Как и положено смотрящему, в спальню старших я захожу без стука, при этом успокаивая самого себя: «Ничё страшного, пока сходняка не было, имею право». В помещении накурено так, что, мне кажется, можно вешать не только топор, но и бензопилу. Сквозь пелену табачного дыма вижу: в правом углу на собственных койках восседают Чума и Липа со своими подружками. Чуть поодаль, оккупировав соседний ряд кроватей, расположились все прочие командиры. Шкура стоит навытяжку рядом с Чумой и в мою сторону не смотрит. «У-у-у, падла, убить тебя мало! — сжимаю я кулаки, испепеляя своего врага взглядом. — Жаль, Пинч не того кокнул…»

Загасив в консервной банке сигарету, Чума прокашливается и начинает резко выговаривать мне за опоздание:

— Долго ходишь, Шнырь! Шустрее надо. Тебя братва ждёт, а ты дрочишь…

«Да пошли вы…» — мысленно посылаю их всех, но при этом виновато опускаю голову. Переведя дух, Чума переходит к более спокойному тону. На сей раз он обращается ко всем:

— Собрались мы здесь не балду гонять, а по важному вопросу. Мне тут начальство поручило развести рамсы… Все знают, что в команде Шныря такая шняга: пацана убили… Правильного пацана! Кто убил — все знают… Самое хреновое, что это сделал пидор. Как говорит Беня, нам эти бебихи ни к чему…

Обвинительную речь перебивает Липа:

— Пацаны, по утряне такая мулька прошла: Жабу сняли. Я такое дело услышал, ну и, само собой, к Бене… Перебазарил — так и есть. Короче, был звонок из Киева, наши подсуетились, раз-два, и готово — уволить по собственному желанию…

Сообщив эту новость, он обводит присутствующих взглядом. Все молчат, ждут, какую оценку случившемуся даст сам Липа, но вместо того, чтобы высказаться в мой адрес, он завершает свою нехитрую мысль довольно обтекаемо:

— Повторяю, Жаба сама написала заяву! И кто в это поверит? С такой малины только вперёд ногами выносят. Ясный пень, по собственному желанию — это вариант для лохов… Но мы-то народ с понятками, кой чего соображаем: сняли её за всю эту бодягу с Пинчем!

Присев на корточки, я внимательно слежу за происходящим. Собравшиеся многозначительно переглядываются, покачивают головами, о чём-то шепчутся, а я тем временем размышляю: «Погано дело… К Жабе все у нас привыкли, а теперь нового пришлют… Хрен знает, чё с этого поимеем? До неё был хмырь один, по кличке Пончик, так он девок прям у себя в кабинете трахал… Кому такое понравится? После него Жаба пришла и сказала: „Хана! В детдоме бардака больше не будет!“ И точно, не сбрехала… Трёх воспиков выгнала, из тех, что были с Пончиком в одной упряжке. Потом собрала смотрящих и говорит: „Между собой — на здоровьичко, тока предохраняйтесь! На стороне — святое дело, детдому спонсоры нужны, а чтобы с персоналом — ни-ни! Если чё, сразу ко мне, в тот же день такого гада уволю!“ Хорошая баба была, правильная… Да и ко мне неплохо относилась…»

Слово берёт Чума. Он начинает стыдить меня за то, что приключилось с Жабой, припоминая, что в своё время она безоговорочно поддержала мою кандидатуру на должность смотрящего0 и что она очень рассчитывала на меня в дальнейшем… Чем больше он распинается, нахваливая заслуги Жабы, тем сильнее во мне начинает играть дух противоречия: «Ну, не такая уж она и святая… И не особо-то я ей обязан! Кто Ворону направил к борову? То-то и оно! Получается, сама виновата. Не было бы этого — не было бы и карцера, стало быть, не узнал бы я про заточку и не направил бы наших к Пинчу…»

Договорив, Чума предоставляет слово Шкуре. Не успевает он раскрыть рот, как я вставляю:

— А чё он тут делает? Пусть в шашки идёт играть…

Услышав про шашки, народ начинает посмеиваться. Липа тут же находится:

— Шкура приглашён как свидетель. Пусть расскажет, что случилось в подвале, кто их туда послал и зачем.

— Тогда и Косого надо позвать, — бросаю я, не очень-то веря в то, что к ходатайству прислушаются. Словно в подтверждение моего недоброго предчувствия, голос подаёт Липа:

— Не прокатит. Косой — твой кореш, а Шкура — не при делах.

— Ни хрена себе не при делах! — возмущаюсь я. — А чё он стучит? За такое убить мало!

Липа усмехается:

— Вот-вот… Сейчас и послушаем, как ты хотел его убить.

Чума поддерживает Липу, и я смекаю, что мой главный враг, конечно же, не упустит возможности свести со мной счёты. Так оно и происходит. Явно подготовившийся к этому разговору, Шкура начинает издалека. Сначала во всех красках он описывает гонения, которым я подверг его с первого дня пребывания в детском доме, затем плавно переходит к моему «неправильному» поведению во время экзекуции над Пинчем и, наконец, во всех деталях живописует историю с походом в подвал, которую намеренно представляет нашим общим с Пинчем заговором. Завершает он свою речь неожиданно: по его мнению, никакого захвата заложника не было, всё это мы разыграли на пару с Пинчем только ради того, чтобы выставить меня героем и сделать главным смотрящим вместо Чумы.

От изумления у меня отвисает челюсть:

— Бред беременной медузы! Видал идиотов, но таких… Ты хоть подумай, козлина, Пинчу-то оно на хрена упало? Его же убить могли!

Шкура расплывается в торжествующей улыбке:

— Твоя Ворона с Михал Евграфычем договорилась: Пинча потом отмажут, а ты — на коне!

Я кручу пальцем у виска:

— Ага, и чтоб никто не просёк, Пинчу в плечо из пушки засадили. Дурилка ты картонная, чё порожняк гонишь?

Пытаясь найти хоть какую-нибудь поддержку, я обвожу взглядом присутствующих — все, кроме Лысого, отводят глаза. Он смотрит на меня с усмешкой, всем своим видом давая понять: «Выкручивайся, дескать, сам». Вспомнив о своих ожогах, я тычу пальцем в бинты на ногах:

— А это чё? Скорая помощь перевязывала, Баян свидетель! Чё, тоже нарочно?

Не моргнув глазом, Шкура соглашается:

— Конечно, нарочно! Чего не сделаешь ради того, чтобы стать главным смотрящим!

Произнося последние слова, он выразительно смотрит в сторону Чумы.

— Ну, с главным смотрящим ты, пожалуй, загнул, — цедит сквозь зубы Чума, —, а в остальном базар правильный. С заложником дело нечистое, парашей воняет. Как услыхал я про деньжата, что у Шныря завелись, так всё и понял.

Как ни странно, но более ушлый в житейских вопросах Липа неожиданно поддерживает Шкуру:

— Не знаю, не знаю… Может, воняет парашей, а может, и нет. Когда я с Беней базарил, он вспомнил, как подозрительно быстро Шнырь выдурил деньги у Евграфыча. Обычно тот даже в церкви на Пасху больше десяти гривен нищим не кинет, а тут аж целых двадцать баксов!

— Да он усыновить меня хотел! — срывается с моего языка такое, о чём до этого я стеснялся говорить даже Вороне.

В ответ раздаётся дружный смех. «Ну, гады! — злюсь я не столько на собравшихся, сколько на себя. — Теперь ещё и дразнить за это начнут… Зря я такое выболтал, зря…»

— Дурак думкой богатеет, — комментирует Липа моё заявление. Шкура тут же напоминает присутствующим свою версию:

— Точно говорю, на место главного метит! Слышите, какие заявы кидает? Мало того, что его Ворону сам дядя Миша трахает, так он ещё и в сыновья к нему просится!

— Наверное, мечтает на пару с дядей Мишей с ней резвиться, — не унимается Липа. — Слышь, Шнырь? А как это у вас будет? По очереди или все вместе?

Задыхаясь от негодования, выпаливаю:

— Ничё, завтра Ворона всё ему расскажет!

— Так вот, кто у нас главный стукачок? — расплывается в улыбке Липа. — То-то Беня и спрашивает: кто это нашёптывает дяде Мише про все наши заморочки?

Чума поднимается с места:

— Дело ясное, братва. Есть предложение убрать Шныря с должности смотрящего, а вместо него назначить Шкуру. Кто-нибудь против?

Воцаряется гробовое молчание, и я отчётливо слышу зуд летающих под потолком мух. Против не высказывается никто. Шкура смотрит в мою сторону с видом победителя. Понимая, что это едва ли не последний мой шанс, я цепляюсь за соломинку:

— Чума, давай я подерусь со Шкурой. Кто победит, тот и смотрящий.

Главный отрицательно мотает головой. Липа комментирует:

— Ещё одна драка, и мы устроим тебе пятый угол. Усёк? Бить будем долго и больно.

— Начнёшь жаловаться, будет хуже, — заключает Чума. — Дядя Миша тебе не поможет. Вопросы есть?

Я отрицательно мотаю головой.

— Тогда свободен, — подмигивает мне Чума. — Вали отсюда!

Едва сдерживая слёзы, я выхожу и громко хлопаю дверью. Меня душит злость, и злюсь я на самого себя: «Надо было раньше покалечить Шкуру. Тогда чего-то струхнул, а теперь поздно кулаками махать… Остаётся только одно — надеяться на Ворону…»

На лестничной площадке между третьим и вторым этажами меня поджидает Косой. Разговаривать с ним у меня нет никакого желания, но и послать его куда подальше — тоже не дело. Как-никак, мой последний союзник, на остальных — никакой надежды. Не спеша спускаясь по лестнице, я думаю о своих одноклассниках: «Стадо баранов… На кого укажут пальцем — тот и смотрящий. Выбери Чума Максимку, они и его примут… Или, к примеру, Червя… Хоть бы кто задумался: чё за пацан будет завтра над ними командовать? А вдруг он и драться не умеет? Вдруг он негр? Цыган? Или ещё хуже — вдруг он пидор?»

— Кинули? — шёпотом интересуется Косой, когда я подхожу поближе.

— Ага, — киваю я, — ты иди в спальню… Послушай, чё там будет, а я с Вороной побазарю…

Косой спрыгивает с подоконника и, ни слова не говоря, устремляется выполнять мою просьбу. Я усаживаюсь на его место и начинаю приводить мысли в порядок: «За земелю надо держаться… Тут без вариантов. Вороне надо рассказать, чё там было — пусть доложит своему борову, как они ему кости мыли… Интересно будет узнать, кого теперь Шкура в шестёрки выберет? На меня многие зуб имеют. Беспредела вроде не вытворял, но дисциплину-то надо было держать? То-то и оно… И я держал, ещё как держал! Хоть считалось, что я правильный смотрящий, а кому из наших от меня не доставалось? Ну, разве что Косому… Теперь припомнят мне… Всё припомнят…»

Закурив, начинаю перебирать в памяти, кого и как я наказывал: «Гвоздя два раза бил. Второй раз особенно сильно. А чё было делать? Стянул, гад, из моей тумбочки конфеты. Девчонкам на восьмое марта приготовили, а этот позарился… Чуть ли не половину отгрёб. Думали, Максимка, оказалось — Гвоздь. Я ночью специально не спал — караулил. Слышу, обёрткой шуршит. Откуда звук идёт — непонятно. Ну я, такой, заворочался, зевнул… Встаю, типа, в сортир. К двери подхожу, щёлк — свет включаю! Вижу: Гвоздь шасть, и с головой укрылся. Ну я, значит, подхожу и как дёрну одеяло! Тут всё и раскрылось: штук пять фантиков валяется, и ещё пара конфет нетронутых. Братву разбудил, говорю, чё делать будем? Решили, каждый по разу в рожу даст. Я бил первым, одним ударом два зуба выбил… Червя ещё бил. Пацан — тормоз по жизни, но уж достал он меня в тот раз! Играли в футбол на газировку, счёт 3:2 в нашу пользу… До конца оставалась минута с хвостиком. Этот козёл — на воротах. Кричу: „Мяч сюда!“ Он берёт и кидает его чужому нападающему. Тот сближается и закатывает мячик прямо в очку Гвоздю. „Ладно, — думаю, — по пеналям отыграемся“. Куда там! Этот гад все пять штук пропустил, а у нас Апельсин мимо ворот засандолил. Чё за такое полагается? Взял его за волосы — и рожей об штангу. Переборщил малёхо — пришлось потом шов накладывать…»

Усмехнувшись, припоминаю, как от меня перепало Максимке. Со своим дружком Репой, что из параллельного класса, отправились они ночью девчонок пугать. Затаились на лестнице, ждут, когда ночью кто-то из них в туалет выйдет. Сидели чуть ли не до утра… Наконец, дождались… Вспоминая о том, что было дальше, я перестаю улыбаться: «Не просекли, придурки, что это была Ворона… Заходит, сонная, в туалет, а эти — за ней. Моя в кабинке устроилась, и в ус не дует. У Максимки в руках — кружка с водой. Она, такая, спрашивает: „Девчонки, это кто?“ А Макс ей воду на голову, и бежать… Ворона, конечно, за ними. Макс успел скрыться, Репа поскользнулся на выходе и хряснулся. Ворона его узнала. На следующее утро беру Репу за шкварник: „Кто был с тобой?“ Тот, само собой, обделался и заложил Максимку. Ну, Репу-то я отпустил, у него свой смотрящий, а Максимке набуцкал по первое число…»

Вспоминаю я и другие случаи, после которых нашим пацанам приходилось несладко. Кого я только не обижал! И бил, и сортиры заставлял чистить, и клумбу у входа вскапывать… Да мало ли чего! «А вот ещё случай, — перехожу я к очередному воспоминанию. — Был пацан у нас, Шэм, он клей раньше нюхал… Чё-то с башкой у него случилось, наверное, извилины склеились… Захотелось ему шашлыка, так он взял и прибил нашу морскую свинку Глашу… Насадил её на прутик и понёс жарить за футбольное поле. Там его Шайба и застукала… Ну чё, подруливаем мы как раз в тот момент, когда у Глаши на боках корочка зарумянилась… Пахнет нормально, по-настоящему… Только кто ж такое хавать станет? Мы ж Глашу сами вырастили… Для начала я Шэму табло расквасил. Потом заставил его выкопать могилу чуть ли не по пояс глубиной, похоронить свинку и даже табличку сделать… Пару месяцев спустя, Шэм сбежал от нас… Где он сейчас, никто и не знает…»

Докурив, двигаю к девчачьей спальне. «Пойду, угощу Ворону мороженым, — решаю я подсластить нелёгкий разговор. — Денег-то ещё навалом!» Не успеваю я отбарабанить условный стук, как открывается дверь и наружу выпархивает Шайба.

— Ну, что? — впивается она в меня взглядом.

— Учись в шашки играть, — отодвигаю её в сторону и заглядываю внутрь.

У зеркала вижу Ворону. Под прицелом завистливых взглядов она красит губы. «Ну, сдуреть! — хватаю я ртом воздух, будто выброшенная на берег рыбёшка. — Вот это девчонка! Ни у кого такой нет!» Что и говорить, в профиль да в новом спортивном костюмчике и кроссовках она смотрится просто здорово.

— Ворона, погнали мороженое хавать! — беспечно бросаю я, как ни в чём не бывало.

Она оборачивается в мою сторону и окидывает меня взглядом с головы до ног.

— Тебе костюм от Миши достался? — продолжает она изучать меня, не двигаясь с места.

— Ну? — не понимаю я, к чему этот вопрос.

Ворона испускает тяжкий вздох:

— Иди переоденься, что это за прикид?

— Ты чё? — делаю удивлённое лицо. — В такую жару спортивный костюм напяливать?

Она поднимает глаза к потолку и шумно выдыхает:

— Ты собираешься идти на дискотеку в этих трусах и шлёпках?

Машинально опускаю глаза: «Ну, шлёпки… Могу кроссовки надеть… Ещё носки, чтобы бинты не было видно. А чем ей шорты-то не понравились? Подумаешь, на три размера больше! Какие дали, такие и ношу. Зато не жарко, всё проветривается… С начала лета меня подкалывает, говорит, похожи на семейные трусы… Раньше один на один, теперь при всех…»

— Какую ещё дискотеку? — делаю вид, что не понял, о чём речь.

Вновь следует тяжкий выдох, после которого она поясняет:

— В парке, на летней площадке. Афиши видел?

— Туда? — шмыгаю я носом. — А я думал, просто погулять, мороженца заточить…

Ворона кривится:

— Так мне одной идти?

«Вот, чёрт! — злюсь я, подумав о том, что придётся идти в нашу спальню. — Хотя ладно… Шкура ещё наверху, зайду, как ни в чём не бывало…»

— Погоди, — отвечаю ей, демонстрируя свою безграничную покладистость. — Сейчас переоденусь.

Она бросает мне в спину:

— Давай быстро, шмелём!

По пути в парк, пока Ворона без умолку тараторит об этой замечательной дискотеке, я думаю совершенно о другом: «Сначала надо чё-нибудь выпить, тогда и поговорим — вопрос-то не простой… Чуток вмазать не помешает — смелее буду… Главное, не перебрать. Бутылку пивка, и хватит. Ну, две от силы… Вдобавок горло промочить надо — во рту всё пересохло. Наверное, из-за сходняка… Ещё эти танцы-шманцы на мою голову! Можно подумать, нельзя было взять мороженого, пива и устроиться где-нибудь на полянке. На хрена деньги палить?»

Дискотека проводится на парковой танцплощадке. С одной стороны — сцена, с другой — кафе «Лiто», территория со всех сторон огорожена. Не было бы Вороны, я бы и не подумал тратиться на билеты (если, конечно, захотел бы сюда попасть!), сиганул бы через забор — и всё. С ней приходится встать в кассу. Когда подходит очередь, у меня перед глазами начинают плыть круги, ведь после покупки билетов от моих денег не останется и половины. Но делать нечего, не стану же я позориться перед девчонкой?

Стоящий на входе милиционер меряет нас подозрительным взглядом. Я пропускаю вперёд Ворону.

— Мужчина, который час? — одаривает она обворожительной улыбкой хмурого сержанта. В ответ тот буркает что-то типа: «А не пора ли тебе на горшок, детка?» —, но всё равно пропускает нас на площадку.

Внутри — яблоку негде упасть. Пробившись к сцене, мы некоторое время наблюдаем за конкурсом шахтёрской матерщины. Ворона подначивает меня заявиться в следующем туре, но я отнекиваюсь — не за тем сюда пришёл, да и настроение не то.

— Пиво будешь? — киваю в сторону кафе.

— Лучше шампанского, — ухмыляется Ворона. — С фруктовым мороженым!

Оставшихся денег у меня хватает на бутылку шампанского, брикет мороженого, чипсы и банку пива. Когда, наконец, мы пристраиваемся за одним из столиков, на сцену выскакивает вертлявый ди-джей, и начинается дискотека. Мне это на руку: в воцарившемся грохоте соседи по столику наверняка не услышат наш разговор. Разлив шампанское по пластиковым стаканчикам, я произношу довольно длинный и корявый тост, в котором умудряюсь замешать всё: и переполняющие меня чувства по отношению к подружке, и надежду на то, что всё у нас будет хорошо, и презрение к жалким потугам врагов. Моё косноязычие Ворону не смущает, потому что затянувшуюся тираду она выслушивает благосклонно, а в самом конце, когда, запутавшись в построении слов, я опускаю глаза, она залпом опрокидывает свой стаканчик.

Неведомый до этого божественный вкус шипучего напитка вмиг заставляет меня позабыть о той жалости, с которой я отсчитывал бармену последние деньги. Единственное, о чём в этот момент жалею, это о пиве: «Зря брал, теперь придётся самому мучиться: Ворона-то не станет… Остаётся выпить прямо здесь, не пойду же я танцевать с банкой?»

После второго стаканчика, немного захмелев, кричу на ухо Вороне:

— Ну, чё? Выручит меня дядя Миша?

Не переставая мотать головой в такт ритмичной музыке, она пожимает плечами.

— А ты перебазарь с ним! — ору я, поглядывая в сторону длинноволосого соседа по столику, целующего взасос свою девушку.

Ворона согласно кивает головой, но я чувствую, что её мысли сейчас витают совсем в другом месте. Прикрыв глаза от удовольствия и кокетливо отставив в сторону мизинчик, она лижет своё мороженое. Я дёргаю её за рукав:

— Ещё вмажем?

Ворона на мгновенье фокусирует взгляд на бутылке, затем вновь входит в ритм музыки:

— Наливай!

Выпив, я предпринимаю ещё одну попытку поговорить на интересующую меня тему:

— Как думаешь, он поможет?

Ворона недовольно косится в мою сторону:

— Ты про кого?

— Про дядю Мишу, про кого ж ещё?

— Он злой на тебя, — неожиданно кричит она мне в ответ.

— Злой?! — дёргаюсь я, как от удара током, и переворачиваю свой стаканчик. — А ты откуда знаешь?

— Звонила ему… Миша говорит, ты проблемы приносишь.

— Скажи, что больше не буду!

В ответ она заливается смехом, и мне становится стыдно за проявленное малодушие: «Зря я это сказал! Прям, как маленький… Ещё бы прощения попросил!» Желая сгладить неловкость, резко меняю тон:

— Чё смешного? Это я так сказал, чтобы он тебя не пилил. Начнёт по мозгам ездить, а ты ему в ответ: «Я попросила — он больше не будет».

Пока она переваривает эту фразу, я наливаю шампанское. «Хорошая штука — вино! — опрокидываю стаканчик, не дожидаясь Вороны. — На вкус, как ситро, а в голову шибает, как водка».

— Танцевать идешь? — дёргает меня за рукав подружка.

— Чё, с пивом? — тыкаю пальцем в банку. — Сперва допьём, а потом танцевать.

Ворона недовольно морщится, и я вынужден предложить ей:

— Давай сам допью по-быстрому!

— А плохо не станет?

— Не боись! — успокаиваю её и выливаю в стакан последние капли.

Пока пью, она кривится:

— Смотри, лопнешь и заляпаешь всю дискотеку!

Открывая банку с пивом, я подмигиваю ей:

— Не лопну… Костюмчик жалко… Дядя Миша старался…

— Эй, ну хватит дрыхнуть! — трясёт меня Ворона за плечи. — Время — двенадцать ночи!

Сознание постепенно возвращается ко мне, и сквозь туман я вижу смутные контуры её лица и фонари дискотеки на заднем плане.

— Чё, опять танцевать? — труднопроизносимое слово «танцевать» с горем пополам я выговариваю с третьей попытки. Ворона злится:

— Тебе сейчас только танцевать! Я тут с тобой… Натрахалась…

— Ну чё кричишь? — обрываю её на полуслове обиженным тоном. — Башка и так трещит.

— А кто заставлял заливаться? Не можешь — не пей!

С её помощью я принимаю сидячее положение, и меня вновь начинает мутить.

— Слушай, принеси водички! — прошу я таким жалобным голосом, от которого ей впору расплакаться.

— Ага, разогналась! — отвечает она сердито, вместо того, чтобы помочь страждущему. — Щас, всё брошу, побегу искать тебе воду. И так натерпелась — скажи спасибо, мусора отпустили!

Услышав о милиции, я с трудом восстанавливаю в памяти недавние события: «Сперва вдвоём танцевали, потом к ней начал клеиться длинноволосый… Помню, чё-то ему сказал… Он обиделся, подружка его успокоила… Потом вернулись за столик. Помирились… Сосед угостил тоником… Чё-то про музыку начали спорить. Потом я полез на сцену сыграть „Yesterday“… Кажись, сыграл… Да, точно сыграл! Патлатый за это проставил нам пиво. Вот после этого и начало мутить… Куда-то меня повели… Чё было дальше — не помню… А менты откуда взялись? Не понимаю…»

— Чё, подрался? — спрашиваю недоверчивым тоном.

— Ой! — испускает она тяжкий вздох. — Если бы подрался, было бы хоть не обидно!

— Не понял? — тру я виски, не понимая, что же такое вытворил.

Ворона взвивается:

— Не понимает он! Пришлось нести тебя за ограду — ты же рыгал дальше, чем видел!

Я ощупываю куртку руками, а в голове стучит: «Да, хреново вышло… Всё липкое, воняет. Бедная Ворона, испортил девчонке весь вечер…»

— Водички принесёшь? — повторно интересуюсь я уже без всякой надежды на сострадание. Ворона хмыкает, изобразив на лице гримасу отвращения.

— Если не встанешь, я пошла! — отрезает она и всем своим видом демонстрирует готовность оставить меня одного.

— Погоди! — тяну я к ней руку. — Там, у входа, фонтан… Можно попить и костюмчик почистить.

— Сам будешь чистить! — с неприязнью отвечает она. — С меня хватит!

Так и не дождавшись от неё помощи, я начинаю подниматься: сначала становлюсь на четвереньки, затем присаживаюсь на корточки, долго настраиваюсь и только после этого рывком принимаю вертикальное положение. От падения меня спасает фонарный столб. Ухватившись за него руками, я с трудом сохраняю равновесие. Ворона презрительно сплёвывает.

До выхода добираюсь с двумя остановками, так как преодолеть триста метров разом оказывается для меня непосильной задачей. Во время каждой остановки Ворона недовольно бурчит, но меня не оставляет. «Хорошая она девчонка, — размышляю я во время второй остановки, после того, как меня в очередной раз вывернуло. — Другая бы давно бросила, а эта носится со мной, как с писаной торбой…»

У фонтана я начинаю раздеваться. Ворона озирается по сторонам:

— Ты что, и штаны надумал стирать?

— И купаться тоже!

— Рехнулся?

Приходится пояснить ей, что это не блажь, а суровая необходимость:

— Надо протрезветь, а то до утра не доберёмся.

Она вздыхает и усаживается на скамеечку. Первым делом я вычищаю верхнюю одежду и кроссовки. Разложив сырые вещи на бордюрчике, раздеваюсь и залезаю в воду. Фонтан совсем небольшой: в диаметре метров пять, не больше. Посреди торчит камень, из которого вертикально бьёт большая струя, а по сторонам — струи поменьше. «Как раз, чтобы напиться», — мигом соображаю я и надолго припадаю к живительной влаге. Чтобы окунуться, приходится лечь. Набрав воздуха, я окунаю голову. Холодная вода быстро приводит меня в чувство. Когда в очередной раз я выныриваю, доносится голос Вороны:

— Ну, вот и менты…

Поднимаю голову и вижу: так оно и есть! Со стороны входа к нам неспешно приближается наряд из двух человек. Я выбираюсь из фонтана и хватаюсь за одежду. Одеваюсь так шустро, как до этого не одевался даже по-трезвому. Когда милиционеры останавливаются рядом, я уже сижу на бордюре и шнурую кроссовки.

— Купаемся? — ухмыляется старший наряда в звании лейтенанта. — И нашёл же место!

— И время, — добавляет сержант.

Не поднимая головы, отвечаю:

— Поспорил с девчонкой. Она говорит, слабо ли мне искупаться в фонтане? Пришлось доказать…

— Встать! — командует лейтенант тоном, не терпящим возражений.

В ответ, к неудовольствию старшего, я опускаю голову ещё ниже.

— Глухой, что ли? — тычет меня он меня в бок дубинкой. — Кому сказал, встать! Смотреть мне в глаза!

Я неспешно поднимаюсь, с опаской поглядывая на дубинку.

Лейтенант берёт меня за шиворот и приближает к себе:

— А ну, дыхни!

Полагая, что после прочистки желудка и питья воды от меня не должно пахнуть, я смело выдыхаю лейтенанту в физиономию. Тот кривится с таким отвращением, что можно подумать, нюхнул свежего дерьма:

— Давай в машину его! — лейтенант толкает меня в сторону угрюмого сержанта. — Там разберёмся.

Намотав воротник моей куртки на руку, сержант направляется к выходу. Шагает он быстро, и мне приходится семенить за ним, словно собачонке, которую тянут на поводке.

— Пробей его данные, а я пока с девкой разберусь, — бросает лейтенант вдогонку.

В милицейском «бобике» воняет табаком и нестиранными носками. Сдвинув на глаза фуражку, за рулём посапывает младший сержант. Сон его настолько крепок, что даже в тот момент, когда за мной захлопывается дверца, он и не думает открывать глаза.

— Кто такой? — начинает сержант допрос. — Откуда взялся?

— С детдома я, — отвечаю ему смиренным тоном, а про себя думаю: «Чтоб ты опух, падла! Чё, я не знаю вас? Обшмонают, морду набьют, покатают на бобике, потом выкинут…» Так оно и происходит — первым делом сержант приступает к обыску.

— Это что такое? — вытаскивает он из кармана моей куртки мокрые трусы.

Я пожимаю плечами:

— Чё, не видно?

Сержант брезгливо морщится и бросает трусы мне под ноги.

— Выворачивай карманы! — решает он обезопасить себя от прочих сюрпризов.

Я повинуюсь, и через минуту он убеждается, что ничего, кроме пачки «Примы» и коробки спичек, у меня нет. Добыча тут же перекочёвывает в его карман, после чего допрос продолжается:

— Девка откуда?

— Тоже с детдома, откуда ещё?

— Здесь вопросы задаю я! — злобно рычит сержант и тычет мне дубинкой под рёбра.

«Морду по-любому набьют, чё терять?» — решаю я и даю сержанту совет:

— Вы бы Ленку не трогали, а то она пожалуется кому следует, и будет вам кирдык!

От такой наглости он выпучивает глаза, а водитель наконец-то перестаёт сопеть и оборачивает в мою сторону заспанную физиономию.

— А по почкам не хочешь? — цедит сержант, щуря в мою сторону чёрные колючие глазки.

Водитель хватает меня за ногу и со страшной силой сжимает её у колена, при этом советуя своему напарнику:

— Микола, а ти звездани його об капот харей, а те шпарко розумний!

Сержант с интересом ощупывает мой новый костюмчик:

— А ну, сымай шмотки!

— Я чё, голый пойду? — пытаюсь я защитить своё добро, а сам подгибаю ноги так, чтобы они не заметили кроссовки.

Но от бдительного сержантского ока не может укрыться моё движение:

— Ну-ка, ну-ка, покажь! — тянет он пятерню и задирает на мне штанину. — Дивись, Петро! Красиво убогие живут, у меня такого в детстве не было!

Водитель присвистывает:

— Роздягайся, хлопчик, роззувайся! Трусы, так и бути, виддамо. Свойим скажешь, бандити видняли.

— Ага, бандиты, — начинаю канючить я. — Ленка скажет, чё за бандиты… Будет вам завтра благодарность!

— Не понял, ты что-то сказал, или мне послышалось? — удивлённо вскидывает брови сержант и, не давая мне опомниться, бьёт меня кулаком в грудь. У меня тут же перехватывает дыхание, и я начинаю хватать ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Отдышавшись, начинаю спешно раздеваться: «Здесь лучше не спорить, а то покалечить могут…» Сняв свитер, предпринимаю последнюю отчаянную попытку спасти своё добро:

— Слышь, сержант! Всё равно не продашь, я его ножиком покарябал!

Я выворачиваю свитер наизнанку и демонстрирую сержанту дефекты:

— Видишь? Кроссовки тоже продырявил!

Сержант отпускает мне звонкую затрещину и начинает вопить:

— Нарочно, да?! Нарочно?! Говори, тварь! Убью!

Водила вторит ему:

— Говорю тоби, Микола, виведи и харей об капот! А те дай мени його. Вин у мене бензин буде пити и землею закушувати!

— Не надо бензин! — отодвигаюсь я от сержанта подальше. — Нас всегда заставляют портить барахло, чтоб на базаре на какую дурь не обменяли! Не веришь? Спроси в детдоме!

Воспользовавшись тем, что сержант вертит перед глазами куртку, я нащупываю ручку двери, резким движением дёргаю её и выскакиваю наружу, но порадоваться своей удаче не успеваю. Невесть откуда взявшийся лейтенант цепляет меня обеими руками и тут же валит на землю. Железной хваткой он впивается мне в горло, но перед тем, как в глазах у меня начинают плыть круги, я успеваю заметить стоящую чуть поодаль Ворону.

— Беги, Ленка, беги! — хриплю из последних сил.

— Вот ещё! — доносится до меня её насмешливый голос. — Не царское это дело! Лейтенант, отпустите его!

Командирская хватка ослабевает, и я тут же вскакиваю. Из машины выскакивает сержант и начинает оправдываться:

— Мы его чуток прессанули, а он бежать, падла!

— Похоже, погорячились, — отряхивает брюки лейтенант. Сержант и водитель в два голоса начинают орать, доказывая командиру, что «этого гадёныша» надо было напоить бензином, но мне их перебранка только на руку. Воспользовавшись случаем, я подскакиваю к Вороне:

— Чё с тобой?

Воткнув в рот сигаретку, она чиркает спичкой и томно произносит:

— А ничё!

В тот же миг меня сражает ужасная догадка, и я перехожу на шёпот:

— Ты с ним трахалась?!

«Конечно, трахалась! Как же я сразу не догадался! — стучит у меня в висках, а к груди приливает волна нежности. — Она сделала это ради меня!» В ответ Ворона силится что-то сказать, но некстати давится дымом и начинает кашлять. Я хватаю её за руки и продолжаю шептать:

— Это всё из-за меня… Прости, Ленка, виноват… Чёрт дёрнул меня напиться!

Со стороны «бобика» доносится голос лейтенанта:

— Малышей отпускаем. Девка служит самому Ничипоренко…

— Михал Евграфычу?! — с ужасом в голосе переспрашивает сержант. — Вот это влипли!

— Влипли — не то слово, — сплёвывает старший. — Считай, без пяти минут глава города, через месяц выборы.

Водитель недоверчиво хмыкает:

— А вона не бреше?

— Куда там! — горестно вздыхает лейтенант. — Я тоже поначалу не поверил. Потом дай, думаю, запрошу отделение. И точно! Они связались с его охраной, те говорят, что разузнают. Через пять минут сам вышел на мой позывной. Я чуть не обделался…

— Во, блин! Не знаешь, где найдёшь, где потеряешь, — философски заключает сержант, а я, довольный тем, что Ворона не пострадала, чмокаю её в щёку:

— Ну, ты даёшь! А я уж подумал… Прости!

Ворона обиженно поджимает губы, делает два шага в направлении «бобика» и неожиданно властным голосом требует:

— Лейтенант, кто обещал подбросить меня до дома?

— А меня? — дёргаю её за рукав.

— Что с тобой поделать? — вздыхает она так, будто ей было предложено тащить меня на руках.

Десять минут спустя мы с шиком тормозим у проходной детского дома.

— На наше место пойдём? — с надеждой спрашиваю я, понимая, что её ответ либо развеет мои смутные тревоги, либо, наоборот, их укрепит.

— Сегодня не могу, — отрезает она без тени смущения. — У меня критические дни.

— Чё, правда? — разеваю я рот от изумления. — Ни хрена себе! Поздравляю!

— Спасибо, — буркает она, демонстрируя мне дурное расположение духа.

«Хрен знает, — размышляю я, топая по лестнице, — может, и правда… Чё это за дни? Говорят, при этом нельзя… Больно им, что ли? Или дитё у них родится, если в такие дни трахаться? Надо будет перебазарить завтра с пацанами, что постарше… Под дурачка закосить. А то стыдно такое не знать… Всё равно, что лох базарный… Или ещё хуже — как Шкура!»

Войдя в спальню, по привычке зажигаю свет. «Чё за дела? — таращу глаза в свой угол. — Кто это развалился на моём месте?» Косой поднимает голову и тут же прикладывает палец к губам. По его испуганному виду понимаю: что-то стряслось. Вскочив с койки, он босиком топает к двери. И тут меня осеняет: «Шкура занял козырное место… Ну-ну…» Приблизившись, Косой щёлкает выключателем и выталкивает меня наружу.

— Не ругайся, это Шкура заставил сделать. Постель Максимка тебе заправил, я перенёс тумбочку…

— Да ладно! — хлопаю его по плечу. — Мы ещё своё возьмём.

— Дядя Миша поможет?

— Сам справлюсь! — убеждённо отвечаю я, а про себя думаю совсем по-другому: «Хрен знает, чё теперь делать… Ворона сказала, что дядя Миша был очень злой. Понятно, что злой. Получилось, опять принёс ему проблему… Ни черта он теперь не поможет…»

Косой удовлетворённо кивает и продолжает делиться подробностями:

— Шкура сам твою тумбочку шмонал. Всё на пол вывалил, а потом началось… На старых башмаках тебе шнурки узлами завязал, семечки сожрал, а зубной щёткой со своих кроссовок пыль чистил!

— А остальные как? — скрипя зубами спрашиваю я и усаживаюсь на подоконник.

— Больше всех шестерил Гвоздь, это он со шнурками придумал, Максимка тоже выделывался по-чёрному — в общем, все приложились…

— Понятно, — подвожу я итог. — Короче, пока меня не было, все выделывались, а мой друг просто глядел и запоминал… Ладно, и на том спасибо.

Косой вскидывается:

— А что я мог сделать? Их много, я один!

— Ну, хотя бы пугнул, что расскажешь мне.

— Пугнул? — на его лице читается неподдельное удивление. — А кто теперь тебя боится… Даже Червь, и тот припомнил, как ты звезданул его об штангу на футболе.

— Ну, припомнил, и чё? — ухмыляюсь я, не понимая, какая опасность может исходить от такого безобидного пацана, как Червь. — Мало ли, кому я чё припомню?

Косой виновато вздыхает:

— Не скажи… Он тебе кубик Рубика сломал. Об пол хряснул — кубик вдребезги.

Я сжимаю кулаки:

— Завтра он у меня говно жрать будет!

— Не стоит, Шнырь! — качает он головой. — Заходил Чума, сказал, если ещё одна драка, он лично с тобой разберётся. Тут без дяди Миши ловить нечего, ты лучше с ним поговори…

Напоминание о «борове» заставляет меня скривиться:

— Затрахал ты меня дядей Мишей! Делать ему больше нечего, как только в наши разборки встревать. У него свои заморочки… Выборы скоро, он может вообще самым главным в городе стать!

— Правда?! — Косой таращит на меня глаза. — Так это же хорошо!

В голове проносятся мысли: «Нельзя ему говорить правду. Узнает, что никого за мной нет, тут же переметнётся к Шкуре. Тут никому верить нельзя, даже другу… До выборов могу спокойно тянуть время, а там видно будет…» И чтобы ещё больше укрепить веру Косого в мой будущий реванш, я вру ему напропалую:

— Вот победит дядя Миша на выборах, мы с Вороной поедем к нему в гости, он сам пригласил… Тогда и побазарим обо всём.

Косой недоверчиво щурится:

— Пригласил? Сам?!

— Не веришь? — отвечаю ему обиженным тоном. — А знаешь, что было в парке на дискотеке?

— Ну?

— Меня мусора поборкали… Короче, перебрал лишнего… Драка была, я двоих отметелил, чтоб к Вороне не клеились. Менты меня за шкварник, и в мусоровоз, а я, такой, говорю лейтенанту: «Звони Михал Евграфычу, скажи Шныря повязали!» Он мне: «А кто ты будешь, чтоб самому Михал Евграфычу звонить?» Я говорю: «Племяш, чё мало?»

Косой расплывается в улыбке:

— Ну, ты даёшь! И что потом?

— Позвонили, — вздыхаю я, стараясь не выдать враньё улыбкой. — Дядя Миша им такой пистон вставил — мусарилы тут же обделались со страха! Лейтенант сопли пустил, говорит: «Прости меня, Шнырь, засранца, я больше не буду!» Ну, а я, такой: «Ладно, мент, так и быть служи дальше!» И приказал ему привезти нас сюда прямо на ихнем бобике.

Удовлетворённый услышанным, Косой расправляет плечи:

— Мы им после выборов устроим!

Почувствовав, что враньё достигло намеченной цели, я спрыгиваю с подоконника:

— Ты только к Вороне с этим не приставай, мы с ней погавкались немного…

— Тю! Чего это?

— Не дала мне сегодня, говорит, критические дни… Усёк?

Косой многозначительно мне подмигивает, я отвечаю ему тем же и направляюсь в спальню.

Пытаясь заснуть на новом месте, я обдумываю, как жить дальше: «Кулаками ничего не решишь, да и без понту переть на рожон. Я один, их много… Косой-то вряд ли подпишется… С другой стороны, и Шкура сейчас не полезет в драку… На хрена ему проблемы? После всех этих дел Чуме, конечно, вставили клизму… Он нашёл крайнего — меня. Пообещал Бене, что теперь всё будет тихо. Наверняка Шкуре это объяснили и потребовали, чтобы разборки прекратились… Надо выжидать, а пока придётся привыкнуть к новой жизни. Хреново, конечно, но не смертельно… Шкура-то не железный, завтра и он где-нибудь, да оступится…»

Что касается моего главного врага, с этим всё более-менее ясно, и надолго в эту тему я не погружаюсь. Сложнее определиться с Вороной. Уткнувшись лицом в подушку, я пытаюсь придумать план, как вести себя с ней завтра, чтобы никто не догадался о той трещине, которая образовалась в наших отношениях. Мыслей по этому поводу приходит много, но ни одна из них меня не успокаивает: «Пошлёт открыто — поймут, что я конченый… Это плохо. Все знают, с кем она спит, тут большого ума не надо, чтобы понять: боров поставил на мне крест. Не ясно, чем я ему не понравился? Скорее, я должен был наточить на него зуб, а получилось наоборот… А что, если она меня не пошлёт, а просто перестанет шастать со мной за котельную? Тоже погано… Наверняка расскажет обо всём Шайбе, и через час об этом будет знать весь детский дом. Как ни крути, получаются те же яйца, только всмятку… Любой поймёт, откуда ветер дует. И чё делать? Хрен его знает…»

В эту ночь я ворочаюсь долго не потому, что спать на новом месте непривычно: койка как койка, примерно такая же, как и прежняя. Немного дальше от окна, зато ближе к двери. Особой разницы по существу нет. Меня мало смущает, что лежащих у двери в детдоме принято считать людьми второго сорта. Догадываюсь, что меня это мало коснётся: «Обиженным становится здесь только тот, кто к этому готов… Одно дело — без меня ворошить мою тумбочку, другое — сказать что-то в лицо. Чихать, что за этим последует, но засвечу так, что мало не покажется! Любой это знает, поэтому вряд ли кто сунется. Полезть на рожон может лишь Шкура, но ему мозги прочистил Чума. Пока всё не успокоится, открытой свары не будет… Шкура из кожи будет лезть, чтобы всё было тихо и спокойно. А там поглядим, чё у нас за смотрящий…»

И вновь мои мысли возвращаются к Вороне: «А может, не ждать, пока она расскажет Шайбе, что боров поставил на мне крест? Ведь ясно же, что так оно и случится… Взять, да и задружиться с какой-нибудь другой девчонкой! Пусть все считают, что я Ворону бросил…» Эта мысль овладевает мной совсем ненадолго. На смену ей приходит другая: «Не поможет… Рано или поздно все догадаются, откуда ноги растут. А не догадаются — Шайба подскажет. Да и не дело пацану на девку бочку катить… Чё я, без понятий, что ли?»

На смену этим мыслям приходят воспоминания о наших встречах в закутке у котельной. «Ну, что за хрень такая? — впиваюсь я зубами в подушку. — Так было хорошо, и что теперь? Хана всему?» Воображение рисует мне расплывшуюся от жира физиономию «борова»: «Всё это он, падла! Чтоб у него хер на лбу вырос! Ворует на своём рынке, потом шмотки детдому дарит, для телека снимается… Да чё мы, не обошлись бы без его тряпок? Думает, молиться на них станем?»

Произнеся про себя слово «молиться», я невольно вспоминаю отца Филарета: «Может, к нему сходить? Пинч говорил, мужик с понятием. Если так, пусть посоветует, чё делать?» И тут же в голову стреляет другая мысль: «Ага, размечтался… Он же под боровом сидит. Пожалуюсь, кто увёл мою девчонку, — поп тут же доложит толстожопому! Не-е-е, по таким делам в церковь ходить не стоит… Не спасёт меня батюшка, не спасёт… Была бы мамка, она бы подсказала… Точно бы подсказала!»

При воспоминании о матери у меня на глаза невольно наворачиваются слёзы. Мысли в голове путаются, тревоги отступают на второй план, и я начинаю представлять себе то, как восприняла бы она мои проблемы: «Точно одурела бы… Сказала бы: „Вырос, сынок… Совсем взрослый стал..“ А что бы посоветовала? Наверняка предложила бы в церковь сходить… Только не к батюшке, а так… Помолиться, поговорить с Богом… Помню её слова: „Почему купола золочёные? Чтобы Боженька видел… Ты ходи в церкву, сынок. Нет сил исповедаться — просто молись. Господь обязательно заметит…“ Надо будет сходить как-нибудь, заодно и мать помяну… А к попу не пойду, не верю ему! Верю только Богу, больше на этой проклятой земле некому верить…»

Засыпаю я уже под утро, когда первые лучи солнца начинают пробиваться сквозь листву каштанов, растущих под окнами детского дома ещё с незапамятных времён…

Мои предчувствия сбываются уже на следующий день. Как я и предполагал, на прямой конфликт Шкура не идёт, ограничивается мелкими, унизительными уколами. В ответ он получает то же самое. При этом каждый раз мы обмениваемся выразительными взглядами, в которых без труда угадывается полное понимание происходящего. Мне эта игра нравится хотя бы только тем, что она совсем не нравится Шкуре. Ещё бы, попробовал бы кто-нибудь со мной такие шуточки шутить в то время, когда я был смотрящим!

Начинается всё в умывальной. Копируя мои повадки, Шкура подходит к свободному рукомойнику, укладывает на полочку зубную щётку с пастой и направляется в туалет. «Моё место на занимать!» — бросает он через плечо, явно рассчитывая задеть этим меня. Про себя я усмехаюсь: «Было-было, когда-то и я обломал его точно так же… Запомнил, гад!» Повесив полотенце на крючок, я подмигиваю Косому, смотри, дескать, что сейчас будет! Вразвалочку подхожу к забронированному Шкурой рукомойнику, сую в сливное отверстие его зубную щётку и начинаю умываться. Как только из дверей туалета появляется Шкура, я громко и выразительно сморкаюсь, а в довершение ещё и харкаю. Есть, конечно, опасность получить пинка, но мой расчёт строится на том, что не в его интересах затевать со мной драку: «Пусть попробует доказать, что я начал первым! Перед Чумой-то отвечать ему, не мне…»

— Не понял? — цедит он сквозь зубы, выудив из раковины свою щётку. — Кто это сделал?!

Я пожимаю плечами:

— А хрен его знает! — отвечаю ему, не скрывая улыбки. — Подошёл, а она там. Думал себе взять — башмаки чистить… Если в говно наступишь, зубной щёткой — в самый раз!

У Шкуры вытягивается физиономия и начинают подрагивать губы. «Это тебе за вчерашнее, падла! — торжествую я. — А вот хрен ты полезешь в драку!» Развернувшись, я направляюсь к двери, довольный тем, что одержал маленькую победу.

Вторую выходку Шкура позволяет себе в столовке.

— Эй, Шнырь! — командует он, как только я усаживаюсь за стол. — Сгоняй-ка за кипяточком!

«Значит, чего-то он не понял, — заключаю я, не двигаясь с места. — Придётся повторить урок». Ворона в мою сторону не смотрит, сидит себе, ковыряет ложкой кашу. Другое дело — Шайба. Выгнув шею, она сверлит меня любопытным взглядом. «Боится пропустить момент моего позора», — заключаю я и показываю ей средний палец:

— Пососать хочешь? Почти как настоящий!

Ворона прыскает от смеха, а вслед за ней начинают хихикать и все прочие, за исключением главной сплетницы и нового смотрящего. Расчёт мой строится на том, что пока сам Шкура не объявил Шайбу своей девчонкой, она считается ничейной, а значит, обиды ему я не нанёс.

— Кому сказал, принести кипятка? — произносит Шкура, играя желваками.

Вообще-то, формально он прав. Вчера дежурил сидящий рядом со мной Косой, значит, сегодня за чайником идти мне. Когда я был смотрящим, очередь автоматически переходила к следующему, то есть к Вороне. Но она тоже пропускала её, и никто с этим не спорил. Поскольку теперь я уже никто, следовательно, по мнению Шкуры, увильнуть от дежурства у меня не получится. Но на этот счёт у меня имеются свои соображения: «Можно было бы и сходить, если бы не его тон… Чё я, шестёрка, что ли? Завтра захочет, чтобы я ему задницу подтирал, как это заказывал Лысый Пинчу…»

Я опускаю в тарелку глаза и отвечаю тоном нашкодившего пай-мальчика:

— Нам с Вороной сегодня тяжести поднимать нельзя.

— Чего это? — недовольно морщится Шкура.

— У неё это… По женскому делу, а у меня — по мужскому: пьянка была. Мы вчера дяде Мише звонили, он сказал: «Отдыхайте, дети, набирайтесь силёнок!»

Услышав о себе такое, Ворона фыркает и выскакивает из-за стола. «Чё-то не понял, — теряюсь я в догадках. — То ли за критические дни обиделась, то ли за дядю Мишу». Приходится и мне выбежать следом за ней, тем более что аппетита после вчерашнего всё равно нет. Ворону я догоняю у лестницы:

— Ты чё, обиделась? Я же Шкуру подкалывал…

— Да, обиделась! — отвечает она сердито и отталкивает меня, когда я пытаюсь её обнять.

— А чё такого?

— Как это, чего? — заходится она от возмущения. — Дядя Миша тебя выручил, а ты волну на него гонишь!

Я разыгрываю удивление:

— Какую волну? Наоборот, показал какой он заботливый!

— Заботливый, но не к тебе! — отрезает Ворона и убегает вверх по лестнице. Поднявшись на площадку, оборачивается и добавляет:

— И вообще я больше с тобой не гуляю!

Произнеся эти слова, она не спешит убегать — наблюдает за моей реакцией. Больше всего в этот момент мне не хочется выглядеть жалким. Приходится заставить себя улыбнуться, хотя в голове моей в этот момент бурлят совсем не радостные мысли: «Ну, вот и хана моим надеждам на дядю Мишу… Ещё и девчонку потерял. В общем, и раньше догадывался, из-за чего она ко мне липла, а теперь ей вообще скрывать нечего…» Я уже готов ответить ей что-нибудь колкое, но в этот момент меня пронзает страшная догадка: «Это боров приказал ей меня кинуть! Сто пудов — он! А я-то, дурак, совсем не там ищу причину…»

Выдавив из себя смешок, последнее слово оставляю за собой:

— Привет дяде Мише! Скажи, с него причитается…

— Это ещё за что? — недоумевает Ворона.

— За то, что научил тебя… А то была бы сейчас, как Шайба — целка-невидимка!

Развернувшись, я ухожу во двор, чтобы в одиночестве осмыслить произошедшее. На окраине футбольного поля, у дальних ворот, я падаю на траву, срываю стебелёк и начинаю грызть его, глядя в затянутое тучами небо. В голове моей рождаются исключительно нерадостные мысли: «Теперь утаить это дело от Косого не получится… Ворона пожалуется Шайбе, и очень скоро о нашем разрыве будет знать самый зачуханый первоклашка. Если и Косой меня пошлёт, придётся тяжко… А он пошлёт, чует моё сердце. Кому нужен такой друг? Я ж теперь, как чумной: боров на мне поставил крест, Чума погнал со смотрящих, девчонка кинула…»

От этих мыслей мне становится настолько жалко себя, что на глаза наворачиваются слёзы. Приподнявшись, я убеждаюсь, что поблизости никого нет, спешно вытираю глаза и принимаюсь стыдить себя: «Прям, как баба… Хороший смотрящий, нечего сказать! С глазами на мокром месте… Повезло, что никто не видел!» Немного себя приструнив, я всё равно не могу отрешиться от горестных мыслей: «Жаль, гроши спустил… Были бы они целы, никуда бы Косой не делся! Пил бы пиво со мной, курил сигареты, а не бычки, ходил в кино… Нам бы на месяц хватило, а там, глядишь, чё-нибудь и срослось бы…»

В таком подавленном состоянии я валяюсь на траве почти до самого обеда. И только когда начинает накрапывать дождь, приходится подняться и уйти под деревья. Там я присаживаюсь на корточки, закуриваю и наконец-то намечаю план действий: «Ну, и хрен с ними со всеми! Один так один. Заведу себе новую подружку — полегче станет… Шкура меня не тронет, остальные — тем более. От того, что случилось, не умирают. Ничё я такого не сделал — перебесятся и забудут. Я ж не пидор какой, чтобы от меня шарахаться! Нормальный, правильный пацан…»

Немного успокоившись, я начинаю перебирать в уме девчонок, к которым можно подкатить, но даже после долгих и мучительных раздумий так и не нахожу подходящей кандидатуры. Те, что свободны, либо страшны, либо глупы. Искать подружку где-нибудь на стороне — нереально: кто станет дружить с детдомовским? Отбивать уже занятых девчонок в моём положении и вовсе глупо. «Ладно, — усмехаюсь я, — поищем среди старших…» Довольный удачной мыслью, я направляюсь через футбольное поле напрямик к нашему зданию. В центральном круге мне приходится перейти на бег: крупные капли дождя вперемежку с градом уже вовсю барабанят по высохшей, потрескавшейся земле, а когда я подбегаю к боковой линии, с небес обрушивается настоящий водопад. «С начала лета такого не было, — отмечаю на бегу, прикрыв голову майкой. — И похолодало сразу…»

Бежать в здание мне не хочется: во-первых, далеко; во-вторых, особого желания возвращаться в спальню у меня нет. Паршивое дело — ловить злорадные взгляды тех, кто ещё вчера тебе по-чёрному завидовал. Со всех ног я спешу к беседке и, только когда заскакиваю внутрь, замечаю Помойку, расположившуюся здесь со своим вязанием. Первый мой порыв — уйти, но, поразмыслив, я принимаю решение остаться. «А чё это я должен уходить? Пусть сама валит! — ругаю себя за малодушие. — Ещё перед Помойкой не хватало прогибаться! Чё я, опущенный, что ли?»

Завидев меня, Помойка откладывает в сторону спицы и расцветает в улыбке:

— Ой, привет!

— Чё уставилась? — бросаю ей хмуро и стягиваю мокрую майку.

— Хочешь, постираю и поглажу?

Я хмыкаю:

— Хрена её стирать? И так мокрая…

— А ну, дай посмотреть! — она подходит и решительно отбирает у меня майку. — Воротник, как у трубочиста! Тут заштопать надо…

«Оба-на! Ко мне уже Помойка клеится! — обжигает меня злость. — Дожил…» Выхватив майку, я выкручиваю её и набрасываю на плечи.

— За собой следи! — цежу сквозь зубы и усаживаюсь спиной к ней, лицом к выходу. — Чё я тебе муж, что ли? Мне даже Ворона не стирала…

Выговорив слово «стирала», я вновь впадаю в уныние: «Теперь уж и не постирает…» Помойка мостится рядом, а я и не думаю отодвигаться. Даже интересно, неужели она всерьёз рассчитывает на моё внимание?

— Ворона про тебя такое рассказывала девчонкам — уши вяли! — заявляет она к полной моей неожиданности.

— Чё ты гонишь? — впиваюсь в неё неприязненным взглядом.

— И не гоню совсем! Хочешь, расскажу?

Во мне начинают бороться противоречивые чувства. С одной стороны, меня гложет любопытство, с другой — жуть как не хочется обсуждать Ворону. Побеждает всё-таки любопытство:

— Не могла она ничего такого про меня ляпнуть!

Услышав эти слова, Помойка угадывает мое настроение. Глубоко вздохнув, она произносит:

— Не могла, но ляпнула. Например, рассказала, как ты раздеть её стеснялся. Два месяца ждала, а потом сама тебя раздела и уложила!

— Чево? — захлёбываюсь я от возмущения. — Брехня всё это!

Помойка пропускает мои слова мимо ушей и выдаёт таким же тоном, каким сообщает свои сплетни Шайба:

— А ещё рассказывала, что ты ничего не умеешь. Вот дядя Миша — это да! Он столько фишек знает, что тебе и не снилось.

При упоминании о дяде Мише, у меня сжимаются кулаки:

— Рехнулась?

Помойка стыдливо опускает голову, и я расцениваю это, как признак неуверенности. «Сейчас мы тебя ущучим! — мелькает в моей голове. — А то надумала, чем меня колоть!»

— Ты чё в этом понимаешь, дура! — произношу я, не скрывая злости. — Какие там могут быть фишки? Трахаться — самое простое дело!

В ответ она жалобно всхлипывает:

— Это же Ворона сказала, я тут при чём?

— Не врёшь? — переспрашиваю я с недоверием.

Помойка трижды крестится:

— Да чтоб я провалилась на этом месте!

«Может, и не врёт, — размышляю я, разминая сигарету. — Ворона чего только не ляпнет со злости…» Прикурив, интересуюсь с показным безразличием:

— Ладно, чё там ещё у вас говорят?

Кажется, она только и ждала от меня этого вопроса. Не задумываясь, начинает тараторить:

— Заходил Шкура. Сказал, Шайба — теперь его девчонка. Сегодня будут обмывать. Липа с общака пять гривен кинул, Ворона ещё пять от себя добавила. Шайба заначку вывернула. Пива купили, водки и колбасы копчёной. Будут Чума и Липа с подружками… А Ворона гулять ушла… С Кысей!

Мои глаза вылезают из орбит:

— С кем?!

— С Кысей, — вновь опускает голову Помойка.

Я со злостью отправляю окурок в огромную лужу у входа в беседку. «Нашла себе нового дурачка, — стучит у меня в висках, — чтобы не скучно было среди недели… Ну, ничего… Пусть теперь травит байки про своего Кысю: чё умеет, чё не умеет, какие фишки знает, какие — не знает…»

— А ещё новость, — вскидывается Помойка. — Жабу отмазали, возвращается она к нам…

Смачно сплюнув, с ехидством комментирую:

— Ну, теперь Шайба точно лопнет от радости. И дружок у неё смотрящий, и Жаба на месте…

— А что за радость ей с директрисы? — недоумевает Помойка.

Я усмехаюсь:

— Ну, ты даёшь! Не знаешь, кто Жабе стучал?

— А кто у нас не стучит? — отвечает она вопросом на вопрос. — Все стучат. Кто — Жабе, кто — Бене, кто — старшим…

— И ты?

— И я… — она понуро опускает голову.

— Ворона точно не стучала! — убеждённо возражаю я. — Она бы мне сказала!

— У нас все знают, — Помойка отворачивается, чтобы не встретиться со мной взглядом, — что Ворона Кубышке стучала…

— Гонишь! — отвечаю поспешно, но не очень уверенно.

Помойка начинает укладывать своё рукоделье в пакет. Я терпеливо жду. Закончив, она бросает мне:

— У кого хочешь спроси! Любая девчонка знает…

«А может, так оно и есть… — размышляю я, глядя на мутную дождевую воду, обступающую со всех сторон беседку. — Кубышка всегда опекала Ворону… Мог бы и сам догадаться, что не за просто так…»

Стоя у выхода, я подставляю ладонь под струйку воды, стекающую с крыши. Из-за спины доносится:

— А твой дружок теперь Липе стучит…

— Кто, Косой?! — оборачиваюсь я резко. — Вот это ты гонишь! Косой — земеля, уж он бы мне точно сказал!

На лице Помойки появляется кривая усмешка:

— Ворона сама подсказала ему сходить к Липе… После того, как смотрящим назначили Шкуру. Он и сходил. Немного не по-товарищески, зато теперь его никто не обидит.

— Ладно, спрошу у него, — хмуро буркаю я в ответ.

— Ну, и зря! Липа сразу поймёт, откуда ветер дует. Лучше молчи и будь с ним поосторожней…

— Без тебя разберусь! — отрезаю сердито, сопровождая слова смачным плевком. — Думаешь, с тобой буду гулять?

Помойка поджимает губы:

— А с кем же ещё? Твоя Ворона просто лопнет от злости!

Я стучу костяшками пальцев по своей голове:

— Дура! Она от смеха лопнет! Ты в зеркало давно гляделась?

— Ну и что? — не унимается настырная девчонка. — Зато со мной тебе будет спокойно. Первое — я тебя не кину. Второе — меня не увезут спонсоры. Третье — я дружу с Жабой. Разве плохо? А твоя бывшая немного посмеётся и забудет!

— Какое уж тут спокойно, если я на всех красивых девок буду пялиться? — кручу пальцем у виска. — Тебе это понравится?

— А я не буду тебя ругать! Можешь и за другими девчонками бегать. Я не жадная… Рожу от тебя ребёночка и буду рада.

— Какого ещё ребёночка? — хватаю я ртом воздух от неожиданности. — Спятила?

Помойка приближается, глядя на меня каким-то странным взором:

— Ну что тебе, жалко?

Я делаю шаг назад и едва не оступаюсь в лужу. Мысли лихорадочно скачут в моей голове: «Убежать — хреново, решит, что я струсил… Потом расскажет девкам, начнут дразнить… А вдруг полезет зажиматься? Тоже погано… Она же страшная: зубы кривые, жёлтые… Нос горбатый, волосы нечёсаные, на губе бородавка… Точно, Баба Яга в молодости…»

— Да никто не увидит из-за деревьев! — хватает она меня за руку и начинает тащить вглубь беседки.

«Вот, гадина! — уступаю её напору. — В беседке точно не увидят, а вот снаружи могут и заметить… Придётся спрятаться. Посмотрю, чё она удумала…»

Усадив меня на лавочку, Помойка лезет целоваться.

— У тебя зубы нечищеные, — предпринимаю я отчаянную попытку избежать прикосновения её губ.

Обнажив широкой улыбкой нестройный частокол своих покрытых налётом зубов и нисколько при этом не смущаясь, она шепчет:

— У меня ещё одна тайна имеется: знаю, где Липа общак прячет!

Пока я пытаюсь сообразить, равноценна ли важность этого известия её поцелуям, она решительно впивается в меня губами. «Ну, чумная! — смиряю я немного свои попытки высвободиться. — А может, чёрт с ней? Вынюхаю, где лежит общак, а потом пошлю её куда подальше…» Остановившись на этой мысли, я уже не сопротивляюсь, когда она даёт волю своим цепким и быстрым рукам…

— Шнырь, ты здесь? — слышу из-за спины голос Косого и, как ошпаренный, отскакиваю от Помойки, застывшей на столе с закрытыми глазами и блаженной улыбкой. Она остаётся лежать даже после того, как я хватаю свои шорты и начинаю вертеть их в руках, пытаясь определить, где зад, где перед. Возвращает её на грешную Землю не голос Косого, а моё грязное ругательство, которое я адресую другу.

Ой! Извиняюсь! — натыкается он взглядом на мои и её суетливые попытки натянуть одежду.

— Чё выставился? — наконец, попадаю я ногой в штанину. — Побежишь теперь трезвонить?

Косой мнётся, не решаясь зайти внутрь. Краем глаза вижу: он стоит по щиколотку в луже и держит в руках шлёпанцы, а до нитки вымокшая одежда висит на нём, как на вешалке. Помойка, уже успевшая к этому моменту одеться, подаёт голос:

— Заходи, мы тебя не стесняемся!

Косой опасливо ступает под крышу и тут же спешит нас успокоить:

— Не бойтесь, я никому не скажу.

— А мы и не боимся! — хихикает Помойка, закалывая волосы канцелярскими скрепками, из которых наши девчонки научились мастерить шпильки.

«Во, чучело! — негодую мысленно. — Её-то, конечно, чё бояться? Ржать надо мной будут… Скажут, завёл себе задрыгу…»

— Еле нашёл тебя, — меняет Косой тему разговора. — В обед с больницы звонили, говорят, Жабу выписывают. Нужно помочь ей довезти вещи. Липа приказал, чтоб мы с тобой ехали…

— И я с вами! — не даёт мне и слова вымолвить Помойка.

— Не-е-е, — осаживаю я её, — мне с Косым побазарить надо.

Она недовольно поджимает губы, а я вспоминаю о тайне общака и спешу её успокоить:

— Подождёшь до вечера. Могу же я с другом потрепаться?

Услышав о вечернем свидании, Помойка одаривает меня гнилозубой улыбкой.

От детского дома до больницы путь неблизкий — пешком примерно полчаса. Большую часть дороги мы молчим. О чём думает Косой, мне неведомо, я же размышляю о случившемся: «Только бы Косой не растрепал про то, что видел… Не стану же я говорить, что пошёл на это ради общака… А вдруг он сам спросит? Чё отвечать-то? Хрен знает… Может, схитрить? Сказать, что хотел досадить Вороне… Не, это глупо… Этим её не разозлишь, наоборот, порадуешь. Надо другое придумать…»

Через три квартала я сочиняю новую легенду: «Буду говорить, что у меня в одном месте свербит. Кобель я… Поэтому пристаю ко всем девкам без разбора. Как говорит Беня, трахаю всё, что шевелится, пьянствую всё, что течёт… Мне ж не жениться на ней! Да начхать, что у неё физиономия страшная и ноги кривые! А вдруг мне так захотелось, что прямо невтерпёж? Может такое быть? Конечно, может! А эта как увидела меня, так сама на стол полезла. Ещё бы! Такой пацан подвалил — любая бы легла…»

Довольный собой, я толкаю локтем Косого:

— Чё, думаешь, совсем я сдурел — уже и с Помойкой готов?

Мой вопрос вызывает у него замешательство. Он даже спотыкается, и я вынужден придержать его за майку. Затем мы перебегаем дорогу на красный свет, и, только оказавшись на тротуаре, он отвечает:

— Ничего я не думаю! Мне всё равно…

— Да, ладно тебе! — хлопаю его по плечу. — От друга не может быть секретов!

Косой пожимает плечами:

— Ну, удивился… Подумаешь! Хуже, что помешал тебе в такой момент…

— Не парься! — машу я рукой. — Бывает… А у меня этим летом прямо бешенство какое-то наступило. Прямо не могу без девки. Каждый день по десять раз хочется!

Косой недоверчиво переспрашивает:

— По десять?! Ни фига себе!

— По десять — это с такими, как Помойка. А с Вороной мог бы и двадцать!

Чуть ли не целый квартал Косой молчит, и мне уже начинает казаться, что я загнул лишнего, но тут он меня озадачивает:

— Получается, Ворона в два раза лучше Помойки?

— Чё это? — не сразу догадываюсь я об истоках такого умозаключения.

— Ну, если с Помойкой десять, а с Вороной двадцать, тогда так и получается.

В сердцах я сплёвываю:

— Тьфу ты, дятел! Я же сказал: «Мог бы и двадцать». Это я мог, понимаешь? А ей было слабо! Была бы взрослая, я бы и пятьдесят раз сумел!

— Пять-де-сят? — не скрывая сомнения, тянет Косой и тут же отрезает:

— Гонишь! Такого не может быть!

— Так чё, я трепло, по-твоему? — забегаю я вперёд и встаю у него на пути. — За базар отвечаешь?

Косой смотрит на меня исподлобья:

— Побожись!

Моя рука тянется ко лбу, но в этот момент мне становится не по себе: «Ну его на фиг, такими вещами шутить! Мамка говорила, грешно по всякой ерунде вспоминать Бога… А тут ещё брехня… Потом разразит меня гром или прошибёт молния и за ради чего?» Опустив руку, отвечаю со всей серьёзностью:

— Такими вещами не божатся! Понял?

Почуяв в моём взгляде недоброе, Косой охотно соглашается:

— Ага… Не надо божиться. Просто скажи мне как другу, что пятьдесят раз — это ты пошутил.

— Да, говорю тебе, правда! Чё я, трепло?

Качая головой, Косой с опаской произносит:

— Это у тебя болезнь какая-то. Сходи к Баяну, вдруг ты маньяк?

— Чё-ё-ё?! — отвисает у меня челюсть. — Сам ты маньяк! К какому ещё Баяну? Ты чё, не знаешь, у него ж от всех болезней одно лекарство — угольные таблетки!

— Может, от этого как раз и поможет? — не унимается Косой.

Я заливаюсь смехом:

— Ну, ты и тормоз! Спроси, любой парень скажет: угля хоть вагонетку сожри, а как хотелось девку, так и будет хотеться! Чё, не понял, почему Баян нам его пичкает?

— Не-е-е, — качает он головой, с опаской поглядывая на мои кулаки.

— Потому что в Донбассе угля завались!

После этого почти до самой больницы мы идём молча. Довольный своей находчивостью, я обдумываю ближайшие планы: «Теперь надо всё время грузить Косому про мою нетерпячку… Мало того, придётся корчить из себя кобеля… А чё делать? Буду пялиться на всех девок без разбора. Главное, побыстрее выведать у Помойки, где клад. Как только она сболтнёт, тут же пошлю её подальше. Появятся у меня денежки, поглядим, как запоёт Ворона… А я возьму и скажу ей небрежно: „Да пошла ты…“

Заприметив приближающуюся к нам девицу лет двадцати, я дёргаю Косого за рукав:

— Зырь, какая тёлочка! Ножки стройные, сиськи что надо, любимый мой пятый номер…

— А ты как номера определяешь? — спрашивает он удивлённо.

— Ну, ты валенок, братан! — снисходительно ухмыляюсь я. — На глаз, как же ещё!

Когда объект моего притворного вожделения проходит мимо, я останавливаюсь и восхищённо бросаю ей вслед:

— Ну, классная! Смотри, какая корма, Косой! Возьмешь в руки — маешь вещь!

Девушка оборачивается:

— Ты из какой пещеры вылез, мальчик?

— А чё, нравлюсь? — нахожусь я мгновенно и окидываю Косого таким взором, будто очередная победа у меня уже в кармане.

— Не-а! — кривит она лицо, разворачивается и уходит.

Я подмигиваю Косому:

— Жаль у нас дела, а то куда бы она делась?

У входа в приёмный покой на скамеечке восседает Жаба, которую мы замечаем издали. Сложив руки на животе, она отрешённо смотрит куда-то вдаль и не замечает нас до тех пор, пока мы чуть ли не хором здороваемся с ней. Жаба испуганно оборачивается в нашу сторону, поспешно поднимается, затем снова садится. Её подбородок начинает дрожать, она достаёт из кармана платочек и прикладывает его к глазам. „Во, растащило тётку! — усмехаюсь я мысленно. — Небось, доложили ей, как меня со смотрящих турнули да как девка кинула. Теперь пусть сопли глотает! А могла бы и слово замолвить… Кто отобрал заточку у Пинча? Кто её выручил? Да если б не я, Пинча бы грохнули, а она бы после такого точняк дуба врезала!“

— Мне поручили… — она испускает глубокий вздох. — Сообщить это… Решила позвать вас обоих, потому что в трудную минуту рядом всегда должен быть верный и преданный друг…

— Да, ладно вам, Стефа Францевна! — машу я рукой. — Чё мы, припадочные? Подумаешь, событие!

В ответ Жаба машет головой и руками одновременно:

— Нет-нет, Антоша, я не про это… Сегодня утром у твоего друга, у Игорька… — она окидывает Косого с ног до головы. — Во время операции умерла мама…

Косой принимает это известие молча и внешне спокойно. С окаменевшим лицом он выслушивает от Жабы подробности произошедшего, её многословные соболезнования и соображения по поводу организации похорон. „Всё понятно, — поглядываю я исподтишка на Косого, — боится слезу пустить, вот и набычился… Ничё, переживёт… Когда моя померла, я совсем малой был… И друга у меня совсем не было. А у него есть! Да и в детском доме как-то проще пережить такое… Жаба поминки организует, на харчоблоке пирожков напекут, старшаки с общака чё-нибудь подкинут…“

Вспомнив об общаке, я переключаюсь на более приятные мысли: „Как доберусь до этого клада, поведу Косого в парк. Будет и дискотека, и чё душе угодно! Могу даже девку ему подыскать… С деньгами это не трудно…“