивает головой и тушит окурок в собственном плевке.

Бесконечно довольный своей придумкой, я наконец-то перевожу дух. Как назло, в тот же самый момент Косой отворачивается в сторону и начинает занудно цыкать дырявым зубом. «Чё-то опять не так», — отмечаю про себя один из признаков зародившегося в нём недоверия. Но с ответом я его не тороплю: знаю, подберёт нужные слова — сам скажет. Так оно и происходит… После непродолжительной паузы он задаёт вопрос, который ставит меня в тупик:

— А что потом не сказал про заточку? Когда Чума тебя за гитарой повёл?

Чтобы выиграть время, я достаю последнюю сигарету, неспешно мну пачку и швыряю её в сторону урны, не забыв предварительно удостовериться, что никто из старших этого не видит. Затем прикуриваю, делаю пару глубоких затяжек и передаю окурок Косому. В тот момент, когда он затягивается, меня наконец озаряет:

— Ты не поверишь, братан, но тут такая байда замутилась… — делаю я вступление. — Только ментам не трепи, понял?

Он согласно кивает головой, не переставая сверлить меня настороженным взглядом. Я озираюсь по сторонам и перехожу на полушёпот:

— Прикинь расклад! Приходит Чума в карцер и прямо с порога: «Погнали, — говорит, — Шнырь, будешь на гитаре лабать старшим!» Ну, я такой: «Нема базара, командир!» —, а сам кумекаю: «Выпрошу-ка у Чумы на ночь гитару!» Спросишь, на хрена? Вот тут и хитрость моя, братан! Думаю, заснёт Пинч, я подкрадусь и… Хрясть его по башке со всей дури! Заточку отберу, руки-ноги струнами замотаю, а утром все только и будут говорить, как я в одиночку ухоркал вооружённого парня!

У Косого отвисает челюсть, и я понимаю, что теперь-то уж никуда он не денется — ещё немного посомневается и обязательно признает мою правоту.

— И… Чего ж ты не взял туда гитару? — нерешительно интересуется он.

— А того! — торжествующе объявляю я, глядя на него с кривой ухмылкой. — Зашёл в сортир, а там Шкура. Подходит и говорит: «Стану смотрящим — убью тебя, Шнырь!» Я такой: «Чё за базар?» —, а он мне: «Отомщу за Апельсина, моего лучшего другана!» Только я собрался ему репу начистить, а тут Чума заглядывает и говорит: «Погнали, Шнырь, спать охота!» Ну, я тогда и решил: «А вот и не буду трогать Пинча, пошлю к нему Шкуру… Нехай будущий смотрящий покажет, какой он, не пальцем деланый…» Короче, отдал гитару Чуме, вернулся в карцер и говорю Пинчу: «Я за тебя подписался, теперь твоя очередь… А то убьёт меня Шкура…» Короче, раскрутил, как лоха… Говорю, наши пацаны решили его по-новому отфоршмачить за то, что ментам настучал, а заправлять в этот раз Шкура…

Косой понимающе склоняет голову, но мне-то видно, что его угнетает ещё какая-то мысль. «Ну, затрахал!» — скриплю зубами, прикидывая, не засветить ли ему по башке для прочистки мозгов? Но я вновь сдерживаюсь, вспомнив о том, что могу остаться один против всех. Решаю, что будет достаточно разыграть нешуточную обиду.

— Чё, не веришь? — выкрикиваю со всей злостью. — Ну и вали к своему Шкуре!

Я встаю и прямиком через газон направляюсь к Вороне, которая курит длинную тонкую сигаретку в окружении завистливо посматривающих на неё девчонок. Решаю поведать ей свою версию событий в подвале. Подойти к Вороне не успеваю, так как открывается парадная дверь и из здания выходят врачиха и лейтенант. «Ворона никуда не денется, поэтому надо выведать, чё за дела в подвале», — тут же меняю свой план и возвращаюсь на аллею, ведущую к входу. Здесь меня уже караулит Косой. Виноватым голосом он произносит:

— Да, верю, верю… Только не понял, на хрена ты меня туда послал? А вдруг бы в карцер зашёл не Апельсин, а я?

«Ну, вот, совсем другой базар! — радуюсь я такому повороту событий. — Так бы сразу и сказал, а то шары вылупил — можно подумать, меня уже со смотрящих кинули».

— Н-е-е, братан… Не кипишись! Я Пинчу сразу сказал: «Другана моего не трожь! Он тебя не обижал…»

Косой расплывается в улыбке и протягивает руку. В момент крепкого рукопожатия мне в голову приходит на редкость удачная мысль. Нетерпеливо кивнув в ответ на его расшаркивания, я добавляю спокойно и сухо:

— Чтоб ты не гнал на меня пургу, пойду побазарю с Пинчем. Менты ж хотели его успокоить, а чё мне, трудно? Не в кипиш дело, а чтоб не вякали всякие: «Мы чуть в заложники не попали… Меня чуть заточкой не отшампурили!»

— Не ходи! — хватает Косой меня за майку, но я отмахиваюсь и подхожу к милицейскому «бобику», близ которого майор принимает доклад парламентёров. Оказывается, несмотря на все уговоры, Пинч так и не позволил приблизиться к раненому. «Как раз то, что надо! — начинаю впадать я в азарт. — Что бы они без меня делали?» Я уже открываю рот, чтобы предложить себя в качестве переговорщика, но в этот момент во двор влетает «Волга» с мигалкой и тонированными стёклами.

— Комитетчики подвалили, — комментирует майор. — Теперь можно расслабиться.

Пока милиция информирует прибывших о ситуации, мой энтузиазм постепенно улетучивается: «Пока Апельсин дышит, сто пудово Пинча не тронут… А если всё-таки помер? Тогда Пинч запросто может перекинуться на меня. Я бы на его месте так и сделал: положил бы мордой на пол, руки, ноги майкой связал, и чё сделаешь? Кто сунется — заточкой вжик, и будут наши хавать дормовые пирожки на моих поминках… Не-е-е… Лезть туда не стоит… Чё я, полоумный пионер-герой? На хрен, на хрен…»

Старший из четверых комитетчиков просит милицейского майора очистить двор от зевак, и, как он выразился, начинается операция. В руках одного из прибывших я вижу снайперскую винтовку. «Клёво! Пальба будет! — прикидываю я развитие событий. — Замочат Пинча — не будет свидетеля. Мне-то оно в тему — вдруг этот придурок брякнет, что я знал о заточке? Так что соваться туда по-любому не стоит… Лишь бы Косой не подумал, что я обделался…»

Направляясь к воротам, я с сожалением говорю Косому:

— А я бы сходил… Жаль, эти хмыри приехали — опять не повезло Апельсину…

— И что бы ты сделал? — интересуется он с сомнением в голосе.

— Выхватил бы заточку, и бежать!

— Нереально, — вздыхает Косой и тут же спешит подсластить мне пилюлю:

— Вообще, может, и реально, но мусора бы не разрешили…

«Сам знаю, что нереально, — мысленно соглашаюсь я, — ну и чё? Понты — те же деньги…»

У самых ворот мы догоняем Ворону, степенно шествующую под ручку с Шайбой.

— Слышь! — беру я подружку за локоть. — Мент искал, кто бы пошёл побазарить с Пинчем. Только я настроился, а тут эти прикатили…

Сказанное относится не только к девчонкам, но и к идущему рядом Косому. Глаза Вороны округляются, а у Шайбы едва не вылезают из орбит. «Через час весь детский дом будет знать», — с удовлетворением отмечаю я мысленно, искоса поглядывая на нашу главную сплетницу.

— На фиг надо? — ужасается Ворона. — Жить надоело?

— Он же псих! — вторит её Шайба. — У него в медкарте записано: ши-зо-фре-ния! Такой пырнёт и отвечать не будет.

— Не пырнёт, — возражаю я девчонкам. — Он же считает, что Апельсина я из-за него набуцкал. Дурко, чё с него взять?

Шайба вытягивает шею и впивается в меня взглядом:

— Ой, всё хотела спросить, а за что ты Апельсина побил?

Ворона пытается её осадить, но я, как ни в чём не бывало, отвечаю:

— Не будет языком ляскать. Обозвал Ворону, а чё я терпеть должен? За свою девчонку мог реально убить!

Разочарованная таким расплывчатым ответом, Шайба поджимает губы. Ворона спешит сменить тему:

— Гляньте, дядя Миша едет!

И точно, толпа у ворот расступается, и на территорию въезжает серебристый «БМВ». Притормозив, он подбирает Жабу и по центральной аллее укатывает в сторону здания. «Начальник штаба прибыл», — ухмыляюсь я, а сам комментирую:

— Щас он вставит Жабе… По самые помидоры!

Шайба прыскает, Косой расплывается в улыбке. Ворона хмурится:

— А что тут смешного?

После приезда комитетчиков мы довольно долго толчёмся за воротами, расположившись кто где вдоль проезжей части. Что происходит в здании — остаётся только гадать. Пока тянется время, Шайба развлекает нас последними сплетнями. За это время я узнаю о трёх беременностях, двух абортах, пяти драках, одном аресте (за сбыт наркотиков) и массе других, менее значимых событий из жизни детского дома. Самая большая новость преподносится Шайбой, как бы невзначай, подчёркнуто бесстрастным тоном:

— Кстати, Шнырь, а ты в курсе, что по тебе Помойка сохнет?

— Чё?! — чуть не давлюсь я сигаретным дымом. — В натуре?

Ворона усмехается, а у Косого отвисает челюсть.

— Точно тебе говорю, — зевает Шайба, постукивая ладошкой по широко открытому рту, — Ворона не даст соврать.

Отыскав в толпе наших Помойку, встречаюсь с ней взглядом. Она неотрывно глядит в мою сторону и при этом слегка хмурится. «Ну и чувырла!» — сплёвываю я и показываю ей средний палец. Ворона прыскает, затем мигом серьёзнеет и произносит тихо и грустно:

— Как наступит у меня беременность от дяди Миши, будет тебе свежая подружка. С Помойкой разрешаю, это не измена…

— Ты чё? Сдурела? — кручу я пальцем у виска. — Какая беременность?!

— Я же сказала: от дяди Миши! — язвит Ворона. — Ты пока маленький для таких серьёзных дел.

Задыхаясь от возмущения, я выпаливаю:

— Скажи ему, пусть резинкой пользуется!

Ворона с невозмутимым видом расстёгивает сумочку и достаёт оттуда пару красочных упаковок. Повертев ими у меня перед носом, отвечает:

— У него этого добра завались! Но, ты же понимаешь, всякое может случится…

— Не понимаю! — отрезаю я, ощупывая при этом карманы в поисках завалявшегося окурка.

Ворона прячет презервативы в сумочку, при этом продолжая надо мной куражиться:

— Сначала хотела подарить тебе, типа сувенирчик… Такие прикольные: с пупырышками и пахнут клубникой! Потом подумала, а на фига? Ты же в нём утонешь!

Шайба покатывается от смеха, а Косой вынужден отвернуться в сторону, чтобы ненароком не обозлить меня ухмылкой. Ответить на эти подначки я не успеваю: из ворот выходят Беня и один из комитетчиков, направляющихся прямиком к нам. Мне приходится осечься и толкнуть Косого в бок. Расплывшийся в улыбке Беня на подходе приветствует меня по-свойски:

— Шолом, командир!

Взглянув на Ворону, он закрывает ладонью глаза:

— Ой! Богиня любви! Мы за тебя тока шо говорили с… начальством. Всё хорошеешь?

Ворона расплывается в улыбке, но Беня и не думает продолжать приятный для неё разговор: его внимание сосредоточивается на мне. Улыбка исчезает с его лица, и он протягивает мне вялую и влажную от пота руку. Пожимая её, не без опаски я думаю: «Сто пудов: какое-то западло готовит…» Комитетчик молча взирает на меня сверху вниз, руки не подаёт. Пока идёт обмен приветствиями, нас обступает плотная толпа воспитанников. Оно и понятно: все давно уже истомились в ожидании новостей с территории.

Беня кивает в мою сторону, обращаясь к комитетчику:

— Тот самый Шнырь, гражд… Извиняюсь, товарищ полковник.

Физиономия Бениного спутника не выражает никаких эмоций. «Немой, что ли? Или малохольный? — разглядываю его исподлобья. — Хрен разберёшь. А может, он такой секретный, что ему и говорить не положено?»

Поглаживая меня по голове, Беня начинает издалека:

— Товарищ из органов желают с тобой побазарить в сугубо конспиративной атмосфэре.

— Чё?! — строю из себя недоумка. — Каких ещё органов?

— Государственной безопасности, блядь! — моментально меняет интонацию Беня.

— Какая с меня опасность? — предчувствую я неладное. — Чё, я против государства?

Глядя на полковника, Беня всплескивает руками:

— Шо за болван? Вот с таким контингентом приходится работать… Мать алкоголичка, отца не помнит…

Он собирается сообщить ещё что-то из моего личного дела, но полковник его перебивает:

— Мальчик, нам требуется твоя помощь. Необходимо спуститься в подвал и отвлечь террориста разговорами.

Я отступаю на шаг назад:

— Чё я, крайний с петухами базарить?

Про себя думаю: «Клёвая отмаза! Не могу же я при всех сказать, что у меня мандраж?»

Комитетчик поворачивает квадратную физиономию в сторону Бени:

— Объясни ему, да поживее!

Стоящий чуть сзади Чума грозит мне кулаком, а Липа бьёт себя костяшками пальцев по голове. «Вот тебе и отмаза, — сокрушаюсь я, понимая, что они от меня не отстанут. — Получается, сам себе накаркал… Хреново! Пинч уже пырнул одного, теперь ему похрен — одним больше, одним меньше… И чё с того, что мы с ним на одну парашу ходили? Захочет нового заложника — и не вспомнит про мою драку с Апельсином…»

— Михал Евграфыч лично просят тебя, — вкрадчиво произносит Беня. — Ты же не дебил, должен сечь, шо такое просьба самого Михал Евграфыча!

«Ну, всё… Осталось поднять лапки кверху, — осознаю я неотвратимость предстоящего. — Ладно, хрен с ними! Помирать — так красиво!» Я протягиваю руку Косому:

— Пока, братан! Извиняй, если чё не так…

Наклоняюсь к Вороне и чмокаю её в щёчку:

— Не могу отказать: дядя Миша просит.

Ворона часто-часто кивает головой, а я про себя думаю: «Уж она-то меня понимает, ведь дяде Мише особо не откажешь…»

Толпа расступается, и мы: я, Беня и комитетчик — направляемся к воротам. У самого входа мне на глаза попадается Помойка, украдкой вытирающая слёзы. Проходя мимо, щёлкаю её по носу:

— Чё сопли распустила, коза полевая? Щас заделаю этого Пинча!

Изобразив неприличный жест, я оглядываюсь. Ворона о чём-то оживлённо болтает с Шайбой, и в мою сторону даже не смотрит. Меня это злит: «Какая-то Помойка соплями давится, а своя девчонка в ус не дует… Чё за дела?»

Подходя к «штабу», я успеваю разглядеть, кто чем занят в то время, пока готовится «спецоперация»: Баян пичкает Жабу какими-то пилюлями, врачи изучают содержимое своей аптечки, громко сокрушаясь при этом по поводу отсутствия перевязочных материалов, милиционеры вертятся вокруг дяди Миши, который степенно потягивает пиво из запотевшей банки, то и дело харкая на любимый цветник директрисы.

У штабной «Волги» меня плотным кольцом обступают комитетчики, и я тут же отмечаю, насколько они похожи друг на друга — такое впечатление, что их вырастили в одном инкубаторе: сходство между ними прослеживается буквально во всём, даже в одежде. Несмотря на жару, они упакованы в костюмы одного и того же фасона, а на шеях туго затянуты галстуки — видимо, из соображений секретности даже в тени им приходится щеголять в солнцезащитных очках. Все четверо коротко стрижены, высокорослы и курят сигареты одной и той же марки «Кэмэл». Главного выделяет единственное отличие — стёкла его очков зеркальные. Они-то как раз меня и раздражают, заставляя жмуриться от световых бликов. Но тут ничего не поделаешь: я стою так, что и отодвинуться некуда, ведь позади — багажник машины, с боков — комитетчики в тёмных очках, а прямо перед носом — сидящий на корточках главный со своими глазами-рефлекторами. Перед тем как отправить меня в подвал, он проводит инструктаж:

— Слушай внимательно, хлопец! Твоя основная задача — выяснить состояние заложника. Для этого придётся как можно ближе подойти к пострадавшему. Если он скончался, немедленно выходи из подвала. На этом твоя миссия будет считаться выполненной. Если заложник жив, займи преступника разговорами. У тебя получится, тем более что он сам изъявил желание общаться только с тобой, даже врачей не подпустил к раненому. Ты должен отвлекать террориста от дурных мыслей, пока в подвал не спустится его мать…

Я расплываюсь в улыбке:

— Ты чё, дядя, опух? Она год назад копыта отбросила… От этого… как его? Стервоза печени!

Главный оборачивается в сторону майора, вновь ослепив меня своими рефлекторами. Взмокшие от жары милиционеры виновато опускают головы. Беня харкает им под ноги, шепча при этом ругательство. Очки ещё раз испускают мне в глаза слепящий луч света, и инструктаж продолжается:

— Да, умерла. Но это будет не его мать, а наша загримированная сотрудница. В полумраке увидеть подмену преступник сумеет только тогда, когда женщина приблизится достаточно близко. Всё ясно?

— Хрена тут неясного? — пожимаю я плечами. — Потом ваша баба замочит Пинча. А если в меня попадёт?

Главный кривится:

— Не замочит, а нейтрализует…

— А не один хер? — перебиваю я.

— Нет, не один! — поправляет главный. — Мочат бандиты, мы — нейтрализуем.

— Те же яйца, только в смятку, — машу я рукой, но комитетчик продолжает гнуть своё, не обращая внимания на мой скептический настрой:

— У нас промах исключён: работать будет профессионал. Как только услышишь её шаги по коридору, можешь уходить.

— А если он меня за шкирман, и заточку в глотку? — подмигиваю я главному.

— Тогда сиди и не дёргайся. Наш человек нейтрализует преступника, и ты окажешься на свободе.

Поиграв желваками, комитетчик добавляет:

— Героем!

— И чё мне за это будет? — озадачиваю я его до такой степени, что он вынужден поднять на лоб очки и показать свои колючие, бесцветные глаза. И тут же, словно испугавшись, что выдал государственную тайну, комитетчик водружает очки на место, и они в очередной раз заставляют меня зажмуриться.

— У тебя будут пожелания? — вкрадчиво интересуется он, а сам косится в сторону Михал Евграфыча.

Я тоже всматриваюсь в его вспотевшую после третьей выпитой банки физиономию, а сам размышляю: «Попросить, чтобы к Вороне не клеился? Пусть Шайбу трахает… Ну, или там, Помойку. Комитетские могут его заставить: они с пушками приехали… Рисково, конечно… А когда ещё такой случай представится?»

Главный нервничает:

— Говори, мальчик, не стесняйся! У тебя есть просьба к бизнесменам?

Я киваю головой. Комитетчик нетерпеливо трясёт меня за плечо:

— Что-то купить? Хочешь часы? Михал Евграфович подарит тебе настоящие электронные часы. Для него это ничего не стоит. Знаешь, он недавно спонсировал евроремонт в нашем управлении. А часы для него — мелочь. Так же, Михал Евграфович?

Боров сминает пустую банку и запускает её в клумбу. С грустью в глазах Жаба следит за траекторией её полёта, а Беня цедит сквозь зубы, протягивая шефу очередное пиво:

— Как два пальца обфоршмачить…

Я отрицательно мотаю головой.

— Может, компьютер? — повышает ставку главный.

— Не… Не надо, — выдавливаю из себя я.

— Мы ещё и грамоту дадим от управления! — объявляет комитетчик с таким видом, будто речь идёт о назначении меня главным смотрящим детдома. — С водяными знаками и портретом Дзержинского! Повесишь у себя над кроватью — будешь гордиться.

«Да подотрись ты своей грамотой! — делаю я кислое лицо. — Надо девчонку выручать, а не бумажки на гвоздях развешивать!» Воодушевившись благородной целью, я набираю воздуха в лёгкие и начинаю излагать свою просьбу:

— Хочу, чтобы Михал Евграфыч… — к великому неудовольствию главного в этот момент я осекаюсь, ошарашенный замечательной мыслью, которая только что пришла мне в голову: «Просить за Ворону без понту… Эти, в пиджаках, слиняют, а из меня боров кишки выпустит… Если он комитетчикам управу ремонтировал, то чё им какой-то Шнырь задроченный? Часы, компьютер — это тоже шарашкины навары. Надо за другое просить, да так, чтобы и с Вороной его не подставить, и чтобы он потом к ней не клеился, и чтобы меня не трогал…»

Почуяв неладное, боров каменеет. «Не боись, дядя, не сдам!» — окидываю его насмешливым взором. Он стоит, не отнимая от физиономии банку с пивом, и я вижу, как две струйки пены стекают у него с уголков рта. Повторно набрав воздуха, выпаливаю так, чтобы слышали все присутствующие:

— Хочу, чтобы Михал Евграфыч меня усыновил!

Подавившийся от неожиданности боров исторгает мощный фонтан брызг, обдав меня и комитетчиков с ног до головы. Беня делает страшную рожу и принимается увещевать меня:

— У тебя шо, батон опилками набит? Какое на хер усыновление?! Да лучше с пятого интерната взять себе дауна, чем воспитывать такого дегенерата, как ты!

Протирая платком забрызганные пивом очки, главный комитетчик хмурится:

— А попроще нельзя было загадать желание? Это же не золотая рыбка, а всего лишь Михал Евграфович, спонсор.

— Не-е-е, на другое не согласен! — отвечаю с бычьим упрямством. — Хочу богатого папку!

С трудом прокашлявшись, наконец, отзывается боров:

— Слышь, полковник! Не кипишись, мне не в падлу. Разборки закончатся — сядем в бумера, поедем оформлять усыновление. Пацаник смышлёный, будет наследником по бизнесу.

Беня расплывается в улыбке:

— Подфартило тебе, Шнырь! Такой гешефт урвал — раз в жизни обламывается. Благодари Михал Евграфыча, шо пялишься, как солдат на вошь?

— Чё, правда? А ну пусть побожится! — с недоверием сверлю я взглядом потную рожу борова.

Боров цепляет ногтем свой зуб, затем делает характерное движение ладонью по шее:

— Зуб даю! Четыре сбоку, ваших нет… Запиши в протокол, полковник!

Главный обращается ко мне:

— Ну, вот и славно — договорились. Мы свидетели. Как только выйдешь из подвала, Михал Евграфович отвозит тебя прямо на усыновление.

Боров вытягивается по стойке смирно и отдаёт полковнику честь:

— Служу трудовому народу Украины!

— Честно? — переспрашиваю я, совершенно сбитый с толку этими речами и ужимками. Боров небрежно кивает головой:

— Не при Бене будь сказано, честное антисемитское!

— Ладно, — оборачиваюсь в сторону главного комитетчика, — поверим. Ну, я пошёл?

— Ступай, — бросает он, не глядя мне в глаза.

Я неспешно двигаю в сторону входа, а в голове тем временем одно на другое наползают сомнения: «Чё-то тут не то… Слишком быстро он согласился. Гадом буду, откажется! Вот и полковник отворотил рожу… Неспроста это, ой, неспроста! Может, надеются, что меня Пинч грохнет? А чё? Запросто… Он ведь и меня теперь врагом считает… Кто надоумил его махать заточкой? Щас как всадит мне по самую рукоятку в пузо — во радости будет борову! Не-е-е, чё-то слишком дёшево дядя Миша отделался… Непорядок…»

С этой мыслью я разворачиваюсь и подбегаю к «БМВ». Боров смотрит на меня с удивлением. Я протягиваю руку:

— Па, дай сто баксов! Надо будет пацанам проставиться…

Физиономия борова багровеет, а Беня едва не выпрыгивает из штанов:

— Ты, фраер замурзанный! Пять минут, как обласкали, а уже права качать? Шо за мансы?

Не обращая на него внимание, я гну своё:

— Па, ну дай! А то потом забудем!

Пыхтя, как паровоз, боров лезет в карман, достаёт оттуда увесистое портмоне и начинает изучать его содержимое. Беня тут же умолкает, а я терпеливо жду. Наконец, «папаша» слюнявит пальцы и извлекает двадцатидолларовую купюру.

— Больше не дам, — цедит он сквозь зубы. — Остальное потом…

С замиранием сердца я спускаюсь в подвал. Вниз ведут два пролёта. На нижней площадке горит тусклая лампа. Преодолев первый лестничный марш, я останавливаюсь и прислушиваюсь: стоит непривычная для такого времени суток тишина.

— Пинч, это я, Шнырь! — произношу не очень громко, стараясь, чтобы мой дрожащий голос не услышал оставшийся у дверей комитетчик.

Никто не отзывается. Подождав немного, я продолжаю спускаться.

— Пинч! Ты меня слышишь?

Второй пролёт упирается в полуоткрытую дверь, сразу за которой начинается подвальный коридор. В самом конце его левого ответвления расположен карцер — девятое по счёту и единственное, запирающееся снаружи помещение. До него метров сорок. Остальные двери не заперты, это — бомбоубежища. Они оборудованы нарами, там же есть вода и канализация. Зимой эти «апартаменты» нарасхват — где, как ни в подвале, можно уединиться с девчонкой? Тем более, что любая из дверей, кроме карцера, запирается изнутри — красота, да и только! Персонал сюда не заглядывает, в убежищах сухо и тепло, на нарах устланы матрасы и одеяла. А что лампочек нет — так это не беда. Как принято у нас говорить: темнота — друг молодёжи. В конце концов, кому надо, может стянуть свечку из церкви и устроить себе освещение.

Направо по коридору — складские помещения, мастерские и щитовая. Подойдя к двери, я останавливаюсь. Царит кромешная тьма. «Чё за дела? — недоумеваю я. — О таком меня не предупреждали! Надо вернуться…» Пятясь задом, я поднимаюсь на пару ступенек вверх и вновь прислушиваюсь. «Наверняка это Пинч побил лампочки, — приходит мне в голову. — Я бы на его месте сделал то же самое. Теперь хрен поймёшь, где он спрятался».

— Эй, Пинч! Ты меня звал? Это я, Шнырь!

— Ты один? — доносится откуда-то слева.

— Один.

— Иди к карцеру… Не бойся.

— А чё бояться? Мы же теперь с тобой друзья?

— Ага, друзья, — соглашается он из темноты.

«Надо идти! — решаюсь я. — Вернусь — тогда боров точно пошлёт меня куда подальше… Может и деньги отобрать, а у меня такой суммы отродясь не было! Теперь могу кормить Ворону мороженым, поить пепси-колой и водить в настоящее кино. Вот это жизнь! Если боров от неё отстанет, ей и горевать не придётся: у меня-то с деньжатами зашибись…»

С этими мыслями я вновь спускаюсь к двери и осторожно захожу внутрь — вот тут-то мне и становится по-настоящему страшно! Если у входа ещё более-менее светло, то дальше царит полный мрак, а это значит, что в любой момент может случиться что-нибудь неприятное. Двигаясь по коридору, я стараюсь держаться правой стены, потому что с этой стороны расположены двери убежищ, по которым легко ориентироваться в кромешной тьме.

Осторожно и медленно ступая, я прохожу первую дверь, вторую, третью…

— Эй, ты в карцере?

Четвёртая дверь, пятая… Очередной шаг сделать не получается. Притаившийся в темноте Пинч возникает у меня за спиной с такой молниеносностью, что, даже услышав шорох, я не успеваю увернуться. Он зажимает мне рот и приставляет к горлу заточку.

— Тихо, Шнырь, — шепчет Пинч мне на ухо, — будешь рыпаться — проткну!

В голове проносится: «Ну, вот и хана… Жадность фраера сгубила…» Пинч затаскивает меня в одно из убежищ, швыряет лицом в матрас и заламывает руки за спину, затем связывает их и ноги.

— Откуда верёвка? — стараюсь придать своему голосу спокойствие, хотя вот-вот готов разрыдаться.

Пинч усмехается:

— Одеяло на лоскуты порвал.

— Значит, такой ты друг? — произношу настолько жалобно, что после этого невольно всхлипываю. — Я за тебя Апельсина покалечил, а ты?

Он усмехается:

— Трепло ты, Шнырь. Галимое трепло!

— Чё это трепло? — повышаю я голос, стараясь придать ему убедительности.

— Не ори! — шипит Пинч и больно колет меня остриём под рёбра. — Шёпотом говори, шёпотом!

Уткнувшись в вонючий матрас, я даю волю слезам. Не обращая на них никакого внимания, Пинч поясняет:

— Пока Апельсин не помер, я у него всё разузнал. Когда ваши надо мной измывались, у тебя не жалость на уме была, а твоя Ворона. Дрался с Апельсином ты тоже из-за неё, а говорил — из-за меня. А в карцере кто меня подзуживал? Не ты? Кто сюда Шкуру послал? Моими руками хотел его грохнуть? Уж больно ты хитрожопый, Шнырь!

Возразить на это нечего, и я продолжаю скулить, уткнувшись в матрас. «Убьёт меня, точно убьёт! — сжимаю зубами кусок грязной тряпки. — Скорее бы комитетская баба приехала да пристрелила его к чертям собачьим!»

— Ничего, на хитрую жопу есть болт с резьбой! — не унимается Пинч. — А на особо хитрую — с левой резьбой! Если сюда кто сунется — подохнешь первым! И не вздумай орать!

Для большей убедительности он тычет заточкой мне в шею. Я взвываю от боли и страха.

— А что такое? — с наигранным беспокойством интересуется Пинч и тут же продолжает прежним, издевательским тоном:

— Помнишь, стишок тебе читал: «Если больно — не показывай вида». А ты? Решил, что с девкой ходишь, — и уже настоящий пацан? Ошибаешься! Настоящие пацаны умеют терпеть, они даже против силы могут пойти… Такие, как ты, только в стае смелые, по отдельности каждый из вас — дерьмо!

Он городит что-то ещё о своих прошлых обидах, а я в этот момент думаю: «Скотина! Подумаешь, репу ему начистили… да трахнули! Не убивали же? Что бы он запел, если бы его тыкали не ручкой отвёртки, а остриём? И не в задницу, а в шею!» Эти сравнения вызывают во мне очередной приступ жалости к самому себе, после чего в голове начинают роиться самые чёрные мысли. Когда я окончательно перестаю прислушиваться к его сумбурным рассуждениям об обидах и мести, он неожиданно умолкает, а затем ошарашивает меня вопросом:

— Давай, колись, чего они задумали?

— Там комитетчики понаехали, — хныкаю в ответ. — У них оружие, убьют же!

— Ну и что? — спокойно реагирует Пинч. — А я не боюсь! Спасибо Филарету — научил… Бояться не смерти надо, а того, что после неё будет. Покаюсь — Бог меня и простит, Он всех прощает, кто кается. Чем такая жизнь, лучше на небеса отправиться…

«Спятил, точно спятил! — прихожу я к безрадостному выводу. — Чё за пургу он несёт? За такое Бог ни фига не простит! Это ж какими глазами он собирается на Него смотреть? Представляю, приползёт на коленях и скажет: „Прости меня, Боженька, я по жизни был пидором!“ Развить эту мысль я не успеваю: Пинч дёргает меня за майку:

— Слышь? Они мать-то привезут?

„Ага, жди! — ухмыляюсь я со злорадством. — Будет тебе скоро мать… Такая, что и мявкнуть не успеешь, не то, что покаяться!“

— Привезут! — буркаю я с нескрываемой злостью. — Ты меня прямо при ней убивать будешь?

Из темноты доносится его нервное хихиканье:

— Не боись, при ней не трону…

Со стороны лестницы доносится голос милицейского майора, усиленный мегафоном:

— Дима Шлаков, приехала твоя мать. Она спускается в подвал… Встречай, но только без глупостей!

Пинч подбегает к двери, а я пытаюсь высвободить руки. „Ну и намотал, падла! — скриплю зубами, предпринимая отчаянные попытки растянуть шерстяной лоскут. — Ничего… Вот залепят ему пулю в лобешник — будет справедливо!“ Как я ни тужусь, стараясь развести кисти рук в стороны, у меня ничего не получается. Намучившись, переворачиваюсь набок, чтобы попытаться не пропустить момент выстрела. В слабом свете вижу силуэт Пинча, который стоит в дверном проёме и всматривается вглубь коридора.

Со стороны лестницы слышатся шаги. „А он-то и не знает, дурак, что это комитетчица“, — ухмыляюсь я, предвкушая скорое освобождение. По полу и стенам коридора начинает бегать лучик фонарика. В его отблесках я могу получше разглядеть Пинча. Пользуясь тем, что дверь убежища открывается в сторону выхода, он прячется за её бронёй. „Нашёл же прикрытие! — сокрушаюсь я. — Надеюсь, баба всё-таки залепит ему в лоб… Небось, для того и светит фонариком“. Будто прочитав мои мысли, Пинч истерично орёт:

— Не светите в лицо! Уберите фонарь…

Его дрожащий от страха голос тонет в ужасающем грохоте. «Пальнула!» — ликую я. Пинч вскрикивает и прячется в убежище. Лязгает засов и помещение погружается в темноту. Со стороны коридора кто-то барабанит в дверь и требует немедленно её открыть. Я горько усмехаюсь: «Смазала, коза! Лопухнулась…»

Пинч жалобно стонет:

— Они попали в меня… Слышь? Попали… Ой, как больно… Господи, как больно!

— Куда ещё попали? — спрашиваю участливо, а сам думаю: «Хоть бы в башку!»

— В плечо… — с трудом сдерживается он, чтобы не взвыть.

— Хорошо не в голову, — сочувствую ему, а сам поражаюсь, насколько неискренно звучит мой голос. — Повезло тебе… Наверное, двоечницу по стрельбе прислали.

Усевшись у двери, Пинч, наконец, отзывается на непрекращающиеся вопли комитетчиков:

— Где моя мать?

В коридоре тут же воцаряется тишина. Пинч повторяет вопрос.

— Её перевели в Ужгород. Быстро доставить не сможем… Только завтра, — узнаю голос главного комитетчика.

— За ней выехали, но пока получат разрешение, пока найдут машину, сопровождающих… — добавляет милицейский майор, но Пинч его обрывает:

— Врёте вы, я вам не верю… Никому!

Главный принимается уговаривать Пинча:

— Не дури, Шлаков! Открой дверь, отпусти заложников, и я обещаю тебе, что суд учтёт твоё благоразумие.

— Товарищ полковник, в дальнем помещении обнаружен труп, — докладывает кто-то из комитетчиков.

Главный матерится, а затем отрывисто спрашивает:

— Тот, что был первый?

— Так точно!

— Шлаков! — стучит майор в дверь. — Второй заложник жив?

— Жив, я жив! — ору им изо всех сил. Срывающимся голосом Пинч добавляет:

— Сунетесь — укокошу его сразу! Мне терять нечего.

Главный командует:

— Все на выход, у дверей остаётся милиция. Будем действовать по другой схеме.

Спустя минуту шум в коридоре стихает.

— Эй, Пинч! Ты как там? — пытаюсь выяснить, не помер ли он.

— Кровяка хлещет… М-м-м… — его слова перерастают в протяжный стон.

— Дурак, что ли? Сейчас всё вытечет, и ты помрёшь! — начинаю его увещевать, надавливая на сыновние чувства. — Так мамки и не дождёшься!

— Не привезут они её, — всхлипывает он так жалостливо, что я невольно ему сочувствую. — Если б хотели, давно бы привезли…

— Давай, перевяжу рану? — с замиранием сердца закидываю удочку.

— А потом сбежишь, да? — канючит он, почуяв подвох.

— А ты ноги мне не развязывай! Как я убегу?

Некоторое время он молчит, затем, чертыхаясь, со стонами поднимается и подходит к нарам. «Если развяжет, что-нибудь придумаю, — мысленно настраиваю себя на борьбу. — Мне бы света чуть-чуть, а то чё я в темноте увижу?»

Кряхтя и охая, он усаживается рядом. «Тяжело ему будет развязать узлы в темноте, да ещё и одной рукой…» — вздыхаю я после того, как он начинает дёргать за разные концы верёвки.

— Погоди, тут стекло было, — шепчет он еле слышно и направляется к двери.

Я слышу, как он топчется по полу, пытаясь нащупать ногами стекляшку. Наконец, под ногами у него что-то хрустит, и он медленно возвращается к нарам. Усевшись, долго пилит жгут у меня за спиной, часто и довольно болезненно колет. Наконец, путы спадают, и я начинаю разминать затёкшие ладони. Кусочек стекла Пинч забрасывает куда-то за самые дальние нары. «У, тварюга! Догадался…» — скриплю я зубами от злости.

— Слышь, Пинч! — окликаю его осторожно. — Пошукай по нарам, вдруг свечка завалялась? У меня спички есть…

— Давай, — отвечает он совсем убитым голосом.

В слабеньком огоньке горящей спички я вижу его лицо и ужасаюсь: чумазое и мокрое от пота, оно искажено гримасой боли. Со второй спички он, наконец, что-то замечает, поднимается и уходит вглубь помещения. Со спины Пинч выглядит не лучше: левая половина его рубахи темна от крови, рука безжизненно висит. Не выпуская заточки, он вынужден придерживаться правой рукой за нары. Его шатает так, будто он движется по палубе утлого судёнышка во время шторма.

Очередной спичкой я чиркаю в тот момент, когда Пинч начинает отковыривать заточкой прилипший к нарам свечной огарок. Возится он довольно долго, и это меня ужасно злит. Я подгоняю его, пугая тем, что спички скоро закончатся, но всё равно с огарком он справляется лишь после того, как выгорает добрая половина коробка. «Ну и видок! — качаю я головой, когда он ковыляет к нарам. — Ещё немного, и хана Пинчу!»

Огарок оказывается довольно приличным — я на ощупь оцениваю, что гореть ему не меньше часа. «За это время наверху чё-нибудь придумают, — успокаиваю себя, запаливая фитилёк. — Не собираются же они тут ночевать?»

Сидя на корточках, я помогаю Пинчу снять рубаху. «Ну и дура же, эта комитетчица! — сокрушаюсь при этом без устали. — Чуть-чуть пониже, и всё бы кончилось! Сидел бы сейчас в парке, глушил бы пиво, рассказывал Косому о своём приключении… Подфартило Пинчу, сто пудов подфартило! И чё я такой невезучий?»

Стиснув зубы, он жалобно скулит от боли. На меня не смотрит — следит за дрожащим огоньком свечи, ни на секунду не расставаясь со своим оружием. С опаской прошу его:

— Эй, не пырни меня! Сейчас будет больно…

Рывком отдираю уже успевшую прилипнуть к ране ткань, при этом внимательно следя за его здоровой рукой. Пинч издаёт душераздирающий вопль и из-за двери слышится испуганный голос майора:

— Шлаков! Не вздумай трогать заложника — хуже будет!

Пока Пинч приходит в себя, я успокаиваю стоящих за дверью:

— Это Димка орал, у него пуля в плече. Вы там особо не парьтесь, он меня не тронет!

В тот же момент из-за двери доносится удаляющийся в направлении лестницы топот. «Всё ясно, послал лейтенанта докладывать, — догадываюсь я. — Это хорошо, пусть знают, чё тут творится».

— Помощь требуется? — интересуется майор. — Врачей прислать?

С явным прицелом на то, чтобы это понравилось Пинчу, я усмехаюсь:

— Ага, пусти козла в огород! Один раз вам поверили, а вы кого прислали?

Майор умолкает, а я рву влажную от крови и пота рубаху и начинаю перевязку. Эту процедуру раненый переносит с трудом: скулит, дёргается и кроет меня последними словами. Мне хочется напомнить ему стишок: «Если больно — не показывай вида», но я сдерживаюсь. Про себя отмечаю: «Ну, вот… Как до дела дошло, сразу стало ясно, какой он настоящий пацан…» Глядя на его рану, никак не могу понять, отчего он всё время ноет — пуля-то прошла по касательной, содрав кожу и совсем неглубоко проникнув в ткани. Впрочем, мне его поведение на руку. «Давай-давай, ори сильнее! — подбадриваю его мысленно. — Скорее сдохнешь!» На устроенную им истерику можно было бы совсем не обращать внимания, если бы не его идиотская манера молотить наконечником заточки в деревянный настил вблизи моего колена. После каждого такого удара я мысленно молю Бога, чтобы на следующий раз остриё не проткнуло мне ногу.

К концу перевязки Пинч выматывается до такой степени, что без сил опускается на нары. Меня он тоже заставляет примоститься рядом. «Вот он, мой шанс! — решаю я и начинаю моститься так, чтобы ступни оказались поблизости от свечки. — Хорошо, что не заставил меня лечь у стенки!»

— Лежи и нет рыпайся! — командует Пинч и для острастки тычет мне заточкой в бок.

— Ага, я сейчас, — успокаиваю его подчёркнуто кротким голосом.

Дождавшись, пока он закроет глаза, я осторожно поднимаю ноги и приближаю завязанные у щиколоток узлы к пламени свечи. Слышится лёгкое потрескивание, и материя занимается жиденьким пламенем. «Буду терпеть!» — настраиваюсь на то, что рано или поздно огонь неминуемо обожжёт мои ноги. Начинает вонять палёной шерстью, и я скашиваю глаза в сторону раненого. Тот лежит в прежней позе: глаза закрыты, на лице гримаса боли, время от времени постанывает, но всё так же держит наготове заточку. «Господи, хоть бы он не просёк!» — молю я Бога, опасаясь, как бы удушливый запах не вывел Пинча из состояния ступора.

В тот момент, когда язычок пламени начинает лизать мои ноги, я непроизвольно дёргаюсь. Пинч тут же тычет мне в бок остриём:

— Не шебуршись!

«Точняк, волдыри будут…» — успеваю отметить я, бросив взгляд на ноги. Разглядеть, что с ними творится, не успеваю: приходится их опустить, чтобы Пинч ничего не заметил. К моему ужасу, с той стороны, где загорелась материя, начинает виться сизый дымок, который отчётливо заметен в отблесках свечного пламени. Боль от ожога нарастает, и я изо всех сил стараюсь развести ноги в стороны. «Ну сколько же оно будет продолжаться? — скриплю я от боли зубами. — Так и сгореть можно заживо!»

— Чего ты там щимишься? — цедит недовольно Пинч и вновь ширяет меня заточкой.

Не в силах дальше терпеть, я мычу от боли. Пинч поворачивает в мою сторону голову:

— Это разве больно? Апельсину было больнее. А мне, думаешь, хорошо?

— Я больше не буду, — лепечу первое пришедшее на ум, и в тот же момент ощущаю, что путы на ногах ослабли.

— Чем это воняет? — Пинч шумно вдыхает через нос и силится подняться.

— Лежи, я гляну, — усаживаюсь я, а сам мучительно пытаюсь сообразить, какое бы объяснение ему выдать. — А-а-а, это кусок одеяла попал в огонь…

Раздражённым голосом Пинч требует:

— Убери! Чего расселся?

— Ага, сейчас, — наклоняюсь я и тушу пальцами тлеющие лоскутки. — Всё, готово!

Пинч закрывает глаза, а я принимаюсь обдумывать план бегства: «До двери два прыжка, лишь бы засов не заел… Мне-то чё? Пинчу сложнее, с его-то раной…» Неожиданно в голову приходит мысль, от которой меня бросает в жар: «А вдруг они начнут стрелять? Вот это будет лажа!» —, но после недолгих сомнений я успокаиваю себя: «Надо погромче орать, пусть услышат, что это я…»

От размышлений меня отвлекает лёгкое потрескивание свечного фитиля — огонёк начинает мерцать, и я понимаю, что очень скоро убежище погрузится в темноту. Перевожу взгляд на раненого: он лежит с закрытыми глазами, держа на груди зажатую в правой руке заточку. «А что, если попробовать её выхватить? Мало ли, чё там с засовом?» Поразмыслив ещё немного, я прихожу к выводу, что так и надо поступить. Во всяком случае, хуже не будет. «Не получится — хрен с ним! Так и так придётся бежать к двери…» — с этой мыслью я начинаю примериваться, чтобы поудобнее схватить металлический стержень.

В тот момент, когда свеча, наконец, гаснет, я изо всех сил рву на себя заточку и бросаюсь к двери. Из-за спины слышатся проклятия и стоны, по пока я ищу засов, Пинч меняет тон на жалобный:

— Не бей меня, слышишь? Я же тебе ничего плохого не сделал…

Нащупав ручку, истошно ору:

— Не стреляйте, это я, Шнырь! Не стреляйте!!!

Услышав мой крик, со стонами и причитаниями Пинч поднимается с нар. «Эх, рано я заорал! — проносится у меня в голове. — Сначала надо было дверь открыть…» Я перекладываю заточку в левую руку и выставляю её назад. Правой рукой продолжаю воевать с засовом. Сделав пару шагов, Пинч останавливается. Тяжело дыша, он умоляет:

— Отдай заточку, я порежу себе вены. Потом выйдешь, мешать не буду… Нельзя мне на зону, понимаешь?

Пинч жалобно всхлипывает, но никакого отклика в моей душе его слёзы не вызывают. В этот момент я целиком сосредоточен на двери. С немалым усилием отодвигаю ржавый засов и толкаю тяжёлую дверь. Выскочив наружу, спотыкаюсь о чью-то ногу и тут же падаю, чудом не напоровшись на остриё.

— Это заложник! — кричит кому-то майор, и по топоту ног я догадываюсь, что дежурившие у двери вваливаются внутрь убежища.

Пользуясь тем, что меня и не думают держать, я вскакиваю и бросаюсь к выходу. Из-за спины доносится истошный вопль Пинча. «Ох, и намнут ему сейчас бока! — мелькает у меня в голове без тени сочувствия. — И не посмотрят, что раненый…»

К моему удивлению, ни на лестнице, ни у выхода никого нет. Выскочив на улицу, я вижу комитетчиков, мирно жующих бутерброды и попивающих колу из баночек. Обеденный стол у них сооружён прямо на капоте служебной «Волги». Неподалёку, в компании Бени и мордоворота-охранника, цедит пиво Михал Евграфыч. Как только я появляюсь, все они дружно прекращают жевать и бросаются мне навстречу.

— Я отобрал у него заточку! — радостно ору им, размахивая боевым трофеем. — Не верите? Вот она!

Не скрывая удивления, комитетчики переглядываются. Я подбегаю к ним и сую отвёртку главному:

— На, держи! Вот так работать надо!

Дожёвывая бутерброд, главный вертит перед глазами заточку, а я в это время не унимаюсь:

— Ваша баба — дура! Ей в тире тренироваться надо. Чё за дела? С десяти метров смазала! Только по плечу чиркнуло, и всё. Прикинь, командир, он меня связал, а я узлы спалил от свечки. Видишь, ожоги? Потом ему морду набил, заточку отнял — и сюда. Не дадут вам медальку, не заслужили!

Выдав эту тираду, я подбегаю к «БМВ»:

— Ну чё, батя? Погнали усыновление оформлять?

Пока боров растерянно ловит ртом воздух, Беня отрицательно качает головой:

— Ты шо, очумел, идиота кусок? Какое тебе в жопу усыновление?

— Он же обещал! — недоумеваю я. — При свидетелях!

— Пошёл на хер! — наконец выдавливает из себя боров.

— Слышишь, чмо? — щёлкает Беня костяшками пальцев. — Тебе шо, объяснить, как туда пройти? А ну, сделай так, шоб мы тебя долго шукали!

Жаба, сидящая в тени на скамейке и до этой поры молчавшая, манит меня пальцем:

— Антоша, подойди ко мне, я тебе кое-что объясню.

Сделав обиженное лицо, я сплёвываю:

— Ну, не очень-то и хотелось… Подумаешь!

Про себя отмечаю: «Хреново, конечно… Опять на Ворону полезет. Одно радует: теперь у меня деньжищ — завались! Надолго хватит…»

Я подхожу к Жабе, присаживаюсь. Тяжело вздохнув, она начинает городить какую-то чушь о том, что в моём возрасте пора бы уже научиться понимать шутки и не принимать всё сказанное буквально, а я сжимаю в кармане банкноту и с ненавистью поглядываю на «борова», который в это время производит расчёты с комитетчикам… «Им-то, небось, не по двадцать баксов достанется! — срываю я листик подорожника и прикладываю к обожжённой ноге. — А чё они сделали? Только облажались, и всё…»

На следующий день, обменяв доллары на гривны, под завистливые взгляды одноклассников мы с Вороной выходим в город. Ещё бы им не завидовать! Во-первых, в их глазах я герой, в одиночку разоруживший террориста; во-вторых, у меня куча денег; в-третьих, моя девчонка состоит в подружках не у кого-нибудь, а у самого Михал Евграфыча. Разумеется, последнее меня не очень радует, но уж коль это обстоятельство вызывает зависть у окружающих, то можно и смириться.

Первым делом мы отправляемся в городской парк, что находится возле кинотеатра «Красная шапочка». В кафешке у входа покупаю Вороне мороженое, шоколадку и баночку пепси, а себе беру литровую бутылку пива «Оболонь». За столик не усаживаемся — продавщица шипит о недопустимости распития спиртного несовершеннолетними. Лично меня это вполне утраивает: в парке можно уединиться в одном из укромных местечек, а заодно и пива выпить…

Пока мы подыскиваем удобную лужайку, Ворона сообщает последние новости. Оказывается, Шайба положила глаз на Шкуру! Услышав об этом, я не могу сдержать недоброй ухмылки: «Во будет парочка! Шкура научит её играть в шашки, а она — всему остальному, чему научилась у Лысого». Однако Вороне я ничем не выдаю своего интереса к этой новости, выслушиваю её молча и с напускным безразличием. В предвкушении приятного отдыха не хочется портить себе настроение.

Так и не дождавшись от меня оценки этой сплетни, Ворона меняет тему разговора:

— А я знаю, что такое джакузи! Помнишь, ты когда-то спрашивал?

— Чё, правда, знаешь? — вскидываюсь я, довольный тем, что можно поговорить о чём-то более приятном.

— Ага! — отвечает Ворона, комкает обёртку от мороженного и швыряет её в кусты.

В этот момент меня осеняет: «Точняк, у борова видела… У него, наверное, много таких штучек, что в карцер ставить не следует…»

Забежав вперёд, Ворона заставляет меня остановиться, подбоченивается, после чего с невероятно гордым видом произносит:

— Джакузи — это большая ванна!

— Всего-то? — цежу я разочарованно. — А я-то думал…

Ворона вскидывается:

— Дурак, ничего ты не понимаешь! Там можно вдвоём купаться!

Представив, как Ворона натирает мочалкой заплывшую спину «борова», я сплёвываю: «Вот и поговорили о приятном… Ну, не одно, так другое… Она чё, издевается?» Мне хочется сказать что-нибудь обидное в адрес моего соперника, но я сдерживаюсь. Презрительно хмыкнув, закругляю эту тему:

— Правильно Беня сказал, в карцере такое на хер не нужно…

Спустя час, лёжа в изнеможении на травке, я прихлёбываю пиво и веду с Вороной неспешный разговор. Она сидит рядом, в одной руке держит длинную тонкую сигаретку, другой гладит меня по стриженой голове. Я рассказываю ей о вчерашнем. Разумеется, вру напропалую:

— Короче, заводят меня менты в подвал, вызывают Пинча и говорят ему: «Вот тебе новый заложник, делай с ним чё хошь, а того нам отдай, его лечить надо». Пинч — не дурак, сразу просёк, в чём опасность. Отвечает ментам: «А вы свяжите ему руки и ноги и положите на нары в убежище». Ну, я такой, думаю: «Хрен с ними, пусть вяжут, лишь бы Апельсина спасти…»

Эту историю во всех мелочах я продумал ещё вчера, когда в ожидании допроса мне пришлось до глубокого вечера маяться в отделении милиции. По возвращении в детдом меня встретили, как героя, ну, а уже после того, как я выдал подробности своего «геройства», мой авторитет взлетел просто до небывалых высот…

Не теряя нити рассказа, я слежу за рукой Вороны: она плавно скользит по моей щеке и опускается на грудь… Пока я во всех красках повествую Вороне о милицейской тупости и о своём благородстве, она гладит меня по груди и даёт затянуться от своей ароматной сигаретки:

— На, курни… Бедняжечка! Досталось тебе… А я чуть на мыло не изошла, пока тебя дожидалась…

— Слушай дальше! — отмахиваюсь от её комментариев. — После этого Пинч заставил ментов отойти подальше, а сам — шасть в убежище, и заточку мне к горлу приставил. Орёт ментам: «Кто подойдёт, Шныря нашампурю!» Апельсин-то в это время уже помер, а менты и не знали…

Ворона закатывает глаза и сокрушённо качает головой, а её рука, совершив пару круговых движений по моей груди, переходит на живот. Понимая, чем закончится этот маршрут, и не желая прерывать рассказ, я сжимаю её запястье:

— Тут как раз комитетчики прибежали. Привезли какую-то бабу, снайпершу…

— Ой! — Ворона наклоняется и чмокает меня в губы. — А если бы она в тебя попала?

— Так и я о том же! Комитетчики орут: «Пинч вылезай, привезли твою мать». Тот вылез, а баба как шандарахнет! Короче, попала ему в плечо.

Ворона укладывается рядом со мной на бок и подпирает голову рукой так, чтобы можно было видеть моё лицо.

— И что потом? — интересуется она с таким любопытством, будто слышит эту историю в первый раз.

— Потом Пинч запер дверь и приказывает: «Делай перевязку, Шнырь, а то помру, как Апельсин!» Развязал мне руки, снял с себя рубаху, суёт и говорит: «Рви на тряпки!» Ну, я такой, рву, а сам думаю: «Как бы его скрутить, чтобы он не успел ткнуть меня заточкой?» Потом исхитрился, запалил от свечки верёвку на ногах… Вот они, ожоги… И как дам ему прямо в раненое плечо! Пинч упал, орёт: «Не убивай меня, Шнырь, чё хочешь, только не убивай!» Я руку ему вывернул, заточку отнял и к двери. Открываю, ору: «Всё, хана террористу! Заходите, берите его тёпленьким!»

Дослушав, Ворона решительно высвобождает свою руку и делает то, что и хотела сделать перед тем, как я сковал её движения. Меня тут же бросает в жар, я озираюсь и вижу, как по тропинке к нам приближается старуха с лукошком. «Щас разорётся…» — прихлёбываю я пиво, наблюдая за тем, с каким пристальным вниманием разглядывает нас незваная гостья.

— Глянь, старая мандолина прёт, — киваю в её сторону. — Грибы ищет, что ли?

Ворона отдёргивает руку и оглядывается через плечо. Старуха укоризненно качает головой:

— Ай-ай-ай! Как не совестно! Вы же дети ещё… Знаете, чем всё это может кончиться?

Сделав очередной глоток, я передаю бутыль Вороне и спешу успокоить приставучую бабку:

— Не-е-е, у нас всё безопасно. Мы чё, первый раз, что ли?

Ворона покатывается от смеха, а старуха упрямо продолжает гнуть своё:

— То ж и плохо, что не впервой! Здоровье оно раз от разу и убывает. Разве ж можно в таком возрасте?

— Ещё как можно! — отвечаю я. — И нужно! Здоровья как раз, наоборот, от такого прибывает!

— Прибывает?! — старуха ставит лукошко на землю и всплёскивает руками. — И давно вы себе такое позволяете?

— Ага, давно, — подмигиваю я Вороне. — И пока не жалуемся.

— Говорю вам как врач, — не унимается бабка. — Для молодых организмов это очень даже вредно!

— А мы и не заметили, — жеманно цедит Ворона. — Нам это дело нравится.

— А чё, нельзя? — перехожу я в наступление. — Где такое написано?

— Вы разве не знаете, что детям распивать спиртное не положено? — наконец, выпаливает старуха, и в тот же момент мы хватаемся за животы. Задыхаясь от смеха, Ворона комментирует:

— Она — про пиво, а мы и не поняли!

Кивнув Вороне, я окончательно «добиваю» любительницу нравоучений:

— Ба, мы думали, ты про секс… А чё пиво? Нашла к чему придраться!

Глаза старухи вылезают из орбит:

— Секс?! Да, я в вашем возрасте и слова такого не знала!

Мы поднимаемся и, держась за руки, убегаем по тропинке в сторону выхода. Обернувшись, Ворона кричит бабке:

— Ну и дура, что не знала!

Добежав до выхода, я предлагаю:

— В кино сходим?

— Пошли! А что там идёт?

— Без разницы! — подмигиваю я. — Нам чё? Лишь бы темно было и поменьше народа…

В детдом мы возвращаемся перед самым ужином. У входа в столовку о чём-то беседуют Шкура, Гвоздь и Максимка. Чуть поодаль, навострив уши, вертится Шайба. Завидев меня, Шкура подаёт команду, и вся троица дружно направляется к столу. Интересуюсь у Вороны:

— Чё это он её к секретам не пускает?

Ворона хихикает:

— Так он же пока не знает, что Шайба его выбрала!

— А, ну тогда всё ясно с ними, — расплываюсь я в улыбке. — Щас его подколю, секи внимательно!

Усевшись за стол, начинаю намазывать маслом хлеб, при этом исподтишка поглядывая на Шкуру. Тот сидит насупившись и время от времени обменивается многозначительными взглядами с сидящими напротив Гвоздём м Максимкой. Ковыряя ложкой в тарелке, как бы между прочим интересуюсь:

— Слышь, Шкура! Говорят, ты девственник. Это чё, правда, или опять Шайба брешет?

Косой и Ворона прыскают от смеха. Через мгновение моя шутка доходит и до остальных. Смеются даже за соседним столом, потому что вопрос был произнесён достаточно громко. Не смешно только Шкуре и Шайбе. Главная сплетница не находит ничего умнее, чем бросить свою любимую фразу:

— Враки! Ничего я такого не говорила!

— Оно тебе надо? — неприязненно цедит Шкура, уткнувшись в свою тарелку.

Я тяжко вздыхаю:

— Должность у меня такая… Обязан заботиться о каждом…

Перейдя на заговорщический тон, я наклоняю голову пониже и, не сводя глаз со Шкуры, начинаю в лицах разыгрывать спектакль:

— Спросит у меня Чума: «А как там у вас с этим делом? Все пацаны уже девок пробовали?» И чё я отвечу? Скажу: «Не, Чума… У нас Червь, Макс и Шкура жуть как боятся до них притронуться». Червю простительно, он в дурке лежал. Максимке тоже, его девки шугаются: вдруг негритёнка выродят? Ну, а ты? Может, у тебя болезнь какая? Или ты, к примеру, голубой?

Последние слова тонут во всеобщем хохоте. Так и не притронувшись к еде, Шкура встаёт из-за стола, делает пару шагов в направлении к выходу, затем приостанавливается и бросает мне через плечо:

— Чума с тебя ещё спросит… Только не про меня. Зря радуешься…

— Вали-вали! — отвечаю вполне беззлобно, когда он громко хлопает дверью. — Ну-ка, Червь, перекинь сюда его масло! Не пропадать же добру?

Выйдя из столовки, в коридоре я натыкаюсь на Шкуру. Он караулит у дверей.

— Пошли, — буркает он угрюмо и направляется к лестнице.

Изобразив неприличный жест, я беру Ворону под ручку и начинаю ехидничать:

— А гопака тебе не сплясать? У меня по расписанию свиданка, драться на ночь будем. Чё, не знаешь? Рожи перед сном бью…

Шкура оборачивается:

— Чума зовёт.

— Нажаловался, маленький? — участливо спрашиваю я. — Так и быть, отдам тебе завтра свою грохотульку. Пососёшь…

Ни слова не говоря, Шкура начинает подниматься по лестнице. Знает, что никуда я не денусь. Приходится мне развести перед Вороной руки:

— Ну, обожди малёхо… Щас мозги ему почистим.

Из дверей столовки выныривает вездесущая Шайба. Сверкнув своими бесцветными глазками, она выдаёт Вороне:

— Ой, что-то мне кажется, сегодня свиданки у него не получится!

— Не вякай! — огрызаюсь я со злостью. — Забыла, с кем разговариваешь? Это у твоего чудика не получится…

Не найдя, что бы ещё такое ей сказать, я решительно двигаю к лестнице. Неожиданно мне припоминается недавно придуманная шутка. Довольный собой, я оборачиваюсь и насмешливо добавляю:

— Зато у вас в шашки с ним получится. Если ты, конечно, научишься…

С чувством победителя я направляюсь наверх. Поднимаясь, думаю: «Ну, пожурит немного Чума, чё такого? Первый раз, что ли? Да за такое и ругать не за что! Особенно такого, как я… Весь детдом знает, кто разоружил Пинча. Главный мусорило обещал часы подарить…» На последнем лестничном марше меня догоняет Косой:

— Погоди, Шнырь!

— Чё тебе?

Запыхавшийся Косой выпаливает:

— Шайба базарит: сёдня сходняк был, хотели тебя позвать, но не нашли. Короче, решение приняли… Ты больше не смотрящий.

У меня глаза вылезают на лоб:

— Чё ты гонишь, придурок? Мухоморов объелся? Мне менты ручняк (часы — жарг.) на первое сентября подарят!

Косой опускает глаза:

— Они Шкуру назначили.

Одурев от такого известия, я хватаю Косого за майку:

— Че-е-го?! Шкуру?!

В ответ он молча кивает головой. Ошарашенный этим известием, я присаживаюсь на ступеньку. В голове воцаряется полный хаос: «С таким смотрящим по-любому не уживусь! Он же мне за всё отомстит… За всё! А я, дурак, ещё и базар этот затеял, чёрт меня дёрнул. Какого хрена он молчал? Мог бы сказать: „Заткнись, Шнырь, кончай парафин лить, теперь я у тебя смотрящий!“ Так нет же, смолчал, гад! Хотя понятно.. О таком Чума должен объявить… На сходняке… Может, мне к Вороне обратиться? Пусть попросит за меня у борова… Ой, стыдобища какая… Дожил! Приходится за юбкой прятаться…»

Мимо проходит Лысый. Он ухмыляется и едва заметно мне подмигивает. За ним молча следуют смотрящие других классов. В мою сторону никто не смотрит. Как будто издалека до меня доносится голос Косого:

— Да пошёл он, этот Шкура! Всё равно ты мой друг…

Эти слова меня немного ободряют. Горько усмехнувшись, я начинаю обдумывать, как вести себя у Чумы: «Ну и хорошо, что всё заранее известно. Сделаю вид, что мне по барабану — пусть заценят, какой я спокойный! Ещё не понятно, чем дело кончится. Завтра Ворона побазарит с боровом, и всё будет путём. Уж он-то вправит им мозги…»

С такими мыслями я поднимаюсь со ступенек и хлопаю Косого по плечу:

— Не парься, братан! Поглядим, чё они запоют в воскресенье.

— А что будет в воскресенье? — делает он удивлённое лицо.

Я усмехаюсь:

— В воскресенье моя вернётся со службы. Усёк?

После недолгих раздумий Косой кивает головой и тут же переспрашивает:

— Думаешь, поможет?

— А куда он денется! — сплёвываю я на пол. — Чё дядя Миша скажет, то и будет сделано.

На словах это звучит убедительно, но в душе я, конечно же, сомневаюсь: «Хорошо бы, коль так… Только этот дядя Миша себя уже показал. Сначала деньги зажилил, потом вообще включил заднюю. Чё за бандит? За базар не отвечает, ведёт себя, как последний жлоб… Хрен знает, получится уболтать его или нет? Всё будет зависеть от Вороны, надо хорошенько поговорить с ней сегодня…»

———————

Антон Клюшев ©